Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Я жил в черном городе.
В черном городе жил я, в желтовато-грязном домишке, притаившемся среди грязно-серых пятиэтажек. И серый сухой снежок пополам с пеплом сыпался на крыши наших домов, падал нам на головы, откладывался траурными слоями по числу суток зимы (а было их девять раз по тридцать) на проезжей части улиц и на тротуарах. И мы не видели все это время настоящего неба, потому что сначала нечему было его освещать, а потом, когда все-таки стало светать понемногу, морозы все еще держались, и дым из труб никуда не поднимался и не рассеивался, а стоял окоченевшими сплетающимися удавами в пепельном воздухе, заменяя нам небо. И потому, чтобы не задохнуться, чтобы только вздохнуть поглубже, следовало войти в дом и в комнату и плотно затворить за собой двери.
И все это называлось семидесятые годы.
Оттого, наверное, что люди видели слишком много стен, дыма, и мусора перед собой, поднималась в них злоба, желание выпрямиться, растолкать темноту перед глазами. Но при этом толкали они только ближних, так как места в городе было маловато, всюду тебя окружали ближние. Ведь даже дальние становились за время полярной ночи ближними, но - чужими, чужими. И ближние принимались защищаться, отбиваться. Все принимались толкать и жалить друг друга, отчего становилось вовсе тошно. А снег с дымом неслышно порошил головы, души, глаза - всю нашу жизнь, клубок дыма и печали, в железобетонный воздух вмурованный...
Итак, жил я в ту пору в маленьком колымском городке тысяч на десять жителей. Забрался я туда, пожалуй, от сложностей и безвыходностей существования, хотя убеждал всех, да и сам был уверен, что еду из любознательности и на заработки. Попал, как говорится, из огня да в полымя, точнее, в котел, кипящий шекспировскими страстями, в которые я, разумеется, был- немедленно втянут.
Началось с того, что я не нашел инженерной работы и с большим трудом устроился грузчиком в одно монтажное управление, да и то благодаря заступничеству редактора местной многотиражки, для которого я успел сделать пару очерков "о людях труда".
Взяли меня скрепя сердце, в надежде, что я сам уйду, не выдержав работы на открытом колымском воздухе. А чтобы я почувствовал этот воздух как следует, мне с ходу поручили отрыть во дворе управления длинную траншею под канализацию.
Дело в том, что дальновидные управленцы живо сообразили, что я, оказывается, единственный работник с высшим специальным образованием, и следовательно, потенциально угрожаю каждому из аппарата управления в случае первой же серьезной проверки кадров. К тому же я допустил промах при оформлении на работу; отказался подписать "личные соцобязательства", где среди прочего значилось: "постоянно следить за моральным обликом сотрудников". Я простодушно признался, что не всегда в состоянии уследить за собственным "моральным обликом", чем немедленно навел кадроъичку, раскосую кругленькую аборигенку, на мысль о каких-то тайных моих пороках: чифир, наркотики, бабы...
Однако выжить меня оказалось не так-то просто. Я приспособился устраивать длинные костры из дров и мусора, которым был забит двор управления: иначе ничем не взять броневую землю, от которой кайло отскакивало, не оставляя даже царапины. Сложу такой вал по оси траншеи, полью выпрошенной у тракториста соляркой, подожгу и прикрою листовым старым железом, а сам бегу греться в соседнюю столярку. Когда костер прогорит хорошенько, я быстро выбрасываю шуфельной лопатой из траншеи слой пушистой оттаявшей земли пополам с нежным пеплом и вновь закладываю дровишки на вечную мерзлоту.
Три самых угрюмых зимних месяца я изо дня в день "топил Колыму". Траншею вырыл знаменитую, даже во вкус вошел: очень уж нравился мне двадцатиметровый вал буйного черно-желтого огня, нравилась столярка, где я отогревался, нравились рассказы бывалого столяра, вечно слегка поддатого (но о нем речь впереди).
Мигом приобрел я вид тертого колымского бича: черная ватная спецодежда, прокопченная образина, разбитые валенки на кордовой подошве.
Мне было почти хорошо, почти спокойно. Но мне не поверили, заподозрили в тайных махинациях, в том что я намеренно всем своим видом вопию на весь город, на всю Колыму: "Вот как используется квалифицированный кадр в таком-то управлении! Ратуйте, люди добрые!"
Меня перевели в нормировщики управления, надеясь, видимо, получить определенную пользу от моего "высшего образования", да и "глаза народу замазать", как решительно определил плотник, твердо стоявший за меня и прочивший мне великое будущее:
"А бездельников этих и дармоедов попрут теперича с ихних креслов".
Точно так же, как мой приятель плотник, но с противоположным знаком, мыслили "дармоеды" из среднего звена управления- Так что теперь я задыхался не от дыма, а от всеобщей подозрительности и придирок: мои калькуляции тотально пересчитывались, рекомендации по технологии ставились под сомнение, меня подозревали в сговоре с бригадирами, в завышении расценок, "накручивании" липовых премий.
К тому же новый мой шеф, зав. отделом труда и зарплаты, оказался неутомимым сексуальным мечтателем. В восемь ноль-ноль распахивалась дверь отдела и вваливался громоздкий от шубы и унтов краснощекий и энергичный шеф. Он шумно разоблачался, вписывался в рабочее кресло, раскладывал на столе перед собой признаки работы: бланки, "ениры", справочники - включал счетную машинку в сеть и... принимался грезить, вспоминать или предвкушать: "Прилетаю в М. Тотчас в гостиницу к знакомой администраторше, моей симпатии. Ну, само собой, дела переделал, "заготовки" кое-какие сорганизовал, компанию сколотил - и, вечерком, загудели. Глядишь, администраторша моя подошла..." Лицо шефа разгорается, блеклоголубые навыкат глаза устремляются в потолок, но взгляд погружен "в себя". "И вот заполночь уже лишние расходятся, приятель отдыхает в соседней комнате, а мы с администраторшей остаемся наедине..." Глаза шефа понемногу краснеют, толстые щеки наливаются венозной тяжелой кровью. А когда он доходит до эпизода подмены себя своим приятелем из соседней комнаты и живописует миг осознания бедной распутной администраторшей коварства возлюбленного, ему становится плохо, голос садится до хрипа, глаза выскакивают почти из орбит, а я вынужден срочно бежать в уборную, чтобы не стошнило на калькуляции и чтобы не врезать клопу-шефу по апоплексической ряшке...
Возможно, мое намерение оказалось слишком прозрачным или по какой иной причине, но вскоре по представлению моего шефа меня перевели на монтажный участок сначала нормировщиком, а потом попытались навьючить сверх того обязанности инженера и мастера - все за ту же зарплату за сто десять рэ.
Вы скажете, все это страшно увлекательно: нормы, расценки, передвижки по службе, но когда же обещанные шахматы?
Дело в том, что я и не знал, что партия моя уже началась. И передвижка моя на участок была вполне обдуманным ходом начальства. Все в управлении от нечего делать охотно поигрывали в шахматишки. Понял я суть дела, когда имел неосторожность сыграть в шахматы с начальником своего участка (разумеется, в рабочее время).
Новый шеф мой считался неплохим перворазрядником, был на самом деле любителем шахмат и бешено самолюбивым игроком, буквально заболевал и неделями сидел на бюллетене, если проигрывал в турнире, например. Ничего этого я, ничтожный безразрядник, в то время не знал. Сел играть с ним без всякой задней мысли, так, для удовольствия.
Легкая усмешка змеилась по бескровным губам нового моего шефа. Играл он легко, быстро, не слишком задумываясь, искоса взглядывая на доску и ведя параллельно разговор с каким-то "субчиком", прибежавшим подписать процентовку за выполненные работы.
Придется на абзац отвлечься от прямого повествования, чтобы пояснить: мои взаимоотношения с шахматами были давними,развивались как-то скачкообразно. В глубоком детстве моем отец показывал мне, как ходят фигуры, и я долго играл, правильно, но бессмысленно передвигая шахматное войско. Весьма огорчался, теряя фигуры, не в силах понять, как это они попадают под бой. Потом, именно вдруг, возникло понимание взаимосвязи фигурок. Я стал сопротивляться, защищаться, стараться расположить воинов так, чтобы они защищали друг друга.
Следующий скачок понимания открыл мне тактические водовороты игры. Я стал рассчитывать игру на несколько ходов вперед, замечать возможные опасности со стороны противника, дерзить, предлагая неожиданные повороты игры. Стал иной раз выигрывать у отца, брата, приятелей. Появился вкус к игре.
Ступеней понимания было много. Но важнейшая была, кажется, когда я понял: игра - это личность, в ней проявляется весь человек. Партия в шахматы говорит мне о партнере больше, чем долгое ЗНАКОМСТВО.
В той приснопамятной партии шеф расставил мне прежде всего несколько элементарных ловушек. Я увидел, что он просто не уважает меня, считает чуркой, Более того, все вокруг для него "чурки". Постарался освободить путь легким фигурам. Шеф, презирая мои простодушные построения, пустился в комбинации, принялся алчно пожирать все, что подвернется под руку. У меня таял "материал", появились страшные дыры в обороне, нависли смертельные угрозы.запахло разгромом и гибелью. Тогда я вовсе бросил королевский фланг на произвол судьбы и бросился в пешечное наступление, жертвуя всем, что у меня осталось за душой - ради лишних ходов: я ведь не знал, что предо мной ас, перворазрядник, я просто дрался. И вот оказалось, что в пылу "пожирания" моих фигур шеф просмотрел опасную пешку и уже не успевал ее остановить: на крайнюю горизонталь ворвалась моя пешечка и превратилась, как феникс, в грозного, честно погибшего было ферзя.
Шеф ужаснулся. Сверлил меня угольными близко посаженными глазами, побледнел, пот выступил у него на заморщиневшемся лбу. "Слушай, какой у тебя разряд?" - спросил он удивленно. "Никакого", - признался я. "Врешь", - вздохнул шеф. Смешал шахматы, отвернулся. Заговорил с "субчиком" о деле. Я почувствовал совершенно ясно, что он меня ненавидит с этой минуты. Тут же я понял и смысл перевода моего на этот участок. Мне устроили ловушку, к сожалению в жизни, а не на доске. Суть ее доходила до меня постепенно, но я четко ощущал некую возню, подтасовку, опасность.
Как выяснилось позже, шеф прозрачно намекнул управляющему, то есть супершефу, что я намерен (и похвалялся даже!) сесть на его место. Управляющему я, конечно, был не страшен: он крепко держался связями в тресте и главке. К тому же он заканчивал заочно какой-то там пищевой техникум (не совсем по профилю управления, но "дипломы не пахнут", как говорится). Тогда шеф сделал новый ход: он заявил на тайном управленческом синклите, что я-де стараюсь вредить управлению любыми путями. У него потребовали доказательства.
И вот, однажды меня пригласили в производственный отдел. Мы поболтали там с техником, неясного возраста разбитной бабенкой. Она говорила, пуская мне в лицо клубы папиросного дыма и глядя сквозь меня рыбьими какими-то белесыми глазами: "Вот мы живем здесь - обыкновенно: скубемся по мелочам, жилим, зарплату на книжечки складываем, денечки до отпуска считаем... А ведь потом когда-нибудь - там, на материке, - нас назовут героями, обживавшими Крайний Северо-Восток. Да мы и вправду герои: живем в этой вонючке, задыхаемся, солнца не видим месяцами, отказываем себе во всем, чтобы червончик сэкономить, да еще и работаем как-никак". Она попыталась даже улыбнуться, обозначая товарищество наше "по вонючке и героизму", наверное. При этом передала мне какие-то бумаги для шефа-шахматиста. Отнес я бумаги на участок, положил на стол шефа и забыл про них.
"Партия" развивалась, ибо с этими самыми бумагами и был связан расчет нашего "шахматиста" и примкнувшего к нему начальника ПТО, кудрявого гиганта, рубахи-парня с неполным средним образованием, которому я наверняка уже "грозил".
Надвигалась весна. В воздухе веял нервный дымный ветерок. Мороз как-то сломался, сдал, отпустил; как отпускается жестокий закал металла: термометр заплясал у слякотных и ничтожных -20C. В помещении стало невыносимо жарко, ибо топили в расчете на -50C, а регулировка, конечно же, не работала. Зато вонь и мрак в городе как бы усилились. Дым стал как-то особенно ядовит и стлался низко, цепляясь за кучи мусора, которые всю зиму никто не убирал. Да и люди злобились, склочничали, кусались, словно израсходовав за зиму последний запас терпимости и доброжелательства. Почти в каждой "организации" города прогромыхивал свой скандальчик. Семьи разваливались на глазах. Мужчины спивались. Женщины тоже спивались. Некоторые пытались распутничать, насколько это возможно в скучном городке, где все и про всех знали все.
Между таксистами возникла поножовщина из-за карточных проигрышей. Мой сосед, мрачновато-злобный во хмелю и тоскующий по трезвянке, не спеша гонявшийся по ночам за своей разбитной жёнкой с топором - для развлечения, зарезал приятелятаксиста (добился своего!), загремел в лагерь. Там работал тоже шофером и был, оказывается, на хорошем счету у лагерного начальства: обещали выпустить досрочно.
Грузчик Саня,некогда мастер спорта по лыжам, а после спившийся, опустившийся до положения бича, мой бывший напарник, промышлял золотоискательством в одиночку. Зимой отсиживался в грузчиках.
Так вот, однажды, по пьяни и в сердцах, Саня вышел в окно вместо двери из дому, пришел на работу весь забинтованный, как партизан, отказался идти на бюллетень, только бы не сидеть дома в ненавистном окружении собутыльниц. Он нагрузил две машины сантехзаготовками и потерял сознание. Саню грузчики любили за обостренное чувство справедливости и товарищества. Подняли его и на руках отнесли в медпункт.
Начальник ОТиЗ, "сыгравший" меня на участок, являлся на службу с кликом - от дверей еще: "До отпуска осталось два месяца, двенадцать суток и восемь с половиной часов!". Обычно он бешено копил денежки три года подряд, потом уезжал в шестимесячный отпуск "в последний раз", пропивался там до основания, слал отчаянные телеграммы с мольбой об авансе, возвращался наконец, поникший, больной, обшарпанный, и снова три года жилил, копил, здоровел, надеялся заработать как следует и уехать навсегда.
Грузчики из бывшей моей бригады предупреждали меня, что жёнка моя путается с водителем междугороднего автобуса и не только с ним. Я запретил им ябедничать. Грозился начистить ряшки. Плевал на все разговоры. Но - подташнивало.
Страсти, клокотавшие в душах, материализовались наконец:
сгорело общежитие монтажников, десять-двенадцать сблокированных вагончиков, облицованных внутри пластиком, словно порохом. Погиб в огне в стельку пьяный слесарь. Остальные выскочили полуголыми на мороз. Погорельцев переселили временно в контору СМУ. Выдали им внеочередную спецодежду: ватники, штаны, валенки. Сотрудники принесли из дому кто что мог: шапки, белье, рукавицы.
Не обошлось без жульничества. Один сварщик, недавно прибывший "с материка" по оргнабору, заявил, что у него сгорела значительная сумма денег. Потребовал возмещения. Сумму, естественно,не возместили, но выдали единовременное пособие за счет профсоюза. Другой погорелец, знакомый техник из ПТО, как раз перед случившимся взял у меня почитать редкую книгу. Выскочил из огня без потерь, захватив все вещички, но сказал, что книжечку мою забыл в тумбочке.
Пьяного слесаря тоже "забыли". Выяснилось, что он остался в вагончике, когда ничего уже нельзя было сделать.
Конечно же, сгоревший был наиболее страшным следствием происшествия. Началось следствие. Зашатался "трон" управляющего. Однако, дело как-то замяли. Устроили новое общежитие. Работягам выдали премии "по итогам предыдущего квартала". Приближался новый год. Начался "штурм" годового плана. Намечалась солидная тринадцатая зарплата, выплата за сданные объекты. О пожаре постепенно забыли.
Тогда-то и последовал решительный "шах" моего шефа-шахматиста: меня вызвали "на ковер" к управляющему.
Управляющий восседал в кресле-троне, сработанном по индзаказу моим приятелем-столяром. При этом столяр матюкал за глаза заносчивого управляющего, но "троном" гордился как произведением собственного искусства.
У ног управляющего растянулась великолепная юная немецкая овчарка, подарок закадычного приятеля из "зоны". Овчарка - любимица управляющего, преданность и понятливость ее была изрядным утешением после домашних свар с некрасивой и злобной женой. Знали все также и о высокой учености овчарки, о том, что она шуток и панибратства не принимает, а потому в кабинет без стука не входили и без приглашения не приближались к "трону" управляющего.
Итак, справа от супершефа высился гигант - начальник ПТО, в сторонке - не при чем! - примостился мой "шахматист", блуждая умным скучающим взором. Присутствовало в кабинете и еще несколько лиц малозначительных: председатели и члены комитетов общественных организаций. Было ясно, что хотят они или не хотят, а придется им расписываться под бумагой, касающейся моей судьбы, да уж не той ли, что шевелится и похрустывает в струе воздуха от вентилятора, придавленная мраморным пресс-папье на просторном столе управляющего...
Вины своей я не угадывал, прегрешений за собой серьезных не числил, но привычное уже задыхание и тошнота усилились у меня и дополнились тоскливым предчувствием надвигающегося скандала, хамства какого-то, возможно, что и с моей стороны. Вот так и в шахматной партии бывает: мата еще не видать, но по тому, как упорно противник наседает, по его деланному безразличию, по нетерпеливому дрожанию его пальцев догадываешься о близкой развязке, ловушке, вилке, просто погибели, в которую тебя неприметно толкают.
И вот уже поднялся кудрявый Гигант из ПТО и, подрагивая огромной ляжкой, разразился истеричными обвинениями в мой адрес - голос его был неожиданно тонким и юношески срывчивым. Оказывается, я "похитил в ПТО важнейшие бумаги и держал их "под сукном" в надежде сорвать выполнение квартального и годового плана управления и тем самым поставить под удар его, начальника ПТО, ответственного за эти бумаги, чтобы затем, разумеется, занять его место в структуре управления (да-да, нечего преуменьшать задуманное зло!)".
Все воззрились на меня. А мне сделалось просто погано, хоть никаких бумаг я не помнил, что брал. Сейчас я возьму пресс-папье со стола супершефа и место начальника ПТО действительно освободится, помстилось мне. И не только мне, оказывается, потому что чуткое животное у ног управляющего насторожилось, внимательно уставилось на меня своими прекрасными глазами умницы.
- Какие у вас доказательства хищения документов именно им? - третейски незаинтересованно, но строго спросил управляющий. (Знаем мы это "третейство"! И пьянки знаем интимно-управленческие! И экспедиции карательные на зайцев и уток на казенном вездеходе в лучшее рабочее время знаем!).
- Я обнаружил эти бумаги у себя на участке среди вовсе устарелых документов, но я их не приносил, - сделал свой ход мой "шахматист".
Его хата с краю, он вовсе не при чем: честен, объективен - судите сами: на участке нас двое, а он "не приносил" и раньше "не видел".
"В доказательство" была вызвана мадам из ПТО, та самая, с которой я имел приснопамятную беседу. Она, конечно, подтвердит что угодно! Еще бы. Пьюшка она, распутничает, по слухам. А рыбьи глаза! А зависимость от Гиганта! К тому же чувствуется во всем сценарий: действие летит как по нотам. Вот он, притаившийся, тщательно подготовленный "шах и мат".
Управляющий, "едва сдерживая" вполне понятное возмущение моим неблаговидным поступком, призывает техника ПТО по селектору. Она является немедленно, будто за дверью стояла. Входит вразвалочку, с дымящейся папироской между указательным и средним пальцем - по-дамски, дулей. Своя она здесь, своя, старожилка. Вместе с этими вот создавали управление из задрипанного хозрасчетного участка. Все здесь ей чем-нибудь обязаны. А терять ей, собственно, нечего: "Ну, кто на мое место? - А никто".
- Слушай, Дуняша, брал он (кивок в мою сторону) у нас процентовки... без спросу? (Намекающий взгляд.) Ну, те, что мы разыскивали повсюду чуть ли не месяц... Ты еще говорила... (Подталкивающая интонация.)
Напряженное общее молчание. Все, даже овчарка, вопросительно глядят на Дусю. А она не спеша затягивается, щуря глаза от дыма, глядит в мою сторону, словно выясняя, о ком это тут речь-то идет, как бы припоминая обстоятельства "преступления". Наши глаза встречаются. Я гляжу ожидательно: мне остро интересно, что она скажет. Мне действительно интересно, как это происходило - то, чего я начисто не помню за собой. Кроме того, ведь позже, там, на материке, "ее назовут героиней"!
Дуся спокойно выдерживает мой взгляд. Переводит глаза на своего Гиганта, затем на "шахматиста", наконец на супершефа. Затягивается. Думает. Припоминает. Выпускает поблекший дым из ноздрей. Говорит равнодушно, глядя на всех сразу, как это делают рыбки в аквариуме:
- Да нет, не припомню, чтобы он брал что-нибудь без разрешения. У меня не очень-то возьмешь. Разве что я сама ему передала для участка, а потом забыла.
Она снова затягивается и выжидательно глядит на управляющего, не спросит ли еще о чем?
- Как же так? Ведь ты говорила... Мы говорили... - задыхается кудреватый Гигант.
Щеки управляющего покрываются фиолетовыми пятнами.
- Что же ты? - цедит он укоризненно Гиганту. А Гигант недоуменно разводит руками и садится огромной жопой в гигантское управленческое кресло.
Техник Дуся - действительно героиня! - удаляется расхлябанной независимой походочкой, оставляя за собой облачко синенького дыма папиросного.
И "шахматист" мой неприметно и юрко исчезает: "Эх-эх, ловушка не сработала, недоучел, что пешки-то иной раз людьми оказываются".
-. Общественники неуклюже прячут приготовленные уже было ручки и возмущения, удаляются на рабочие места, тяжко топая плоскостопными унтами.
- Что ж это ты, не разобравшись... - фальшиво негодует в адрес Гиганта управляющий, и умница-овчарка стыдливо прячет остренькую морду под кресло-трон.
Я ухожу не спросясь. Одеваюсь как попало, с трудом выпрастываюсь из кишечника коридоров управленческих на улицу и тупо бреду куда-то, куда-нибудь: не домой же!
Шахматы, похоже, кончились. Пешка ушла с доски не побежденная, но и не победившая: в этой тусклой партии не бывает побед - так, блуждание с клетки на клетку. Вот миновал клетку серых новеньких пятиэтажек - попал в клетку черных халуп, бараков времен Дальстроя- И здесь живут люди, плачут, пьют, редко смеются, грызут друг друга, едят поедом, вымещают на ближних дальние побои, что ли, - тесно...
Сворачиваю в проулок: снова черная клетка - угольный от пережитого времени забор лагеря, бесконечный какой-то. Тащусь вдоль забора. "Братишка! - слышится откуда-то с неба. - Братишка, дай закурить!" Молоденький, судя по голосу, охранник свешивается с мрачной сторожевой вышки. Швыряю ему початую пачку "Примы". "Спасибо, браток!" - падает с неба.
Забор этой "клетки" такой протяжный и извилистый, что на мгновенье я перестаю понимать с какой я стороны: вне зоны или внутри. Похоже, забор обнимает весь город, страну, а может быть и весь мир.
Но вскоре забор, да и наваждение, кончились. Вырвался из проулка - предо мной трасса. Долго еще преследует меня лай сторожевых собак и хриплое "Спасибо, браток!" заключенного охранника.
Бреду по трассе, по знаменитой, угольной, кровавой, разъезженной до костей, искореженной шинами и морозом. Незаметно для самого себя сворачиваю на какую-то боковую стежку, иду по ней, разбрызгивая снежок пересохший, тонкий и белый, как летняя пыль на горной дороге детства: пять, десять, пятнадцать - не помню сколько минут. Останавливаюсь, как лошадь, потерявшая направление, поднимаю голову, оглядываюсь и вдруг...
И вдруг я вижу, что города нет! Как и не было никогда. А есть какое-то грязное пятно, клетка, клякса - в гигантском тысячекилометровом снежном пространстве, сияющем предвечерне, слегка заштрихованном реденькой тайгой, тонкими прутиками лиственничек. Здесь столько воздуха, что легко и захлебнуться. Здесь витает низкое промороженное белесое солнце. Здесь рисуются спиртовыми огнями дальние горы. И главная из них, огромная, как мир, таинственный, особый, высится безмолвно в пылании замороженного воздуха...
Что же город с клубами вонючего дыма, с курганами-.мусора, с "шекспировскими" страстями шахматными и убийствами - настоящими, незримо-ежедневными? - Махровая черная муха в безмерном и чистом просторе снегов и задумчивости!
Я воскрес. Ожил. Задышал. Беды мои муравьиные съежились, потерялись в океанском воздухе. "Так вот она, жизнь! - восклицало все во мне. - Что же вы, бедные мои "герои"? Как же вы там, в угрюмых клетках своих, не догадываетесь, где вы на самом-то деле, и что здесь, рядом, вокруг нас происходит?!..."
Слезы наворачивались на глаза, или, просто, темнело постепенно. Я не мог надышаться. Шел и шел без оглядки, не собирался возвращаться никуда. Борода моя, усы, брови превратились в букеты инея, ресницы слипались от ласково-жгучего мороза. Но что значил этот явный тридцатиградусник, для "топившего Колыму"?
А ведь надо было все же возвращаться.
Еще раз вобрал в себя безмолвие и простор - из фарфоровой чаши долины. Еще раз обернулся туда, где вдали, среди женственных занесенных сопок высилась и мерцала фиолетовым костром таинственная развалина Главной Горы. И затопал к городу чистым меркнущим полем.
Возвращался, чтобы продолжать жить в черной шахматной клетке, но теперь уже с белым безмерным полем истинного Заполярья в душе...
1975 - 1985 гг. Сусуман - Кисловодск.