Открылась большая дорога,
а я на ней - ветра порыв.
Но ту, что просил я у Бога,
мне дали, про душу забыв.
Года проносились лихие,
и было черно вороньё.
Стихов колдовская стихия,
и та не лечила ее.
Хоть раз бы о ценной пропаже
со мной поделилась она,
но нет, оставалась всё та же:
прекрасна, умна, холодна.
Вот новая вьётся дорога.
Не любишь меня, ну и пусть!
Ты стала моею тревогой,
моя ты и радость, и грусть.
Спускаются сны к изголовью,
как ветер уставший, в траву.
А ту, что всем сердцем любовью
назвал, нынче бездной зову.
* * *
То ли вечер такой непогожий,
то ли ветер гуляет в трубе,
то ли просто обычный прохожий
улыбнулся опять не тебе.
А быть может, что где-то далёко
засветилась ночная звезда,
ей на небе одной одиноко
точно так, как тебе иногда.
Но глаза, словно два изумруда,
смотрят нежно в зазвёздную даль,
понимая, когда и откуда
появилась на сердце печаль.
Тихо волосы пали на плечи,
тайный сон накатился волной
и опять чей-то голос на встречу
поманил тебя в край неземной.
* * *
Я не знал сильнее на свете тяги -
от меня к тебе, как с земли к звезде,
но досталась доля с сумой бродяги,
кукушонком наглым в чужом гнезде.
Ветром по миру меня носило,
дождём исхлёстывало до крови.
Только, милая, разве это сила,
разве это жила моей любви?
Без неё судьба пополам ломала,
до земли сгибала, на кострах жгла.
Но, родная, неба мне было мало,
если рядом не было твоего крыла.
Оттого и стучала в висках боль молотом,
в пожаре которой никак не согреться.
Видишь, как трудно добывать любви золото
на рудниках твоего сердца!
И металась снова, и рвалась наружу
запертая в клетке тоски душа,
понимая, если запрет нарушу,
то никто не примет подкидыша,
кроме той, чьим именем в сердце рану
нарекли и мечта, и бед прежних ком.
Но ведь я-то знаю, что в вечность кану
из твоих ладоней подснежником.
* * *
Неизвестно, что еще разум вывезет:
нежных чувств комок превратит в ежа,
но душа, как-будто собачонка на привязи,
на край света готова за тобой бежать
и слова за чистую принимать монету,
и смотреть на жизнь сквозь снов стекло,
открывая еще одни двери в лето,
каждый раз удивляться - где ж тепло?
Но пока зима, навалило снега.
Только ты и в оттепель, и в мороз одна.
Чтоб тебя согреть, хоть звезду с неба,
хоть звезду морскую достал бы со дна...
Боль вернется снова и как когда-то
скажет: "Ты мой самый большой улов".
Мне б успеть сбежать до любви заката
из тенет снов, из оков слов...
* * *
Эта вечность может пройти в борьбе
как добра со злом, так с самим собой.
С кривизной души не понять тебе,
что из точки А и до точки Б
нет движения по прямой.
Из надежд осколков, крупиц мечты
сердце-компас я смастерил в груди.
Но опять огни городов пусты.
Вера, лучший путеводитель ты,
я с дороги сбился, веди!
И опять в пути не видать ни зги.
Где вы, новые города?
Надевают маски друзей враги -
так извилист путь, но легки шаги
уводящие нас куда?
Звёздный свет меняю на свет свечей,
может, он поможет найти в ночи
след потерянный... Ах, любовь, молчи!
Время, самый лучший из всех врачей,
я болею душой, лечи!
Ты же видишь сам, что иду ко дну,
слыша сердца неровный стук.
Я один эту вечность не потяну!
Пропиши мне постельный режим в плену
исцеляющих ЕЁ рук...
Верю - встреча ждёт, пусть потоп, пожар,
очарованный прошепчу "лети!",
и снимать не нужно с меня тех чар.
Счастье, лучший ты среди всех гончар,
вот я - глины кусок, лепи!
* * *
"Любимая, - жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный..."
Борис Пастернак
В звёздном свете колком, резком
дремлют знаки Зодиака.
За узорной занавеской
ты читаешь Пастернака.
За окном быстрей и шире
разбухает ночи сфера,
но тебе в твоей квартире
свет милее от торшера,
и не резкий и не колкий -
это тоже повод веский
для отказа, а на полке
ждёт любимый Достоевский.
Для отказа... Случай жуткий.
И казалось - что ж такого?
Но уже вторые сутки
я, как тень, к тебе прикован.
Бог, наверно, был поэтом,
раз такую в мир нелепость
ввёл, что только звёздным светом
взять классическую крепость
можно штурмом, ну а там бы,
будь мой шаг и полоумным,
только свет домашней лампы
заменил бы полнолунным.
Но пока лишь по дорогам
то ль с надеждой, то ль с расчётом
мне бродить влюблённым богом
иль слоняться идиотом...
* * *
Сколько лет я искал в этом мире вещей,
жить с которыми легче, раз ты на игре,
а для тех, кто о них и не слышал вообще,
я сейчас говорю - это я о добре.
Сколько раз выводил я эмоций войска,
сколько раз чувств полки утопали в крови,
и над всем вороньём вновь кружила тоска,
а для тех, кто не вник - это я о любви.
Сколько отдал тепла одиноким ночам,
но не проклял ни часа в ненастной судьбе.
Всё мечтал о губах, всё скучал по глазам -
это я для себя, это я о тебе.
* * *
Я устал на распутье стоять маяком,
раздавая незрячим спасительный свет,
что хоронят в глазах под тяжелым замком
безысходности ржавой на тысячу лет.
Никогда не любил я созревших в зле тел,
между светом и тьмой не хотел быть мостом.
Я собрал свои корни и было взлетел,
но земля притянула драконьим хвостом.
И я понял: не надо делить мир на два,
отложил на потом снам кровавую месть,
засадил грусть с тоской в мышиный подвал.
Всё - ничто по сравнению с тем, где ты есть!
Там одежда надежды сгорает дотла,
а озёра души вымерзают до дна,
там любовь, словно пыль, гонит время-метла,
в окруженье друзей ты, как прежде, одна.
Но, быть может, твои крылья крепче моих,
ты ведь в мякоти чувств маскируешь гранит.
Пусть одна, но тебе отвечать за двоих,
а чулан моей памяти пусть сохранит
вещих песен твоих громогласную тишь,
золотых поцелуев живительный яд,
но из сотен дорог посреди той стоишь,
по которой уже не вернусь я назад.
Только ты не сдавайся, звёзд свечи дожги,
на закате не верь тем, в ком нету души,
а с рассветом встречая грибные дожди,
светозарное сердце не потуши...
* * *
Она говорила открыто,
легко и свободно дыша:
"Не может, мол, в быта корыто
моя уместиться душа".
А я в ответ: "Есть ещё тайны,
что разум уводят за край,
и в жизни всё так не случайно,
что только следить успевай."
Она возражала мне смело,
что жизнь - это, прежде всего,
до смерти не нужное дело,
не стоящее ничего.
А я, от волненья качаясь,
кусая губу до крови,
её разуверить пытаясь,
читал ей стихи о любви.
Сказала, глядев словно в воду,
менять, мол, уже не с руки
свою золотую свободу
на чьей-то любви медяки.
Прощание было недолгим,
а я же собрать поспешил
разбросанных мыслей осколки,
звеня медяками души.
* * *
Мне в этом мире, чей смысл быть вечно
в тоске и боли, знакомо нечто,
что в пыльной свалке блестящих мыслей
на верхней полке ума зависло
и прозябает там так беспечно.
Оно столицо и многоглазо,
оно прекрасно своим уродством,
оно похоже всем этим сразу
на образ бога и этим сходством
всегда толкает меня к экстазу.
Его увидеть в прекрасных далях,
объятых чем-то от чирка спички,
наверно, можно в силу привычки,
но невозможно во всех деталях,
как от засевшей в глазу реснички.
Там есть одна лишь, чей шаг несложно
узнать по крику в пыли дорожной,
и несомненно такой большою,
мир врачевавшей своей душою,
ты исцелила бы осторожно
дух воспалённый мой, уж он-то
способен видеть, чем даль объята.
Но ты уходишь, спеша куда-то,
сливаясь с линией горизонта,
перечеркнувшей разлив заката.
