С ностальгией по шестьдесят первому
вспомнил Юрочка детско-советскую,
подчинившуюся делу хлебному,
ту мечту Байконуро-Храбрецкую.
Юра нам про мечту не расскажет
(мол, простите, но слишком уж личное),
растворивши себя в антураже
заокладного и заналичного.
В белоснежном просторном скафандре,
прибывая в стерильной нирване,
он, безногой молясь саламандре,
смотрит алые меридианы.
Те ведут толи к центру Земли,
толи к астигматической точке,
из которой торчать бы могли
нашей оси вращенья сучочки.
Кружит на пациента орбите,
щурит карие спутники Юрий:
Говорил же я вам, берегите
и один, и второй свой меркурий!
И на левой планете увидев
поражение явное склеры,
ухмыльнул в дальний угол апсиды:
Не в порядке у вас атмосфера
К детству мы пристаем с челобитными,
а для Юры всё совершено!
И, возможно, что неочевидная,
и, возможно, что лишь для него
сквозь озоновую роговицу,
сквозь арктические льды хрусталика
мечтой, сбывшейся через глазницу,
разлилась неземная романтика...
Сновиденческая память
I
Никта зажигает
черничным цветом светофор,
к ужину шагают
Морфей, Фантас и Фобетор,
а каждый за собой ведет
голодных, но красивых женщин,
и чернозёмный небосвод
босыми ножками увенчан.
(Хоть греки назвали и верно
поваров, созидающих сны,
Богам унизительно-скверно
к людским адресатам идти:
работу, как водится, чёрную
на чревоносящих свалили;
но здесь справедливо гнетенные!
С проклятием - чтоб не родили.)
Разбирают стулья,
к трапезе готовы.
Плавники акульи
будут бестолковы,
блюда актуальны
здесь совсем другие:
зубы, люди, ванны,
новости благие,
ужасы, кошмарши, -
всё из этих тем.
И, перемешавши
блюда в животе,
без стратификаций,
возрастов и наций
поспешат нам сбацать
мир галлюцинаций.
С походкой и вздохами томными
к заснувшим с попыткой подходят
и бремени ждут эмбрионного, -
сознанье инстинктом изводят.
Плацентой подключат, как кабелем
к миру внутриутробного дна,
подкармливая переваренным,
в фазе парадоксального сна.
В слезах - ушла сизигия
кричат: Ах, Ева, нам бы в муках!
Мы из другой религии
что облака для близоруких?
Ухом ультракрасным
мы, эхо стонов уловив,
вспомним сон напрасный =
сквозной инфрафиолетив.
II
Мы с тобою давно не виделись,
ты боишься, меня не узнаешь,
фотографии - исправители
корректируют черт моих залежь.
Но одних их тебе не достаточно,
тоской общей мы разделены
и придумал я способ загадочный
Где твои материнские сны?
Не побоюсь нарваться я
к троице на беду,
если откажут хладные -
к женщинам я пойду.
И (не раскрыться чтоб в зависти)
в тысяче не состоявшиеся,
женской гордясь солидарностью,
к дважды счастливой без аиста
и без капустных зарослей
мой принесут фантом:
в торопь - не из-за старости,
но чтоб забыть наш дом
Подсознание много внимательней, -
ходят слухи, помнит, мол, всё,
на подошве резинкой жевательной
собирает всякий песок.
Память матери ненасытна.
Ты проснешься и не осознаешь,
но встречая с дороги сына,
мои щеки губами узнаешь.
Капает из крана
Закрутите кто-нибудь кран!
"Тв м-ть" только в алфавите;
рот - в кабак, а не в ресторан!
Боже, кто-нибудь, закрутите!
Капля атаковала
и ударами подает
разность потенциалов
на искрящийся нервосвод.
Может я устарел морально,
и нового формата сном
со мной делится либеральный
водопроводный метроном?
Поздно. Вынужден с большинством
согласиться и быть как все,
я весь день (нынче и перед сном)
не меняюсь в своем естестве:
на зло шоумен-ветеранам,
на зло давящей нас рекламе,
политикам, каплям из крана -
я с закрученными ушами.
Мимолетные леопарды
На голых землях, напитанных
летним теплом, расслабившись,
капризно в небо уставившись,
люди лежат во свитерах.
Косяк в небе белый лососевый
взглядами мы обнаружили,
но не заметили душами
приход леопардовой осени:
кругом не сухой лист матовый,
не на почве лежим, кто ослаб,
а на мягких подушечках лап
в объятиях леопардовых.