Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Акробатку с прекрасным телом и светлой душой обманули. И она стала скучной.
От этого душа ее потускнела. И она стала злой.
Потом злоба выцвела, выветрилась от одиночества. Она стала печальной.
Но от печали она в конце концов устала и превратилась в добрую складчатую старую деву.
И только одному доброму складчатому старому мальчику она все еще снилась стремительной акробаткой. Но от сна этого у него начиналась обычно свирепая мигрень и бессонница...
Он вышел из славного Города Царей по направлению к блистательному Городу Богов.
Пустыня на пути казалась бесконечной.
Вскоре на путников напали кочевники. Караван разграбили. Оставшихся в живых пленили и продали, развели по всем сторонам света, где все они со временем умерли, а дети и внуки их стали местными жителями и ничем уже не отличались от остальных. Никто не помнит о Караване. Пустыня поглотила его следы и саму память о нем. А Караван идет.
Капли крови выкатились из клюва раненого воробья.
Они выкатывались так, будто воробей только что напился крови, и даже перепился, и сплевывает лишнее.
Мы ненавидели воробья-кровопийцу, потому что были добрыми, и еще потому что видели только то, что видели.
Мы расстреливали его в упор из рогаток. А он сидел ссутулившись, словно придремал, позабыв прикрыть глаза, пока кто-то точным попаданием не перевернул его на спину.
В этом читальном зале часто можно было заметить одну очень пожилую женщину. Она садилась обычно в кресло в углу у самого окна и раскрывала большую книгу в роскошном переплете. Книга была одна и та же всегда. Женщина углублялась в чтение. Струя солнечного света из старинного венецианского окна, казалось, шевелила ее серебряные с черным волосы, небрежно уложенные в "вечную" прическу - узлом на затылке.
Как-то я заглянул в книгу через плечо женщины: это оказался прекрасно изданный "Атлас мира", выполненный в очень крупном масштабе на желтоватой драгоценной бумаге. Открыт он был почти в конце на квадрате с Огненной Землей... Потом эту женщину в читальном зале я больше не встречал.
На перроне ажурного курортного вокзальчика стояли в кружок слепые. Они стояли тесно в обнимку и пели. На лицах у них сияли рябоватые и какие-то лунные улыбки. "Мы на память наберем разноцветных камней" - они пели об этом и еще что-то о радуге. Только слово "радуга" звучало у них не так уж раскатисто и ярко...
К кладовщику, грузному, заросшему почти до глаз молчаливому человеку, пришел новичок с сияющими глазами. "Дай мне рупор!" - попросил он,- И я остановлю людей на дорогах и путях их и буду говорить им о чем захочу". "Зачем тебе их останавливать и отрывать от дел их насущных? - возразил кладовщик, не поднимая глаз. - Хлеб ли в речах твоих? Вино ли? Или то, для чего можно остановиться в дороге или на площади?"
Они заводили по очереди часы.
Часы они заводили по очереди.
Они не любили друг друга, хотя неприязни особой тоже не испытывали. Просто, не любили. Ни друг друга, ни кого-то иного, кого-нибудь еще.
Но часы они заводили. По очереди.
Собственно говоря, не по очереди, не один за другим, а как-то иначе. Например, когда у одного не хватало сил собраться и завести часы, - у другого хватало.
Почему-то всегда, когда у одного не хватало сил, - они отыскивались у другого. Обязательно. Когда насмерть уставал один, у другого что-то еще оставалось, и он заводил часы. И это успокаивало другого, это обыкновенное нескончаемое тиканье. Потому что казалось, будто часы неистощимы, будто они сами собой заводятся и не могут остановиться. Просто иногда, когда есть силы, небольшой хотя бы избыточек свежей жизненной силы, стоит их подзавести, так, на всякий случай.
И так было все время: они заводили часы, по очереди.
И часы шли.
В толкучке городской, где-то в трамвае или в метро встретил судьбу.
Мило поболтали. Она даже проводила меня по какому-то случайному ненужному мне адресу.
У нее были очень темные глаза под сломанными бровями - на светлом лице в обрамлении каштановых с промедью волос. Я отметил это, потому что на прощанье она глянула на меня как-то особенно пристально.
Расстались.
Через секунду понял. Оглянулся. Бросился. - А ее уже заслонили чужие торопливые судьбы.
Один человек сочинил песню. Она прозвучала в кинофильме и на радио. Песню подхватили некоторые хоры и многие эстрадные певцы. Кто-то даже прославился как исполнитель и получил Большой Приз на знаменитом международном фестивале.
Потом песню перестали исполнять профессионалы, потому что она показалась "запетой", и она перешла в застольные компании. Наконец, и здесь ее заменили другие хлесткие хиты. А эта песня перешла к нищим. На линии Северо-Кавказской железной дороги многие неплохо зарабатывали ее исполнением на хлеб и выпивку насущные, потому что в песне шла речь о погибших на войне и о тех, кто случайно выжил, хоть был искалечен, и страшится и жаждет встретиться с близкими. А ведь войны теперь никогда не кончаются. К тому же нищий и сам был слепец. Правда, слеп он был с детства, но все равно виновата война, подбросившая ему в любопытные руки капсюль-детонатор. Вот он теперь и кормился этой песней.
Вообще-то, многие на этой песне неплохо заработали.
Только автору пришлось наняться ночным сторожем на огромный склад, чтобы, не слишком голодая, сочинить еще несколько будущих песен.
Пошатываясь, не совсем проснувшись, я направился к мусорному ящику, чтобы опорожнить коробку с отходами.
Было ещё темно. Стоял туман, и фонари в нем казались гигантскими икринками, беременными электрическими головастиками, или просто чудом.
Из всех подворотен, а иногда, быть может, прямо из стен выходили люди с мусорными ведрами, корзинами, газетными кульками и направлялись к тому же ящику мусорному, что и я.
Возможно, поэтому, когда я различал среди торопливых прохожих женщин со свёртками, в которых угадывались новорождённые, ужасная догадка возникала во мне наподобие судороги: неужели их тоже несут на свалку?..
Милая хозяюшка, приятно улыбаясь, достала свиную голову и стала её резать.
Кухня сверкала белыми, светло-серыми, рябенькими полировками.
Из никелированных кранов свирепо вырывались струи холодной и горячей воды.
Голова не очень-то поддавалась ножу.
Да и резала голову не молодая хозяйка, а старая - добрая опрятная старуха.
Правда, если вглядеться попристальней, можно было заметить, что лицо у старухи какое-то обрюзгшее, словно она когда-то сделала мерзость, и многое ей опротивело с тех пор.
Какая-то желтоватая злость проступала постепенно в её выпученных глазах. Жирные складки кожи постепенно обвисали. А улыбка с капельками слюны в уголках рта обнажала желтые кариесные клыки.
Она с видимым трудом разделывала свиную голову, распиливала её пополам, кромсала, рубила черепную кость, потихоньку стервенея.
Свиная голова на глазах разваливалась, делилась как бы на два выражения: правая половина была мирной и доброй, как бы уснувшей в довольстве, а левая, с шариками крови на щетинках, нахально до уха улыбалась...
Я вышел очень рано.
Стоял довольно крепкий мороз. Так что можно было идти где угодно, не опасаясь провалиться сквозь наст. Поэтому я выбрал кратчайший путь - где попросторней и в обычное время года ходить нельзя.
С самого начала вдалеке за спиной слышался тонкий и очень длинный рокот: он свидетельствовал о предельной скорости чего-то. Рокот рос, обретал размеры, скорость, очертания и металлическую упругость. И всё это как-то слишком быстро, убийственно быстро.
Я почуял даже, что траектория движения рокота проходит точно сквозь меня.
Так же быстро, как рокот, во мне возник и разрастался страх.
Я уже не знал наверное, что растет быстрее и потрясает меня сильней, страх или рокот.
Наконец я по-настоящему затрясся, стал петлять, попытался свернуть в сторону, отойти с его пути.
И вдруг во мне возникла другая мелодия - звучание чистого заснеженного пространства.
Решимость моя укрепилась. Я уже не колеблясь шёл точно по линии приближавшегося рокота.
Я даже испытывал, головокружение и странную радость, даже восторг от ожидания удара.
Я отказался от самой мысли свернуть в сторону.
Тогда свернул рокот - в какую-то долю мига перед столкновением. Промчался мимо, запорошив щеку и висок лёгкой, легчайшей морозной пылью.
Когда люди впервые влюбляются, то дарят друг другу огромные белые Горы Доверия.
Горы тают потихоньку. От недомолвок, глупости, лжи, усталости, просто от времени.
Горы тают и тают и разбегаются сначала светлыми, а потом мутными потоками, может быть, слез. Когда растаяло, кажется,, всё уже - остается несколько жестких, до боли в глазах сверкающих кристаллов Надежды: они плавятся после всего, когда уже умерло чувство или вымерли люди. Так как кристаллы эти плавятся последними, очень жгуча их кончина: они прожигают в сердцах дырки с угольными краями и стекают куда-нибудь - в землю или на бумагу. И если другой кто-нибудь, не продырявленный ещё, ещё не звездный, как решето, наткнется на тлеющие останки - некое сияние проникает тотчас же даже в самые стеклянные глаза, некий жар прожигает даже самую толстую кожу - и струится сияние это по жилам в холодильники ещё спящих сердец и оседает там в виде колючих светлых кристаллов, и растут, растут в сердцах человеческих огромные белые Горы похожего на Надежду Доверия. И бродит потом человек этот юный по белому свету, разыскивая того, которому хотелось бы их подарить.
Что касается доказательства верности предложенной версии... Разве вы не видели до сих пор эти черные дыры в глазах у безнадежно влюблённых и в сердцах отчаявшихся самоубийц?