Облезла фальши позолота.
Открылась страшная страна:
попсы безудержная рвота,
и степь безмолвная видна,
да гомерические горы,
всегда укутаны в снега, -
вот мир наш нынешний, в котором
одна дорога дорога
да человеческое братство:
душа с душой, рука в руке...
Но если честно разобраться -
свистит пустыня в кулаке.
* * *
Сыплют снегом озонные сосны,
свет зеленым сквозь иглы течет.
Облака стопудовые сбросив,
бор парит, озаренный лучом
голубого январского солнца...
"Зимний рай!" - восхищенно шепчу.
Здесь забыться, печальник, не бойся,
поклоняясь сосне и лучу,
и Тому, Кто все это устроил,
подарил, озарил, отбежал,
затаился в тенях беспокойных -
лишь в снежинках смешинки дрожат.
ОТТЕПЕЛЬ
Шумят все трубы водосточные.
Сверкают веточки древесные.
И торгаши с глазами грешными
открыли лавочки восточные.
И ты идешь походкой давешней
и воздух пьешь
с горчинкой явною.
От ничего как будто
радостно.
И в каждой капельке -
по радуге.
И хоть рыдать не обязательно,
рыдает дерево старательно.
И дождь оттаявшего инея
смывает копоть с душ застынувших.
* * *
Сказали ему: кто же ты?..
Он сказал: я глас вопиющего в пустыне.
Ин., 1-23
Усталостью горит лицо.
Надежды нет, и мощи тоже...
Я не добит - живой еще,
но путь мой - сбит и подытожен,
Вокруг - обиженный народ:
бродяги, беженцы, чеченцы.
Здесь даже дельный патриот
бесправно выжат,
как при немцах.
Бездельно бродит молодежь,
чтоб зажиматься в закоулках.
С чем будущее к ним придет?
Во что им станет хлеба булка?
Бреду, измотан до крови, -
душа последним небом дышит -
охрипшим вестником Любви,
которого пустыня слышит.
* * *
В домике угловом карачаевском
где жила юность каштановая
где тайны кроются по углам
как поцелуи тенистые -
открылась лавашная
комнатку где детство
томилось в слезах проглоченных
как елка в дождичке -
переделали в сортир
мир мой душистый пристальный
перелицован под новые надобы
чужаками нахрапистыми -
только в сердце присутствует
только в памяти
только в строчках обугленных
* * *
Та же улица, те же заборы,
то же солнце на скалах вдали -
уголок моей жизни, в котором
провожу предпоследние дни.
Книжный шкаф. Говорок пишмашинки,
образ матушки в комнате той...
Я уйду - распадется старинный
задушевной печали настой...
Но останется улица, город,
розоватые в небе снега
да - над всем - молчаливые горы -
все, чем древняя жизнь дорога.
* * *
Синичка, беженка, комочек
сине-зеленого тепла,
в большой зиме
озябших строчек
слагательница -
задарма.
Попискиваешь, поспеваешь -
иглою звонкою - в стеклень...
Ах, мне бы так,
не обживаясь,
песнь добывать
на черный день.
И мне б на огненном морозе
свистать, не замыкая век,
как эта -
запятая в прозе -
певичка -
Божий человек!
* * *
Витают горы в сизой дымке.
Морозец утренний искрист.
В ветвях сияет невидимка,
раздаривая бодрый свист.
Все хорошо в большой природе.
Сны осыпает чистый снег.
Лишь в городе, в густом народе
страдает гордый человек.
Всех мучает непониманье,
повсюду веет клевета.
Вон Бога волокут в изгнанье -
недавно снятого с креста...
Лишь тот и счастлив здесь,
кто скрылся,
сердечный отменяя стон,
в ветвях и птицах затаился,
роняя нежный перезвон...
ГОРНАЯ ВЕСНА
Прозрачная зелень, цветов белизна,
и розовость, и фиолет.
Прозрачные в голову лезут слова
душистых весенних примет.
Так ясно и тихо, что внятен хлопок
раскрывшейся шишечки дальней.
И солнце ласкает пушистый висок
убитого на перевале.
* * *
Нарциссы бледно-золотые
на ножках тоненьких точеных...
Самовлюбленные? Пустые?..
Однако раньше всех цветете
в садовой череде душистой
и в палисадниках беленых.
Вся наша бледность, отрешенность
скорей - от юности лучистой.
Цветем себе в пустыне голой
еще зимующего сада.
всем станом выпрямляясь гордо
перед весенним снегопадом...
ПРИЗНАНИЕ
Прекрасная великая страна,
распятая от края и до края,
твоих снегов я поцелуи знаю
и городов двуликих смрад и страх.
Я видел ярость, вероломство, крах
твоих властителей. И нищету сограждан.
Твоих торжеств угрюмую неправду
и ласковость еловую в глазах.
Твои красавицы сдавались алкашам,
мне в сердце упираясь каблучками.
Но я не сетую: и эту тайну знаю -
отчаянья. Я сам почти кончал
от черной и чернобыльской печали.
От азиатско-европейских сих -
до анашистской Азии в халате
всю жизнь бы оголтело колесил,
да жизни нет, и сил едва ли хватит.
С того твоей обочиной рулю,
с того колымским слогом негодую,
за то и ненавижу и люблю
ненастную, несчастную, родную...
* * *
Грузная листва.
Грозный рев реки.
Дым и тишина.
Дум черновики...
Облачный простор.
Синь дневного сна.
Посредине гор -
жизни глубина.
Черствая страна,
ключевой Язык,
возвращаю - на! -
речи чистовик.
Крымские сюжеты
На прощание
Прощай! Уйду, умчусь -
куда извечно шел...
Неужто захвачу
всю синь, весь плеск и шелк?
И берег каменистый,
и взмывы тополей
прозрачные? Пречистый
воздушный буревей?
холмы и всю окрестность -
в подснежниках до пят?
Всю щедрость - в неизвестность
пути, куда возврат
естественен - на стрежень...
Какой сверхслон
поднимет эту Нежность,
размахом в окоем?
И что за сверхбезмерность,
сверхширь, сверхдоброта -
дарить - любому - местность -
от неба до куста?!
От сердца - все - задаром!
(Все - сердце-исполин!)
Марина знала горы
и горести твои.
Марина знала щедрость -
хлеб-соль в твоей горсти -
и верность - кров безмерный
над черепичной кровлей,
над черепною клеткой,
над персиковой веткой -
заоблачную синь...
Над зеленью и сизым
качаньем бездн морских
поэзии российской
здесь проносился стих.
Поэзии свободной
неверный, но оплот...
(Прости, твоей природы
и стих не уберег.)
Прощай! Уйду нечаянно,
как все пришли-ушли,
Твой камешек - что тайный
намек в моей горсти.
Твоя же Горсть - протяжна,
как тянется в туман
твой каменный молчальник,
твой маг - Максимилиан,
чья щедрость не избыта:
приди, пойми, возьми
от всей Души - избитой -
для всей Земли...