Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
г. Ухта, Республика Коми
ТП НИЦ
2002 г.
Я появился на свет 23 ноября 1932 г. в рабочем посёлке под Великим Новгородом в семье учителей. Отец вёл историю в старших классах, мать занималась с младшими. Предки родителей были потомственными крестьянами-новгородцами.
Я ощутил себя мыслящим существом довольно поздно - в конце июня 1941 года, когда ко мне - больному инфекционного отделения пришёл проститься через стекло отец, отправляющийся на войну. Отца я больше уже не увидел: он погиб под Ленинградом в апреле 1943 года. Всё, что было до прощания с отцом, вспоминается зыбко и фрагментарно.
В июле 1941 года за нами - мною, старшей сестрою, тётей и матерью - во время отступления от Новгорода наших войск - заскочил дед Трофимов со своею семьёю, на телеге, запряжённой двумя лошадьми, и привязанной к телеге коровой. Дед и повёз нас: ехали в телеге я, сестра и дедова престарелая мать - моя прабабушка, остальные шли пешком по дороге Новгород-Москва. В Калининской области немцы перерезали дорогу, захватив Калинин, и мы, повернув назад, приютились до конца войны в маленькой деревушке Иванково. Немцы были неподалёку, а в трёх километрах от деревушки размещался наш прифронтовой аэродром. Время было лихое, но для нас, мальчишек, довольно познавательное. В эвакуации я закончил начальную школу. Первые стихи (кроме школьно-программных) я узрел где-то в 1942 г. Это был Константин Симонов - "Был у майора Деева товарищ - майор Петров...". Художественная литература по деревням отсутствовала. Помню, как обнаружил у местной интеллигенции подшивку журнала "Вокруг света" за 1928-1929 г.г. и штудировал фантастические романы Беляева.
Вернулись на родину летом 1945 года. Здесь с литературой мне повезло больше. Учительницей литературы у нас была мать моего школьного приятеля Юрки Буртина, впоследствии сотрудника журнала "Новый мир" Твардовской закваски и видного русского демократа. У них с матерью была довольно обширная библиотека: от классики до поэтов Серебряного века. Я навёрстывал упущенное и даже что-то такое пытался сочинять. Властителями моих дум были Александр Блок и Владимир Маяковский, и надолго. Позднее появился Сергей Есенин. Ещё позднее - многие.
Закончив среднюю школу, я поступил в 1950 г. в Ленинградский Технологический институт имени Ленсовета. Но понюхав химии в больших количествах, переметнулся в Ленинградский Горный институт на геологоразведочный факультет, полный курс которого и завершил в декабре 1955 года.
Студенческие годы - лучшие годы в жизни, наверное, у всех, и я не стал исключением. Тем более, что мне повезло с моими литературными пристрастиями. Горный институт в пятидесятых годах был прибежищем юных литературных дарований, которые собрал в литературное объединение ("Лито") поэт и талантливый педагог Глеб Сергеевич Семёнов.
Мне повезло, что в это время я встретился и подружился с Владимиром Британишским, который уже тогда выделялся среди нас своим интеллектом и целеустремлённостью. Именно Володя привёл меня на заседание "лито", и я на несколько лет получил возможность не вариться в собственном соку, а ощутить очень разных и очень талантливых людей. Особенно я благодарен Володе Британишскому за его терпеливую дружбу со мною на протяжении полувека, за его светлый и горделивый талант, за его истинную интеллигентность. Я прошу Елену Кумпан принять мою запоздалую признательность за последнюю книгу стихов Глеба Сергеевича Семёнова, за приобщение меня к настоящей поэзии нашего наставника.
Мне повезло в молодом общении с такими людьми и поэтами как Глеб Горбовский, Леонид Агеев, Александр Городницкий, Олег Тарунин, Лида Гладкая. Я бесконечно благодарен судьбе за это.
После окончания Горного института уехал на работу в Воркуту и с марта 1956 г. начал трудиться на Европейском Севере. Работа захватывала и увлекала меня. Трудностей было много, времени - в обрез. Мне продолжало везти: в геологопоисковых экспедициях на Полярном, Северном Урале и, особенно, на Тимане в Республике Коми нашими геологами сделаны крупные и даже уникальные (среднетиманские высококачественные бокситы) открытия, сыгравшие и играющие сейчас большую роль в обеспечении республики и страны многими видами полезных ископаемых. Кроме того, в течение шести лет осуществлял руководство геологическими изысканиями в Индонезии и Гвинее. Продолжаю работать в научно-исследовательском центре.
За работу награждён правительственными наградами (ордена, медали), почётными званиями, многочисленными ведомственными поощрениями.
Женат, уже взрослые дочь и сын, растут два внука.
Я приношу глубокую благодарность всем, кто помог мне при подготовке этого сборника. Особое чувство признательности выражаю Александру Тулегеновичу Капуанову, оказавшему неоценимую помощь в осуществлении издания книги.
Конечно, после института поэзия была уже не на первом плане, но всё равно не отпускала - писал всё время, однако к опубликованию не стремился, лишь изредка появлялся в местных изданиях.
И вот на закате пришла потребность как-то обобщить свои поэтические терзания, попытаться выбрать зёрна из вороха плевел.
Я не обольщаюсь, не переоцениваю свои возможности, но как и прежде бываю встревоженно взволнованным в редкие моменты озарения, если удаётся написать хотя бы несколько строчек так, как чувствуется.
Г.Е. Трофимов
13 июля 2002 г.
г.Ухта, Республика Коми
Володя Британишский иногда снабжал меня изданиями, где речь шла о нашем горняцком Лито. В одной из статей в журнале "Вопросы литературы" (Выпуск IV 1995 г.) Володя вспоминал: "В общежитии на малом проспекте, куда я часто заходил к моему другу Геннадию Трофимову, был такой Лёша, парень с гитарой, певший свои песни и песни на слова Есенина". В другой статье из журнала "Литературное новое обозрение" (N14, 1995 г.) Володя рассказывает о истории сожжения по высочайшему повелению во дворе Горного института второго сборника Лито и приводит фамилии авторов этого сборника. Среди авторов есть такая фамилия - Карачёв. "Карачёва не помню", - пишет Володя. Мне же было не трудно сопоставить эти два сообщения и определить, что Лёша с гитарой и Карачёв - одно и то же лицо: Евгений Иванович Карачёв - студент геологоразведочного факультета Горного института в 1952-57 г.г.
Уже готовя этот сборник, я получил из Санкт-Петербурга печальное известие от жены Евгения Карачёва - Светланы Алексеевны о его скоропостижной кончине. У меня на руках находится рукопись Жени о нашем житье-бытье в студенческие годы, подготовленная им для сборника "Под воронихинскими сводами" и несколько стихов. Я решил напечатать оставшиеся после него заметки и стихи в своём сборнике, тем более, что об этом просил меня сам Женя.
Итак:
Родился 11 ноября 1934 года в небольшом карельском городе Олонец, что стоит на восточном берегу Ладоги на границе с Ленинградской областью.
Война застала нашу семью в городе Выборге, откуда были эвакуированы в Ивановскую область.
После войны вернулись на родной Северо-Запад и поселились в городе Петрозаводске, где я в 1952 году окончил мужскую среднюю школу.
С 1952 по 1957 г.г. учился в Ленинградском горном институте на геологоразведочном факультете. После окончания работал в Средней Азии и Белоруссии. В 1977 году вернулся в Ленинград, и двадцать с лишним лет проработал в рефдепо "Предпортовая". С 1999 года на пенсии.
Поэзия всегда сопровождала мою жизнь, хотя профессионально я ею никогда не занимался.
Юра Цветков сказал:
- У нас в группе есть поэт вроде Есенина. Недавно он нам читал свои стихи из цикла "Питер Кабацкий". Вот ты, Женя, песенки сочиняешь, вернёмся в Ленинград, я тебя с ним обязательно познакомлю.
Это было в июле1954 года в городе Ухта, что в Республике Коми, где мы со своим школьным другом Володей Солдатовым после второго курса проходили гидрогеологическую практику.
- Хорошо, - ответил я, - а как зовут его?
- Зовут его Геннадий Трофимов...
До осени было далеко. Мы работали, сочиняли свои песенки и пели:
Хотя мы все жили в общежитии института на Васильевском острове, Малый проспект, дом N40, повстречаться нам с Геннадием пришлось лишь в ноябре.
Однажды вечером в комнату, где проживали Володя Солдатов, Никита Ясинский и я, зашёл Юра Цветков с незнакомым нам юношей. Это был Геннадий Трофимов. Он оказался в круглых очках, удивительно спокойный, с белыми редкими волосами и пухлыми губами ("губастенький") и казался старше своих лет. Он стал говорить о поэтах, читать свои стихи:
...Ушкуйники рыскали на ладьях по Северу, покоряя новые земли, ратники Александра Невского бились с иноземцами, горели пасады и деревни, дымы застилали солнце, шумело новгородское вече...
Чувствовалось, что он начитан, знает историю, но говорил меньше, чем знал, и не всё рассказывал, что чувствовал. Он почти не говорил о себе. Да и мы все не очень-то много рассказывали о себе, тем более, что биографии были в общем-то схожие. Меня ещё тогда поразила зрелость его суждений. В нём как-то сочеталась богема с основательностью, безрассудство с религиозностью. Стихи наших институтских поэтов были наполнены, как рюкзаки, геологической романтикой и любовными переживаниями. В его стихах сдержаных и тугих лирики было немного...
Этой осенью 1954 года и зимой 1955 года мы часто собирались в его комнате. Тогда-то я увидел его закадычного друга - Владимира Британишского. Удивила его редкая, необычная фамилия. Володя был импозантен, чернобородый, в наглухо застегнутой студенческой тужурке с золотыми полупогонами. Он
мало говорил, мало пил, больше слушал других. Не помню, читал ли он свои стихи при этой встрече, но некоторые его строчки тех лет запомнились:
Между нами, провинциалами, живущими в общежитии, и ленинградцами была некая дистанция. Однокурсников мы видели, в основном, только на занятиях в институте и не знали их быта, а общежитие - это наш мир, наша жизнь. И как-то поздним вечером в коридоре, где стояли столы для глажения, разговор шёл до утра. Полуночничали Никита Ясинский, Володя Солдатов, другие студенты. Гена читал свои стихи:
- А дальше не написал, но хочу сказать, - продолжает Геннадий прозой, - что юность проходит и уходят стихи. В юности многие пишут стихи. Но я не могу писать, как в юности, по-старому. Это легко, но не удовлетворяет. -
Как-то я ему сказал: - Для меня ты как Есенин, так пусть я буду возле как Сандро Кусиков с гитарой у Сергея...-
(Надо сказать, что в какой-то мере это осуществлялось. Через много лет, приехав в Питер на встречу сокурсников и накануне проведя время с Евгением, на следующий день я писал:
Был такой случай. Съев в нашей студенческой столовой тощий комплексный обед, я собрался уходить, как увидел Геннадия со своими однокурсниками. Все они были преддипломники, ребята солидные. Он познакомил меня с ними так: - Знакомься, Женя: это - Дуся, а это - Клава. Я удивлён, а он, улыбаясь, объяснил, что первого фамилия - Лапидус, а второго зовут Клавдий. Я сказал им, что ухожу, что только пообедал, но Гена дал мне талон на такой же комплексный обед, сказав: - Студент всегда голоден, я это знаю, бери...- Конечно, в их компании я освоил и второй "комплекс"...
Он обрастал друзьями, как ночной светильник мошкарой. Наверное, обладал каким-то магнетизмом, привлекающим к себе людей. По крайней мере я никогда не видел его одного, но никогда я не видел возле него девушки. В любви он оказался скрытен...
Я знал, что при институте работает литературное объединение и ведёт его поэт Глеб Семёнов. Но мне тогда думалось так. Конечно, людям молодым, пишущим стихи, любящим литературу, необходимо общение, но никакое объединение не научит писать стихи и песни, как никто не собирается учить рыбу плавать: если есть талант, то он есть, если нет, то нет.
Геннадий меня выслушал и сказал: - А ты всё-таки сходи...-
Наступила весна 1955 года, а с нею - весенняя экзаменационная сессия, а потом - летняя буровая практика в далёком Джезказгане.
И наша студенческая осень - пора встреч и общений - снова собрала нас в общежитие на Малом, 40 и в институтских аудиториях. Вечерами собирались в комнате Геннадия. Вокруг были его друзья, возникал Никита Ясинский, появился Яша Виньковецкий. Никита был талантливым, но явно богемным человеком. Он потрясающе владел формой, размером и рифмой. Мог написать стихотворение по любому поводу и просьбе. Это от него я услышал, что "дураки такие ж гении, но в обратном направлении". Он был узнаваем издалека - тощий, высокий, с длинными чёрными волосами, в сером костюме в обтяжку, с короткими рукавами пиджака. У него была толстая амбарная книга, вся заполненная его стихами, которые он никому не читал.
В это время Геннадию было не до нас, он был уже на последнем курсе, писал дипломную работу. Володя Солдатов занимался спортивным бегом, мы с Никитой ездили по его многочисленным одиноким тёткам, чтобы подкормиться и занять деньжат.
17 марта 1956 года Трофимов и Лапидус уехали работать в Воркуту. Их провожали Володя Британишский, Никита Ясинский, Саша Жуков, я, ещё кто-то.
25 ноября 1956 года на Лито было обсуждение стихов Леонида Агеева. Правдивая, грубоватая, шероховатая поэзия автора требовали внимания и уважения, хотя романтика Александра Городницкого мне была ближе: до сих пор помню строчку тех лет: "На моём столе прижились камни..."
Спокойно улыбался тихий Олег Тарутин с его тихими стихами:
Андрея Битова помню только одним стихотворением, где говорится о сердце, стук которого не слышен из-за записной книжки в нагрудном кармане... До обсуждения моих стихотворных опусов дело не дошло.
В те годы Глеб Горбовский был худым юношей с тонким носом, тонкими губами и всклокоченными вихрами. Он держал плечи прямо, а голову высоко. Говорил мало, но всё жадно впитывал своими ястребиными глазами. Держался независимо. По-моему, он несколько стеснённо чувствовал себя среди студентов, где каждый второй носил горняцкую форму. В Литобъединении Глеб читал стихи нечасто, но чувствовалось, что поэзия - его удел, талантом бог не обидел.
Раз или два я был у него на квартире на 9-й линии Васильевского острова. Это была довольно большая комната, где центром был круглый стол, а в стороне - камин. Рядом с ним всегда была Лида Гладкая. Она как-то посетовала: - Культуры у всех у нас большой как-то не хватает. Институт что-ли такой, технический? -
Глеб читал, что "пили водку, пили смеси, пили, чтоб увидеть дно...". И ещё запомнилось, что "по радио - трезвые пели".
Иногда совпадало, что мы с Глебом бродили просто так по улицам. Бродить мы любили. Как-то даже зашли к писателю Бианки, но его не оказалось дома, что и хорошо, так как были мы "на веселе, на дивном веселе."
4 октября 1956 года я и Никита Ясинский были на дне рождения Глеба, о котором не знали. Просто Глеб нас взял в гости к Лиде Гладкой, которая снимала комнату тоже на Васильевском острове. Свои густые чёрные волосы она собрала в конский хвост, перевязала его капроновым чулком, нажарила полуфабрикатных больших котлет, нарезала гору хлеба и поставила на стол водку...
А 7 ноября 1956 года Володю Солдатова арестовали на стрелке Васильевского острова, где они шли с плакатами и лозунгами в поддержку Венгрии. Спустя недели три был вечер поэзии в актовом зале Политехнического института, на котором присутствовали все наши кружковцы. Был и я с Никитой Ясинским. Вот тут-то я и услышал знаменитые строчки Лидии Гладкой:
и ещё стихи о недавних венгерских событиях...
30 ноября (в день его 23-х летия) Володю Солдатова исключили из комсомола, а потом отчислили с последнего курса. Он сразу же уехал работать в Воркуту к Трофимову на знакомый Север, где "и свободными и в зоне живут республиканцы коми". Правда через год он приехал с хорошей характеристикой и окончил институт, затем вернулся обратно на Север, где вступил в партию и сделал карьеру в геофизическом тресте...
Как говорится, когда в доме пожар, часы продолжают идти, наша студенческая жизнь продолжалась. Началась зимняя экзаменационная сессия, последняя для меня, затем - дипломная работа. Никита Ясинский сессию "завалил", и за хроническую задолженность его тоже отчислили из института, и он тоже уехал в Воркуту к Трофимову, где вёл такой же образ жизни. Перед отъездом он мне сказал: - Будь счастлив, Женя, если ты сможешь им быть... -
Как же я сразу не разглядел, не понял его. На лице его, во всём его облике была печать разрушения. Недолго он прожил и умер при каких-то странных обстоятельствах: то ли замёрз, то ли его заморозили...
В Литобъединение я стал ходить реже, захлёстывали институтские, семейные дела (я рано женился). Но вдруг 10 апреля 1957 года Глебом Семёновым был организован литературный вечер в конференц-зале нашего института. Лито горняков имело известность в городе, многих знали, читали и любили. Зал был переполнен. Выступления шли под аплодисменты. Особенно много их досталось Лиде Гладкой. Я выступал последним. От волнения читал монотонно и невыразительно. В конце вечера с критическим обзором выступил профессиональный литератор, который упомянул и меня, отметив незрелость и литературность моих опусов. Несмотря на громкий успех, это был последний аккорд существования Лито...
В свои студенческие годы я неразрывно был связан с родным Петрозаводском, где окончил 10 классов, кстати, вместе с будущим поэтом, надеждой карельской литературы Юрием Морозовым. В те же годы в пединституте учился Роберт Рождественский, которого часто видел на волейболе...
Мы были молодые, двадцатилетние. Самым важным делом считали литературу, и вся тогдашняя жизнь была только "средством для ярко-певучих стихов". Как я любил вас всех, мои двадцатилетние друзья, как любовался вами и счастлив был тем, что плыл с вами на одном плоту по Клондайку поэзии!
На одном из своих сборников стихотворений Глеб Горбовский написал мне: "Вспоминай, Женя, молодые годы почаще - дольше будешь молодым!". Что я постарался сделать по вашей просьбе, а удалось или не удалось - это вам судить.
1.05.2001 г.
ЕВГЕНИЙ КАРАЧЁВ
Автобиография
О моих друзьях, о моей молодости, о моём студенчестве в Ленинградском горном институте (1952-1957 г.г.)
Как год назад мы едем снова,
Но не на юг, а в край суровый,
Где и свободными и в зоне
Живут республиканцы коми.
Эх, где мы только не бывали
Под дождями и под градом!
Но нигде не забывали
Мы родного Ленинграда!..
...Сполохи не плохи,
Но суровый Волхов,
Древний город Новгород - родина моя...
...Ты прости, что я нежен мало,
Что в руках тяжёлая сила,
Меня жизнь вот таким признала
И таким остаться просила...
...Мы ценим буссаль за чуткость её,
Чтоб зря не тупилось её остриё,
Не прыгала стрелка ретивая,
Особым винтом закрепляем её,
Накрепко арретируя...
...А в пределах города
Чёрные до жути
Вырастают бороды
В горном институте...
Под боком плоская крыша.
Крыши вокруг и около.
Сонно бухта зачмокала:
Вышло судно. Рассвет.
В спальный мешок засунувши
Тщательно две конечности,
Елозит, за ночь осунувшись,
Пачку скурив, поэт.
Героем прикрывшись заранее,
Теперь его пощажу
И про ночные терзания
Сам за себя скажу.
- Мне не на встречу сокурсников,
Мне бы - в психиатрическую.
А рядом ожившим Кусиковым
Друг мне гитарил лирическое.)
Помнишь, друг, как мы
июньскою порой
Появились в Джезказгане:
Ни аванса, ни цветов и ни пивной -
Только пыль под сапогами...
...Кто говорят любим собакой,
Тот у хозяев в доме свой.
Я уезжал, никто не плакал,
Кивали маки головой.
"Аврора" устало скрипит на причале:
Мёртвые зыби её укачали..."
СТИХИ
Песенка
Хитро составленный металл, -
Ты как судьба, как неизбежность -
Меня вдоль станции промчал,
Колёсами стуча небрежно.
Вдоль станции, где ты живёшь,
Где спать ложатся слишком рано.
А мог ведь - ждёшь или не ждёшь -
Узнать при помощи стоп-крана.
Но не хочу об этом знать:
Не позабыты наши ссоры.
Пусть ты спокойно будешь спать,
И пусть меня проносит скорый.
И не маши впредь поездам, -
Ведь нет им никакого дела,
Что я куда-то опоздал,
Что ты к кому-то не успела.
1957 г.
* * *
Сплю тревожно в спальном вагоне,
Жарко, словно на пляжном песке.
Снятся мне чёрно-белые кони
На большой чёрно-белой доске.
Был дебют неудачно начат,
Важен в жизни первый почин.
Я не мог двигать пешки иначе
Из-за множества разных причин.
В завершение всех комбинаций
Чёрный слон забирает ладью.
В двадцать пять нелегко признаться,
Что неплохо сыграть и вничью.
1959 г.
* * *
Когда я заболею настальгией,
Я брошу всё и вновь сюда вернусь.
Твои глаза - озёра голубые
Поглотят ту хроническую грусть.
И холод скал моё согреет сердце,
И шум лесов меня угомонит.
Я вновь переживу с тобою детство
На улицах, другой принявших вид,
Где обойду знакомых по порядку,
С которыми дружил иль не дружил,
И извинений наложу заплатки
На те обиды, что я заслужил.
Потом, конечно, страсти охладеют,
Привычной жизни логика проста,
И вновь мной беспокойство овладеет
Увидеть незнакомые места.
Я вам оставлю о дорогах песни,
С собой воспоминанья увозя.
До следующего приступа болезни,
До новой встречи в городе, друзья!
1959 г.
* * *
Пока тебе стихи по телефону
Читал я, ворковал и даже пел,
Ушёл состав, с ним пять моих вагонов,
Рефсекция - мой крест и мой удел.
Пришлось на пассажирском мне, - вдогонку.
Догнал, нашёл я секцию в ночи...
Не упусти судьбу в житейской гонке
И станцию свою не проскочи.
1978 г.
* * *
Я дарю тебе эту строку, -
Ты прохладой со мной поделись.
Там, где солнце восходит - Баку,
Там, где солнце заходит - Тбилиси.
В самом центре долины Куры
В тупике рефсостав безмоторный.
Если можешь курить, то - кури,
Перекур растянулся сверх нормы.
Три недели в запасе стоим.
День сегодня похож на вчерашний,
И проходят с гуденьем стальным
Поезда мимо нас, одичавших.
На восток поезд - это в Баку,
Вот на запад пошёл- на Тбилиси,
А на север тебе, чудаку,
Путь закрыли кавказские выси.
Но не время на север спешить:
Поднимись-ка по-здешнему рано
И подумай, как перехитрить
Короля здешней речки - сазана,
Ощути тяжесть рыбы в руке,
Проведя целый день на природе.
Время, что ты провёл на реке,
В общий стаж нашей жизни не входит.
Пусть товарный идёт на Баку,
Пусть проносится скорый в Тбилиси,
Ты спокойно лежи на боку
И о чём-то своём поразмысли.
И события не подгоняй, -
Торопливые жизнь сокращают.
Мы вернёмся в покинутый край
Ранним утром иль ночью нежданно.
Я ж впоследствии вспомню не раз
Короля жёлтой речки - сазана.
И, изведав по рельсам тоску,
Я уеду опять, ты смирись:
Уноси меня поезд в Баку,
Уноси меня поезд в Тбилиси.
1979 г.
* * *
Брату Арнольду
Нам много было в юности дано,
И жизнь была прекрасная, как в книге.
Хотели мы познать весь мир, Арно,
Пройдя, пробороздя его на бриге.
Уже давно тот бриг ушёл на дно,
К концу кино, настала жизни осень.
Но море с нами, милый мой Арно,
И мы с тобой тельняшки носим.
1995 г.
* * *
Стоит в резерве наш рефпоезд,
Стоит сентябрь - грибов пора.
В опавших листьях палкой роясь,
Брожу один в лесу с утра.
А ты грустишь, моя подружка,
Тебе совсем не до грибов.
Меня волнует тут волнушка,
А белый - целовать готов.
Я рад лисичке, как сестричке,
А груздь мне не приносит грусть.
Лишь шум далёкой электрички -
Даёт мне знак - не заблужусь.
Итак, повесою по лесу
С кошёлкой целый день в ходьбе.
А хочется всё бросить к бесу
И утром прилететь к тебе.
1998 г.
* * *
То направо, то влево - дугой,
Повторяя речные извивы,
Между гор по террасе второй
Поезд движется неторопливо.
То с усильем тяжёлым, внатяг,
То весёлой рысцой на уклонах.
Нелегко на житейских путях,
Трудновато порой на подъёмах.
И не знаю - прибудем ли в срок, -
У всевышнего график движенья,
Наш маршрут на далёкий восток,
Где находится пункт назначенья.
До него - двадцать суток пути,
Ты молись за меня и надейся.
Машинист, осторожней вези
Жизнь мою по изогнутым рельсам.
1986 г.
И вот жизнь твоя сошла с рельсов. Прощай, Женя! Я очень любил тебя, твои незамысловатые песенки и добрые стихи.
В Примечаниях к письмам Г.С. Семёнова к В.Л. Британишскому, опубликованных в журнале "Нева" N6 1996 г., я прочёл: "Геннадий Трофимов, член горняцкого Лито, писал стихи и великолепные рассказы. Рассказы, к сожалению, не сохранились".
Однако они нашлись в бумагах Никиты Ясинского - моего давнего друга-приятеля - в его ленинградской квартире и были пересланы мне его родственниками после ранней и скоропостижной смерти Никиты где-то в конце 70-х - начале 80-х г.г.
Предлагаю вашему вниманию
Солнце опускалось в море. Уже месяц стояла ясная погода: на небе ни облачка. А сейчас на горизонте, там, где небо сливается с морем, появилась тёмная кромка. Она медленно втянула в себя солнце, ярко вспыхнула и ещё долго тлела, меняя цвета от пурпурного до тёмно-синего. Подул ветерок, вспенил у берега воду, пахнул свежестью.
Я стряхнул прилипший к телу песок, оделся и направился вдоль берега к одинокому домику. Этот домик, арендованный партией, был отделён от моря широкой полосой песка и находился километрах в пяти от посёлка. Здесь я был один: наши ещё не возвратились из маршрута, а я занимался пока хозяйственными делами. Прибой усиливался. Волны хлестали берег, перегоняя друг друга. Сквозь их шум неподалёку послышался стон. Стон повторился.
Прислонившись к одной из перевернутых лодок, на песке сидела девушка. Не замечая меня, она монотонно, как будто нехотя стонала.
- Что с вами? Вы больны?
Она испуганно вскочила, но пошатнулась, и я поспешил поддержать её.
- Не бойтесь. Я доведу вас до дома.
Девушка пыталась что-то сказать, но её начало тошнить. Я подобрал сумку, валяющуюся на песке, и приподнял девушку. Она отталкивала меня:
- Уйдите... не трогайте...
Волосы ее были растрёпаны, платье перепачкано. Вдруг она упала на песок, задёргалась. Между стонами и всхлипами я слышал:
- Умру... страшно... спасите меня...
До поселка было далеко, а между тем стало совсем темно. Тогда я подхватил девушку на руки и понёс к нашему домику. Она затихла и только изредка бредовые слова проясняли обстановку. Я узнал, что она сегодня на пятом месяце беременности сделала аборт и ушла к морю, чтобы все свершилось там, вдали от людей.
- Не уходите... это пройдет...так и нужно... мне говорили, - застонала она, когда я, уложив ее на койку, собирался выйти.
Вскоре начался кошмар: её тело корчилось, она плакала, становилась на четвереньки, дико вскрикивала, сжимая живот.
Я проклинал себя, что не пошёл за помощью, понадеялся, а теперь не знал, что делать. Она молча стала рвать на себе волосы. Я сдерживал её руки, целовал их, говорил разные глупые слова, - я не мог видеть, как извивается это тело, как дико смотрят глаза, вылезающие из орбит! Я даже молил кого-то, чтобы переложил хотя бы часть страданий на меня...
Потом она затихла и начала сползать с койки, о чем-то шепча. Я догадался и, подхватив её подмышки, понес к уборной. Она дёрнулась, закричала, чуть не вырвалась из моих рук. Что-то мокрое шлёпнулось на пол. Я быстро захлопнул дверь уборной, привалился к стене. Что-то чудовищно постыдное надвигалось на меня. На полу в лужице крови лежал крохотный пятнадцатисантиметровый человечек, руки-ноги - спички, весь синий, с раздувшейся головой...
...Надолго эта страшная картина останется в моей памяти. Священный, таинственный акт рождения человека предстал в такой осквернённой, униженной форме...
До меня донесся крик, немного погодя я услышал её шепот:
- Принесите сумку и уйдите.
Я вышел. Была глубокая ночь - ни огонька, ни звука. Только издали доносился мерный шум прибоя. Когда я вернулся, она уже лежала на койке.
- У вас есть грелка? Налейте, пожалуйста, воды.
Исполнив, я присел на кровать.
- Погасите свет. Мне стыдно.
Взяв мою руку, она тихо говорила:
- Простите меня... так уж получилось. Прилягте, теперь уже хорошо... Только... только не говорите никому. Нет?
Я забылся. Очнулся я внезапно, была еще ночь. В соседней комнате горел свет, я прошел туда. Постель была прибрана, никого не было.
1954 г.
Машина въехала в Таушик. Таушик - обычный для этих мест поселок, приютившийся у хребта Кара-Тау: несколько двухэтажных зданий, искривленные улочки плоскокрыших домов, прилипшие кое-где к домам войлочные юрты-кибитки. Когда-то здесь были шахты, добывали уголь. Но потом добыча была прекращена, а поселок так и остался. И вот теперь является центром скотоводческого района, имеет больницу, пару магазинов и летний кинотеатр, где вечерами с неизменным успехом показывают изредка меняющиеся фильмы. Наша машина свернула к магазину. Надо было закупить продовольствие, подрастраченное за время почти месячного странствия по степи. Кроме этого, всем было просто приятно посмотреть на товары, прицениться, купить какую-нибудь мелочь. Девушки, работающие в нашей геологической партии, в нетерпении спрыгнули с машины.
Внутри магазина у самых дверей сидело на ящике странное существо. Все его старательно обходили, а оно лениво переругивалось по-казахски одновременно с дюжиной покупателей. Правда, покупатели мало обращали на него внимания, брезгливо сторонясь. При внимательном ознакомлении это оказалось женщиной. Хотя трудно было поверить, что существо с землистым потрескавшимся лицом, с хищно двигающимся носом, с огромным темным ртом, с паклей волос на голове, с чем-то непонятным на плечах, в изодранных штанах по колено, - что это существо - женщина. Только глаза - светлые, с каким-то лихорадочным блеском, пристально и вызывающе смотрящие - напоминали в ней человека и даже выгодно отличали от покупателей-казахов, спокойных, с полузакрытыми глазами и потому как будто полусонных.
Наш завхоз Михаил, громогласно возгласив "салам алейкум", обратился к женщине:
- Апа, кет! Неге отырасын? Чего расселась? Видишь - люди из степи вырвались, магазина давно не видели. Кет!
Она, повернув к нему воронье лицо, хрипло заметила:
- Носатый, дай руп.
Произношение показывало, что она русская. Михаилу не понравилось подобное обращение:
- Завтра дам, проваливай!
Тогда она разразилась такой руганью, что покупатели начали посмеиваться и с любопытством поглядывать на нас, а Михаил оторопел:
- Ты что, тетка? Борода не вырастет!
Это подлило масла в огонь. Прыгая перед нами, она разносила Михаила, его родных и попутно всех окружающих с таким рвением, что наши девушки выскочили из магазина и забрались в машину. Я же потащил Михаила к выходу. Женщина выскочила за нами и, видя, что девушки зовут нас, требуя уезжать, заголосила:
- А-а, девки им нужны! А старуху не хотите? Носатый, дай руп!
И она, к величайшему нашему стыду, начала срывать свои тряпки, неприлично размахивая руками и что-то озлобленно крича нам вслед...
Расположившись лагерем неподалеку от поселка, мы занялись своим обычным делом. Уже в тот же вечер наш шофер Дикан, местный казах, рассказал о женщине, встреченной в магазине. Она появилась в этих краях незадолго до войны, вначале, кажется, потише была, подряжалась на грязную работу, попрошайничала, а теперь является скандальной знаменитостью района.
- В общем - Нюшка-чумовая.
Через несколько дней вечером мы приехали в поселок в кино. Перед сеансом решили выпить вина в чайной, но она оказалась уже закрытой. Мы собрались уезжать, как вдруг Михаил заметил в окно, что столы убирает та самая Нюшка-чумовая. Он подмигнул нам:
- Сейчас выпьем!
Михаил по-хозяйски стукнул в дверь, его впустили, и вот уже его голос гремел на всю чайную:
- Кто заведующий? Почему столы убирает эта женщина? Где санитария? Кто позволил?
Заведующий чайной, полный лоснящийся мужчина, улыбался и кивал головою, во всем соглашаясь: он не знал, с кем имеет дело, что за гусь этот длинноносый крикливый приезжий. Видя уступчивость заведующего, Михаил потребовал обслужить нас, что и было незамедлительно исполнено. К нашему столу приблизилась Нюшка, попыталась завести разговор.
- Чего пристал? Попросилась арбузные корочки подобрать... Жалко что ли? У меня ведь домичек есть, козочка, кошечка...
Но Михаил был настроен агрессивно:
- Валяй тётка, убирайся отсюда, а то милицию позову!
Тётка заворчала и отошла к двери. Выпив, все развеселились и предложили вина этой женщине. Она взяла стакан заскорузлой рукой, отказалась от предложенного ей печенья, торопливо запричитала:
- Да-а, буржуйка была... муж мой... паразит... был в кулаках... Ага, раскулачили. Сынушка был... давно-то как... Ругаюсь?.. Ласкового слова не слыхала... одна... как к собаке...
Нюшка вытерла глаза рукавом, напоминающим половую тряпку. Михаил оживленно заёрзал на стуле:
- Вот что, Нюшка, - работать тебе надо. Еще не старая!
- Па-арень, так я тем и кормлюсь...
Она пыталась продолжить, но Михаил перебил, покровительственно и насмешливо:
- Не кормиться надо, а трудиться: работать. Соображаешь разницу? Вот я - начальник, геологией интересуюсь. Знаешь? Так вот: через пару-тройку дней приезжаю, беру тебя на работу с полным довольствием и окладом восемьсот рублей. Хочешь?
Женщина схватила Михаила за руку, тот вырвал руку и вытер о грязную скатерть.
- Да ну? Мне ведь денег не нужно! Корми меня, обувай... Пришло время получки: приведи меня в магазин - вот тебе, Нюшка, баретки. Вот полушалок... А я? И кальсоны постираю, и приберусь... как мать родная...
Вдруг она насторожилась, лицо ее приняло обычное озлобленное, только теперь несколько растерянное выражение:
- Обманываешь... ведь я же без пачпорта... не голосую.
Михаил вошел в раж:
- Чего? Не веришь? Спроси у ребят.
Она как-то беспомощно, словно больная собака, оглядела нас, - мы подтвердили Мишкины слова.
Однако оживление исчезло. Молча рассаживаясь в машине, мы слышали её причитания.
- И-и, не надо мне денег. Куда их? Как мать родная... кальсоны постирать... в голове поискать... как собака...
1954 г.
Ночная смена обычно выезжает в одиннадцать часов. Уже двенадцатый, но нет шофёра Василия Трошина. Ионов, прораб буровых работ, сбился с ног, разыскивая его. Сегодня днём выдали аванс, - вероятно, загулял. Ионова беспокоила не только задержка, но и погода. Весь день творилось что-то неладное - было душно и жарко. Вот и сейчас темное, без единой звездочки небо придавило к земле постройки, машины, людей. Хлынет дождь - ни проехать, ни пройти. Дня два-три сохнуть будет... Он начинает уговаривать одного из рабочих отвезти смену.
- Да он же, знаете, как за машину, - опасливо отнекивается тот.
- Слушай, свези: тебе он доверяет. Даже мне говорил: если что - пусть везет, - хитрит Ионов.
- Он сейчас из кино придёт - свезёт. А то, знаете сами.
Рабочие идут из клуба.
- Трошина видали?
- Видали - на танцы остался!
- Вот видишь - надо везти.
В кузове уже вповалку, залезают еще. Только выехали за ограду базы - в лучах фар предстал шествующий навстречу Трошин.
- Вылезай!
- Что, Василий, сам повезёшь?
- А то как же.
Поехали. Но доехали только до клуба. Там Василий отыскал завклубом, вертлявую, с рыскающими глазами женщину. Она порывается уйти. Трошин держит её за руку и что-то убедительно доказывает. В кузове заметное оживление:
- Василий, ты её за жабры хватай, а то укусит!
Дама не остаётся в долгу. Наконец Василий машет рукой и лезет в кабину. Машина трогается и по кочкам и по рытвинам летит в темноту. Вот с подсыпанного щебнем и покрытого выбоинами "тракта" она сворачивает на лесную дорогу. Ветви беспрестанно хлещут по бортам машины. То и дело стоящие у кабины провозглашают: "Воздух!" - и сидящие у бортов падают ниц. Машину яростно кидает на корнях деревьев. При этом люди, плохо закрепленная бочка с бензином и буровые штанги подлетают вверх и плюхаются в кузов. То и дело раздается:
- Эй, ты - убери ногу, трам-тарары.
- Васька, такой-сякой, всю душу вытряс! А-а...
И переборы мотора вплетается смачная ругань.
Сквозь деревья в темноте замерцали огни на мачтах буровых станков. Здесь их три, все рядом. Трещат моторы, лампочки то гаснут, то ярко вспыхивают вновь. Выгружается ночная, подходит дневная смена. Остается отвезти только троих, еще километров за двадцать в тайгу, куда лишь на днях забросили станок. Один из них - Витя Малышев, щупленький паренёк, почти мальчик с белесым чубчиком над оживленно вытаращенными глазами. Он из техникума, приехал на первую практику, назначен рабочим на буровую. Всё здесь для него ново и непривычно: вот и Василий. Здесь про него такое говорят! По-разному к нему относятся. Вот нормировщик Гайфулин как-то сказал: "Из тюрьмы пришёл, туда и уйдёт". А Юрка, тоже практикант, рассказывал, что когда расчет задерживали, голодовал здорово. Зашел к главному инженеру - тот денег не дал: нет, мол, у самого. А ведь на книжке - до черта! А Василий из дома жратвы нанес - почти неделю его кормил. И деньги потом не взял...
Василий вернулся на базу в четвертом часу утра. На обратном пути его застал дождь. В городке по улицам текли мутные потоки. Поставив машину под навес, он пошел спать в маленький домик на полозьях, балок, поставленный возле базы специально для студентов-практикантов. Что-то вроде общежития. На дверях красовалась изрядно подмытая дождём вывеска, намалеванная жильцами на куске картона: "Гостиница "Люкс". Внутри "Люкса" располагались стол, двойные нары и несколько спящих. Пол был покрыт затвердевшим слоем грязи, стены и нары - раздавленными клопами и жжеными пятнами. Василий бросил фуфайку в угол и через пару минут присоединил свой храп к общей ночной симфонии.
Было около шести утра, когда Анатолий Акимович проснулся. В окно была видна расплывшаяся дорога, дождь непрерывными струйками катился по стеклу.
Опять дня два-три непролазная грязь, простой станков, на базе народ. Анатолий Акимович не любил, когда на базе был народ. Значит, какие-то неполадки, срочный ремонт, а станки простаивают, а план не выполняется... Умывшись, он разжёг примус, поставил чайник. В кроватке причмокивала во сне его четырёхлетняя дочь. Напившись чаю, Анатолий Акимович собрал себе в узелок обед: несколько свежих огурцов, кусок хлеба с маслом, насыпал в спичечный коробок соли. Затем обулся в большие резиновые сапоги, надел дождевик и, осторожно ступая, приблизился к спящей жене.
- Наташенька, я ухожу. Закрой за мной. Чай приготовил.
Придя в контору, Анатолий Акимович зашёл в общий с начальником партии кабинет, присел к столу. К нему постучался нормировщик Гайфулин, обычно осведомлявший по утрам главного инженера о последних событиях. Нормировщик жил при конторе и все новости узнавал первым.
- Ну, как дела, Захир?
Гайфулин подсел к столу:
- Васька Трошин опять отличился. Аванс-то жёнка пришла получать, но он опередил. Тогда она с завклубом сцепилась: ты, мол, и такая, и сякая. Еле их растащили. А Васька ночную смену задержал. Напился, наверное.
- Где он сейчас?
- Дрыхнет у студентов. С похмелья. А может, уже опохмелился.
Анатолий Акимович направился к проходной. Там прораб Ионов разбирался с мастерами. Подойдя к ним, инженер спросил традиционно:
- Ну, как дела?
Ионов стал докладывать, что двигатель станка привезли обратно, а Болотов-кладовщик не подписывает накладные, что рабочие с трёх буровых укрылись в деревне Каштак, а с таёжной буровой вестей нет...
Анатолий Акимович строго прервал его:
- Василий Васильевич, про Трошина слыхал? Что-то ты не реагируешь. Гнать таких надо.
- А где, Анатолий Акимович, замену найдем? Он - шофер, каких поискать.
- Ну, это уж твое дело - организовать.
Главный инженер вышел с базы и грузно зашлёпал по жидкой грязи к "Люксу". Трошин спал, положив под голову засаленную фуфайку. Инженер легонько коснулся его сапогом:
- Эй, ты!..
Василий проснулся, окинул инженера злыми заспанными глазами, скривился:
- Чего растыркался? Ну?
Анатолий Акимович сердито засопел:
- Зайди сейчас же ко мне в кабинет...
В кабинете Анатолий Акимович долго перечислял Трошину все его преступления:
- Вот и опять ты пьяный.
- Это я-то?
- Да от тебя пахнет водкой.
- С вами выпьешь! И вообще, давайте мне нормальную работу, а не круглосуточную. Давно твержу!
Анатолий Акимович перевёл разговор на другое:
- Молод ты, а так пьёшь. Разве можно? Вот смотри, я - не пью, даже не курю, семья. А ты?
В этот момент в кабинет вошел возбужденный Ионов:
- Анатолий Акимович, ЧП. С таёжной буровой связались по рации. Мальчонку там, студента, зашибло. Провал инструмента, видишь ли, а он под рычагом стоял.
Ионов шумно уселся на стул:
- Анатолий Акимович, мальчишка без сознания. Туда врача нужно. Плохо может получиться.
Главный инженер выругался:
- А, чёрт!.. Действительно - плохо. Ведь не хотел я этого сопляка на работу принимать! Пусть бы стажировался. Так нет - деньги видишь ли нужны. Вот тебе и деньги... Попросить, что ли, у МТС трактор, может быть, доберёмся?
Ионов сокрушенно покачал головой:
- Я уже просил: машину у Каштака вытащить. Все в разгоне. Да туда и на тракторе не доберёшься.
Трошин во время разговора стоял у двери, прислушиваясь. Теперь шагнул к прорабу:
- Василий Васильевич, давай рискнем: резина у меня новая, машина - зверь, да и обстановку там я как пять пальцев знаю, а?
Главный инженер резко одернул Трошина:
- С ума сошел? Не видишь, что за окном творится? Ох, и привык ты государственную технику гробить!.. Иди, Трошин, - завгар даст работу. Иди-иди!
Ионов безнадежно махнул рукой, Трошин шумно хлопнул дверью.
Прогудел гудок - пять часов. Анатолий Акимович надел свой дождевик и двинулся к дому. База опустела. Только старикашка-сторож изредка высовывал нос на крыльцо, держа подмышкой двустволку.
А в это время под навесом гаража трудился Трошин. Он залил горючее, прихватил цепи, проволоку и начал обматывать ими скаты машины. Работа не ладилась. Тогда он сходил в "Люкс" и привел студента, - вдвоем пошло веселее. Бросив в кузов несколько досок, залез в кабину. На шум мотора выскочил сторож. Василий высунулся из кабины:
- Отворяй, отец, поедем мальца спасать!
"Отец" встал перед машиной, поднял берданку, затряс бородкой:
- Ты что, Васька, под суд захотел, а? Станови машину в гараж! Порядков не знаешь?!
Василий выскочил из кабины, вырвал ружьё, бросил его в грязь. Отпихнув опешившего сторожа, он открыл ворота, сел за руль. Машина взревела и, разбрызгивая грязь, умчалась в темноту...
Через несколько дней у дверей конторы толпились рабочие. На доске объявлений висел приказ:
"...Такого-то числа шофёр Трошин В.Н., будучи в нетрезвом состоянии, нанес оскорбление действием сторожу базы Коробкову И.В., находившемуся при исполнении служебных обязанностей, самовольно угнал машину с территории базы в ночное время и допустил поломку ряда деталей автомашины. Принимая во внимание смягчающее обстоятельство, выразившееся в использовании автомашины для вывоза больного рабочего с буровой, приказываю:
1. Объявить шофёру Трошину В.Н. строгий выговор.
2. Взыскать с шофёра Трошина В.Н. стоимость ремонта автомашины.
Исполняющий обязанности начальника буровой партии главный инженер Захарин А.А.".
1955 г.
I
"Стихи перебирая встреченные..."
"Всё, что есть у меня хорошего..."
"За встречей приходит разлука..."
"Снова с ветром весенним рядом..."
"Этот вечер дрогнул и забился..."
"Задержались вдруг на полдороге..."
"Я вас видел назад три года..."
Трофимов Геннадий в мадамьем стаде
"Колкий ветер бегает по крыше..."
"Стаи каркающих мечутся над Волгою..."
II
"Подошёл - может быть нетипичный..."
"Ледник отступил. На девонские глины..."
Меня жизнь вот таким признала.
"Чура, чур - бог славянских предков..."
"Благополучно миновали залив Благополучия..."
"Как тревожно листвой шелестишь..."
"Поставить крест. Увековечить..."
"Ну так что же, что нам за 30-ть..."
III
Повседневно (и повсеношно) в джунглях.
"Прибывший с хладных вод Печоры..."
"Старик-даяк распял питона..."
"Алан-аланга чуть горький дым..."
"Плоская палуба. Звёзды качаются..."
"По преданию древний рыбак..."
В Гвинее, читая Леонида Мартынова.
"О бренности земной подумать надо бы..."
"Водопадик, а ревёт белугою..."
IV
"Ах ты, мать моя, периферия..."
"Вы простите, золотые зори..."
"От позы не очухаться и в сорок..."
"Окажись чернила в "Англетере..."
"Тишина со звоном комариным..."
"Тёмные лужи на светлом асфальте..."
"Да будьте праведными, братья..."
V
"Строго жить на роду мне предписано..."
"Говорят, что любовь - диалог..."
"Здорово быть целеустремлённым..."
"Я не люблю любить изподтишка..."
"Залихватски разнузданный тип..."
"Теплоход "Россия" - руки над "Россией"..."
"Если душу выстирать в "Новости"..."
"Прорубь давненько пробита..."
"А быть может, не надо упрёка..."
VI
"Кукушка, кукушка - сколько мне лет..."
"Пустозвонства Родине не надо..."
"Скулить не буду. Ни к чему..."
"Где вы, тётки Анны, где вы, дяди Вани..."
"Я пёр на рожон на пределе сил..."
"Двадцать два мне было давно..."
"Прохожу по заброшенным скважинам..."
"Я уйду в предрассветный туман..."
"А ветер кружит беспокойнее..."
"Я жизнь свою провёл как праздник..."
"В нашем возрасте всё это лишнее..."
VII
"Я вылезал из чащи на дорогу..."
"Не греши, в суете обвенчанный..."
"Не огорчайтесь, что он не такой..."
"Я очерствел? Наверное, приятель..."
"Смерть - она и проще и короче..."
"Остаются и ныне, и присно..."