Главное свойство лирической поэзии - исповедальность. Многообразие адресатов, объединенных заветной мыслью, суть полнозвучия. Монолог, диалог, рассказ и созерцание - формы лирической исповеди. Любовь к человеку, земле, Богу -
вечные темы, явно или тайно* существующие в классических стихах. Когда обращаются не к действительно живым - воспевают соблазны, насилие, одним словом, гордыню - населяют мир фантасмагорией, служат управлению лжи. Кровавые жертвоприношения, казни, гладиаторские бои, войны и революции, оргии всеобщего самодовольства и позорища самовластья, все что способствует обильному выделению желудочного сока, одурманиванию, всяческому разврату, безнаказанности преступлений - вот что спокон веков ценилось на миру-пиру золотого тельца. В трудной, бедной жизни - дорожат радостью святых праздников, чудом любви, природы, искусства, пророчества. Поэт, библейский пророк, призванный "глаголом жечь сердца людей", одаряет и живой водой истинного слова - им можно утолить жажду, очиститься, омыться, насытиться, им можно дышать и жить. Обычно век поэтов недолог - они побиваются камнями или просто физически не выдерживают противостояния бездне зла (той же пошлости), но их слово будит от дурного сна бессмертным колокольным зовом; бывает, они остаются безвестны, но их слово просветляет и согревает благой вестью в самые темные и жестокие эпохи - пусть только горсточку близких людей.
Такова поэзия и судьба Светланы Львовны Цыбиной. Созданные во времена рассеяния и прошедшие "путем зерна" - ее стихотворения возрождают наше бытие колокольным словом:
Закат в полнеба - колокол
В полкупола гремящ...
............................
Все с ним в себе не сладишься,
Чего-то не добрав.
Расправишься, разгладишься
Для всякого добра.
В двадцатом столетии на генеалогическом древе русской поэзии взошло само - цветное созвездие лирики Ксении Некрасовой, Марии Петровых, Ольги Берггольц и Ирины Снеговой (от тютчевской и лермонтовской, блоковской и хлебниковской веток).
В ней нас ожидают любовные откровения-признания, и все-таки большинство их текстов посвящено красоте и судьбе Родины, ее языка. Вероятно в этом сказалась воля времени.
В 80-х в духовном содружестве прибавилась молодая звездочка Светланы Цыбиной (с края, ближайшего к одиноко пылающей звезде Марины Цветаевой):
Мария
Белого шелка,
Марина
Черного моря,
Маруся
Красной калины -
Я - белая Лана
......................
В мире фанфарном.
Илья Александр 2007
* - Как это было в СССР воинствующего атеизма.
ЭЛЕГИЯ ПАМЯТИ СВЕТЛАНЫ ЦЫБИНОЙ
родившейся 1 февраля 1957 года
и ушедшей от нас 7 июня 1984 г.
Я помню тебя
как ты пришла в наш старый сад июньским утром
с солнечной нежностью листьев пением гуденьем поцвиркиванием
сиянием цветов
я помню отеческую улыбку Бештау в голубой бездне пред нами
сидевшими на лавочке под окнами моего дома
когда ты рассказывала о себе
я помню тебя
маленькой девочкой на бугристых руках отца-победителя
как он носил тебя по комнате а ты что-то ему напевая
гладила его шрамы на руках плечах и голове
я думаю если бы они встретились с моим отцом
им было бы о чем поговорить - двум "богам войны"
я помню тебя
плененною красками и звуками наяву и во сне
(еще более звонкими и яркими) когда ты узнала
что кисти и карандаш тебе родные
ты творила миры
мурлыкая райские песенки которые не записать
чувствуя себя на отцовых руках незримых для других
подрастая под присказку взрослых: "золотая голова..." *
я помню тебя
мятущейся в рабоче-крестьянском раю 70-х
когда уже третье поколение коммунистов
носилось с трупом хлебниковской Свободы
убитой их дедами
водрузивши на шест с перекладиной своей веры
воздух был пропитан тяжким духом ее разложения
ты сбегала из училища домой из дома - в брак из брака -
в одиночество улиц
как большинству из нас тебе некому было ввести противоядие
от подлости властей и лицемерной зависти общежития -
со школьной скамьи живые души попадали в ад изгойства
я помню тебя
с головой ушедшей в спасительное творчество
твои рисунки с лучистой штриховкой от диккенсова фонаря
омывающего дом на холме утопающий в саду
лица и автопортреты с эхнатоновой линией (Модильяни)
позднее застолье в английском парке где были
твои новые друзья и подруги из кисловодской поэтической студии
"Голос" и ваш учитель **
и все знаменитые и таинственные личности посетившие Ессентуки
(и мы там были с тобой)
я помню тебя
по прошествии лет рядом с другом - художником
летящей свободной птицей зеленой улицей вспыхивая смехом
шелеста листьев
встряхивая копной овсяных волос
навстречу солнцу
потом в гостях я увидел двух ваших малышей-подсолнушков
и твои новые работы маслом - все время грезившийся дом
в тенистом саду
и воплощенья в образах близких тебе: то молодого Рембрандта - гуляки
поля у шляпы лихо заломив пером украшенной (как в том автопортрете),
то Рафаэля вежества во сне небесном жившего на свете
мадонной ласковой сама вступая в мир
я помню тебя
читающей новые стихи - с новым потопом
с явлением рериховских мудрецов
с драгоценными земными плодами с двойником дождя
грозным диалогом Земли
с колокольным словом исповеди обезъязыченного народа
с Девой Марией с веками в сетях инквизиции
с неандертальцем-Авелем
с цветаевским подарком-городом и последние - с белым грудным звуком
вольными ритмами эпической интонацией
о жизни души
я помню тебя
в то июньское утро когда вдруг приподнявшись с постели
ты обняла меня - уже легкая как перышко
семя-крылышко парящее в потоке -
и сказала лиственным шепотом :
"Отпускаю..."
я помню тебя...
Ил. Ал. 1990-е
* - Из стихотворения Светланы Львовны Цыбиной.
** - Создатель в Кисловодске литературной студии "Голос" - Станислав Яковлевич Подольский, поэт и прозаик.
Барабанной дробью резко
Грянул ливень, как сорвался
Из прорыва в черном небе,
Триста лет прождавши там.
Все дороги в раз отрезал!
"Ну и дождик нам достался -
Триста лет таким он не был,
Не потоп ли Бог послал?!"
Слезы бессилия жгут,
Давит удушливый жгут,
Плавится в небе закат,
Правится стих невпопад,
Искры летят без огня,
Небо горит без меня!
В облаке звуков и слов
Я, как паук-мухолов.
Не залетит никогда
В сеть паутины звезда...
Каждая звездная нить
Знает, куда ей светить,
Каждое птичье крыло
Знает свое ремесло,
Знает, когда догорит
Пламя вечерней зари,
Знает, откуда начнет
Новое утро восход.
Если я жизнь пережду,
Зернами не упаду,
Землю ростком не взорву -
Чем я потом оживу?
Пылью укромных углов...
Новой семьей пауков.
Из тетради ночной вырывая страницы,
Чтоб дневную тетрадь хоть на миг удлинить,
Я успею состариться и завершиться,
Но боюсь, что могу не успеть - совершить.
Если б звуки слетали ко мне с небосклона,
Если б слоги вбегали, срывая замки,
Я бы все уместила - от звезд до протонов -
Для друзей и потомков в четыре строки.
Для тебя, без которого мне безвоздушно,
И куда бы ни выплыть, не будет светло,
Я бы спела, как птица, а ты бы послушал
И, как птица, ответил, качая крылом.
В устремленности общей - от сева до жатвы,
По стерне, через тернии, сквозь темноту -
Мне не страшно сгореть и фанфар не дождаться.
Страшно только отстать на проезжем мосту.
И когда за окном те же самые окна,
И от них, и от звезд - одинаковый свет,
Вижу я, как рождается день на далеком
Горизонте невиданных будущих лет.
За целый день меня ничто не потрясло,
Не удивило и не взволновало.
Я шла по улице, и было ни тепло,
Ни жарко и ни холодно нимало.
Я не увидела знакомого лица
И не заметила, когда стемнело.
И так дошла до самого конца,
До самого последнего предела.
И дома вечером, привычно сев за стол,
Я не могла притронуться к тетради.
А за окном осенний дождик шел,
Баюкал слух, как будто душу гладил.
Вдруг я решила, что пора идти,
Что пустота меня совсем поглотит,
Мне показалось, я должна найти
Того, кто в темноте по лужам бродит.
Я вышла из дому на мокрое крыльцо -
В такое время в дождь кого тут встретишь?
Холодных капель сотня моросит в лицо,
Со всех сторон летит студеный ветер.
Котенок черный пересек мне путь,
Худющий, мокрый, никому не нужный.
Вот перекресток. Я должна свернуть.
Совсем темно, но я иду послушно.
Через листву лишь изредка проходит свет
На тротуар от фонарей с дороги.
И ни одной живой души в помине нет,
И чуть не до колен промокли ноги.
Что мне почудилось? Кто здесь ходил?
Какие мысли в голове теснились?
И может, он меня не находил,
И мы навек случайно разлучились?
Я повернула к дому. Дождь стекает с век,
И пустота смывается, проходит...
А, может, это я - тот самый человек,
Что в непогодь во тьме по лужам бродит?..
Будет сладко и будет солоно,
Будет радость не нарисована.
Будет горе - горькое, длинное,
Будет ясно - солнышко дивное.
Будет грусть на губах затоена,
На затоеном - песня настояна.
Будет слово и сладко, и солоно,
Будет сердце исполосовано.
Будем капли хватать,
Будет капать строка,
Будем жизнь коротать,
Будет жизнь коротка.
Идти домой - темным-темно,
Сейчас об этом думать страшно,
Смотреть на темноту в окно
И убеждать себя напрасно,
Что этот вечер может лишь
Навеять сны и успокоить,
И приласкать... Но тень и тишь
От глаз людских всегда укроют
Кого-нибудь, кто хочет скрыть
Свои проклятые пороки...
Но, Господи, не может быть,
Чтоб мне попался по дороге
Такой ужасный человек -
Вот вздор! Но если думать трезво,
Где потемней - довольно резво
Придется мне пойти. Наш век
Еще далек от совершенства,
Хоть мы к нему на пол-пути:
Мне от стихов - не до блаженства,
А до подъезда бы дойти.
Пойми, пойми, пойми,
Ты мне не просто друг!
Как только рядом мы,
Все валится из рук.
И кисть дрожит в руке,
И странный блеск в глазах,
Как будто на цветке
Прозрачная роса.
Твой голос, как у всех,
И все ж он только твой.
И я не я, когда
Ты говоришь со мной.
Закат в полнеба - колокол
В полкупола гремящ,
Хоть и замри, как вкопанный,
Хоть и глаза таращ -
Все с ним в себе не сладишься,
Чего-то не добрав.
Расправишься, разгладишься
Для всякого добра.
Откроется высокое -
Люби-перелюби -
Погреешь сердце около
Космической любви.
Но в стаде прелой падали
Тебя перегноят:
"Чего стоял, подглядывал,
Последний, что ль, закат..."
2.
Под Муз наряженные девы
Обслуживают ложных мэтров,
И глаз идейно-обалделый
Глядит с плакатов и портретов.
И самый злой из режиссеров
Про справедливость ставит пьесы,
И рой бесстрашных дирижеров
Руководит смычками прессы.
И процветает новых званий
Со старой алчностью элита,
А имена "Маруся", "Ваня"
Заменены, но не изжиты.
3.
В толпу, которая скользила
По размазне гуляний пьяных,
От нас презрением разило
И медным духом из карманов.
Мы вышли, чтобы размешаться,
Мы растворились, чтобы выжить.
Откуда пенью начинаться,
Какой нектар из гнили выжать?
Твои таланты - не заслуга,
Здесь, на миру, другие цены.
Мы демонстрируем друг друга,
Как будто город - наша сцена.
Но друг для друга мы - кумиры,
И меценаты, и злодеи,
И целый мир, и больше мира -
С одним началом две идеи.
Нам Космос посылает звуки,
Нас Вечность лечит от бессилья,
А те, кто рядом - тянут руки
И рвут младенческие крылья.
4.
Не из облака - хоть из норки
Посмотри в надземную явь.
Или вовсе - от горки до горки
По-кротиному перебуравь.
Из-под старой листвы, пропавшей
В перегнойной черной траве,
Пробурившись и пропахавшись,
Посмотри - помоги себе.
Пересиль кротиность подземную,
Иерархию сверху вниз.
Выдь из норки, увидь Вселенную -
Не до смерти же землю грызть!
Переезжена, переметана,
Перекроена вширь и вглубь -
Не земля, а шлак отработанный,
Дом, построенный как-нибудь.
По весне вспахали, засеяли,
И по осени - до снегов.
Если б только, беря, лелеяли
Невозвратный нежный покров.
Если б только крошили, жарили,
Лишь бы сытно свое прожить...
Но ощерили, но направили
Смертно-ядерные ножи.
Подземельный, рытвинный, адовый,
Ты и в Космосе - тот же крот:
Все награбленное откладываешь
В арсеналов железный грот.
Ты бы мог воспарить в карьеры
Галактических звездных шахт...
Ты бы мог из ползущих - первым
Сделать первый в Бессмертье шаг.
5.
Праздник
Идет волна
На меня
Красная с белым,
С гребнем фанфарным.
А я - нырну
Под нее,
Красную с белым,
С гребнем фанфарным.
Сама - петух -
Фанфарон
С гребнем цветастым,
Или бесцветным...
Но только не
На волне
Красной и белой
С гребнем фанфарным.
В косынке красной,
В рубахе белой;
В пустыне снежной
С небом кровавым -
Но только не
С гребнем
Красным и белым
В море фанфарном.
Мария
Белого шелка,
Марина
Черного моря,
Маруся
Красной калины -
Я - белая Лана
Черного круга,
Красного грота,
Лун и подделок
В мире фанфарном.
"Джордано Бруно? В костер его!!!"
Костер пылает прожорливо!
Толпа пугливая, стадная...
Рука в перстнях беспощадная.
В толпе живые и смертные...
Мелькают мысли запретные,
Юнцы с преступными лицами
Глядят в костер инквизиции...
А там гудит устрашающе
Огонь, людей пожирающий,
Огонь - кровавое зарево.
Под рясой шепот: "Поджарь его!"
Под рясой крест позолоченный,
На нем Исус опороченный,
Над ним в устах - лицемерие,
В глазах - в Исуса неверие...
Предсмертных мук сновидения.
Расцвет в садах Возрождения.
Мадонна с веками влажными,
Ландшафты с горными кряжами.
Италия... Мысль крылатая
Горит, на столбах распятая.
Сошлись полюса истории
У храма на Капитолии.
Кухня - замкнутый контур.
Круг идей и лир хор
Тоже здесь.
И свет с гор,
И цветы, и торжественный пурпур...
Этот безвыходный лабиринт
Слабостей не прощает.
Здесь Музы поют
И в прятки играют,
Заводят флирт...
Здесь лабиринт в лабиринте -
Моя душа не вольна,
Космически обречена
Ходить и ходить по своей орбите.
Здесь, в центре всех символов бытия -
От пуговицы до знака Вечности -
Пульсирует несоразмерное Я.
Усталость,
как туба,
Гудит,
гудит...
Как дымно,
как трудно
Душа
чадит.
С последним
усильем
Летит,
вопя,
И
невыносимо
Болит,
летя.
Мой выдох,
мой голод
Не
заглуши,
Усталость,
как полог,
Как ночь
души.
Мой праздник,
усталость,
Начни
щадить!
Как мало
осталось
Любить
и жить.
Мираж, как город в белом дыму,
И город, как белый мираж пустынь;
Какой-то город, какой-то дым
Проспектов белых (Голубизну,
И голубиных перьев порх,
И синь, и воздух до этих пор
Вижу не сном, не духом-сном)...
До этих пор я - в городе том.
Я не живу не там! А здесь
(Среди непамятных этих мест)
Я знаю: город - и горд, и чист,
Как белых стай перелетный свист.
Он - сизость дыма, он - крыльев мах;
Водопроводом в его домах
Я предназначена быть и течь,
Я предначертана - в лампах жечь,
На остановках, на тротуарах,
На перекрестках ждать и дышать
Воздухом, светом, дымом, угаром;
В крышах - антенить, в улицах - гнать
С присвистом! Город - Всеград - воскреснь!
Я - горожанка - помнишь? - я есмь.
За окном бушует ветер,
Кто-то злобный бьет в стекло
Так, что стекла, силу встретив,
Гнутся внутрь. Еще одно
Столкновение такое
Может выдавить стекло.
"Что за вечер - нет покоя".
Время суток истекло,
И давно бы все уснули,
Но тревога гонит сон...
Жизни воз не тяну,
Жизни воз не терплю,
Выплываю - тону,
Умираю - люблю.
В двадцать шесть
Дожила...
К сорока - отживу,
Я б тебе солгала,
А себе - не солгу.
Померещится - дождь,
Померещится - лес,
Дотянусь - только дрожь...
Добегу - только блеск...
Я живу словно в небыли, в небытии,
Словно я не рождалась,
Словно я не умру никогда.
Все движенья обманчивы, все в забытьи,
Словно я нереальна - существует душа лишь одна.
Все, присущее мне - глубоко, глубоко.
Все я знаю в себе, что мой разум таит в глубине.
Лишь когда одинока, приходит покой,
Будто я пробудилась, будто долго витала во сне.
Не понять, не постигнуть и не разрешить
Вереницу неясных, невесомых поступков и слов.
И зачем суетиться, метаться, спешить?
Все постичь? Но смогу ли постигнуть законы основ?
До великих законов рожденья Земли,
До могучих истоков добралась человечества мысль.
Но мое наслаждение - в небытии.
В нерешенном и тайном самый главный покоится смысл.
Глухая занавеска на замкнутом окне,
Отдерну занавеску, чтоб видеть эту ночь.
Пусть в темноте не блещут соцветия огней -
Оторванность от мира смогу я превозмочь.
Теперь я вижу воздух за стеклами окна,
Теперь мне лучше слышно, как поезд простучал,
Залаяла собака, за ней еще одна,
И звук шагов, и голос у дома прозвучал.
Теперь могу представить Земли любой клочок
И все, что происходит в республике любой,
Известны и понятны и Запад, и Восток,
Людей дела и мысли сейчас передо мной.
Прощай, город, уйду скоро.
Не жди вестей, не знай мести
От нас тленных, от тел бренных.
Живи, здравствуй, как царь, властвуй
Людским морем, людским горем.
Дави шепот, трави ропот.
Хватай умных, бросай в шум их.
А я - в горы, прощай, город.
Найду небо, где дым не был.
Уйду скоро, не жди, город.
Умейте радоваться, люди,
Простому шуму городскому,
В нем слышно города дыханье
И жизни вечное движенье.
Умейте радоваться, люди,
Большому небу голубому.
Оно обхватывает землю,
Как сын мой ласково меня.
Умейте радоваться, люди,
Колодцу, что в пути найдется,
Когда устанете в дороге,
Он даст вам свежих сил для ног.
Умейте радоваться, люди,
Полям и золотым хлебам,
Зеленой тоненькой травинке
И серебристой зимней льдинке.
Лесам, дубравам, землянике,
Горам и соснам, и чернике.
Умейте радоваться солнцу,
Что дарит жизнь Земле и нам,
И ветру, что стучит в оконце,
И созревающим садам.
Умейте радоваться, люди,
Всему, что только одному
Дается человеку - жизни,
Которою он сам живет.
От радости она светлей
И человек от радости поет,
Он счастлив!
Деревья, согретые солнцем весенним,
Стволами покачивая слегка,
Задумчиво смотрятся в небо. И тени
На крыши прозрачно кладут облака.
День близится к вечеру. Солнце спустилось
К черте, окаймляющей города круг.
Спеши, горожанин, покуда не скрылось
Оно, наглядеться на солнце. Вокруг
Такая весна! Неужели не видишь
Ее красоты: торопись заглянуть
В дубравы. Ведь любишь ты иль ненавидишь -
На все нужны силы духовные. Пусть
Тебе их подарит весеннее утро.
А ты благодарно подарок прими;
Умей только рано вставать. И не спутай
С другими вещами добро...
Пресветлая Весна новая,
Новая и не последняя,
Свежестью душу наполни,
Надели хоть малою долей
Силы своей вольной!
Стала бы я полем,
Стала бы я деревом,
Обратилась бы я в семя,
Если бы сердце мое
Почувствовало
Твое, Весна, всемогущее слово.
Надели всего лишь малой толикой,
Каплей одной только
Силы своей, Весна!
Когда я иду по берегу моря
И брызги волн соленых
Падают на мое лицо,
И я, размахивая руками,
Стараюсь поймать поток ветра,
Я слышу песню, которую напевает Земля
Обо всем, что она растила,
Обо всем, что дарит она, пока есть жизнь.
Но теперь я не выхожу на берег моря,
И давно уже не бываю у него в гостях.
Я живу в городе.
Когда иду по улице, стараюсь
Не слишком размахивать руками,
Стараюсь заслонить глаза от пыли,
Летящей из-под колес машин,
И вдруг, прислушавшись
К городскому шуму,
Вспоминаю издалека, как шумит море,
Когда Земля поет ему о себе.
Из букета знакомых
Ты когда-нибудь вспомни
Между роз маслянистых
И тюльпанов мясистых,
Между приторных лилий,
В смене красок и линий,
Голосов и пожатий,
В пестроте восприятий -
Всем дорогам привычный,
Подорожник обычный.
На обочинах, с краю
Он листочки расправил,
Вросший в битум дорожный,
Подколесный, подножный,
Вечно пылью покрытый,
Вечно вдавленный, врытый -
Но в невзгодах жестоких
Копит мудрые соки ...
Ты в розариях юга
Вспомни старого друга.
Луна в луче зеленом тянет руку
В перчатке светлой к моему окну,
Горящему в ночи как одинокий
Земной костер среди несчетных звезд.
В ее глазах, в пространство обращенных,
Печаль и скорбь. С мольбой куда-то выше
Земли она глядит из века в век,
И от нее не в силах оторваться,
Вокруг Земли влачит извечный бег
С усталостью рабыни, обреченной
На подчинение жестокой силе...
На бумагу белую
Бледная рука
Лишь наносит белые
Линии пока.
Лишь начала легкого
Наблюдаю лёт,
Только ты далекое
Знаешь наперед.
Ты, сосредоточенный,
Жизнь - на волоске.
Карандаш отточенный
В пламенной руке.
Я выйду в сад цветущий по весне,
В цветы прозрачно-голубые окунусь,
Из сада вешнего я больше не вернусь,
Все люди, позабудьте обо мне.
Мой светлый сад! от тягот, от забот,
От всех тревог меня, пожалуйста, укрой.
Я не нарушу ясный твой покой,
А из людей никто меня не позовет.
Любимый сад, я об одном тебя молю,
Позволь мне стать хоть самым маленьким цветком,
Расти и трепетать под легким ветерком,
А после - тихо умереть, осыпавшись в траву.
Белым-бело. Молочно-белый
Туманный лес да гладь полей.
Столбы, столбы и нитью белой
Мелькает провод меж ветвей.
Стучат колеса: таки-туки
И туки-таки без конца.
А свет оконный лег на руки,
Окрасил белым пол-лица.
В одном глазу земли вращенье,
В другом, как в линзе, преломленье
Дверей и полок в два ряда...
Ты меня не призываешь,
Не зовешь, не ждешь, не манишь
В никуда. И нет надежды,
Что поймешь или обманешь.
Нет надежды, только еле,
Еле хнычет грудь в испуге:
После смерти, в самом деле,
Может, я гожусь в подруги.
"Чуть помедленнее, кони,
Чуть помедленнее ..." -
Я еще ездоку не под стать.
А мои-то где-то скачут привередливые, -
Им того не понять, что не надо скакать.
Позови, хоть это поздно,
А при жизни было б рано.
После смерти все возможно,
Если там не только ямы.
Если там не только трупы,
Если там такой же Цельсий,
А дубовые скорлупы,
Если только для процессий.
"Чуть помедленнее, кони,
Чуть помедленнее..." -
Как смогли ездока потерять?
Вы такие оказались привередливые,
Больше некому вас погонять, погонять.
Что можно увидеть
Из нашей коробки,
Похожей на большой
Грязно-розовый кирпич,
Сложенный из мелких
Одинаковых кубиков,
В каждом из которых
Имеется почти квадратная
Застекленная прорезь
С тонкими деревянными перепонками
Крест-накрест?
Голубую дремотную даль
Не по-зимнему солнце согрело,
Не ко времени в снежный январь
С теплым ветром весна прилетела.
Были оттепели и капель,
Расплывались проталин разводы,
Но к утру успевала метель
Забелить сумасбродства погоды.
А сегодня на гребне зимы
Снег сошел и земля задышала,
И под солнцем просохли холмы,
И под корни вода побежала.
"...Волк зацепился брючкой за калитку, упал в яму и умер. Ему разрезали животик и там были козлятки. А Волк умер и не мог встать."
(Костина импровизация окончания сказки) Из дневника. 25 декабря 1983 года
Светлана Цыбина-Хижняк, ее сестра Софья, муж Владимир Хижняк, мать Светланы Лидия Андреевна Цыбина, отец Владимира с внуком Костей и отчим Светланы Василий.
Эту песенку о маме
Мы придумываем сами.
Только очень, очень страшно
В первый раз придумать песню.
Но сегодня день рожденья.
Этот день такой прекрасный,
Что сама поется песня.
Трам-там-тара-рам,
Ту-ту-ту-ру-та,
Поздравляем нашу маму!
Был бы барабан,
И еще - труба...
И еще - рояль,
И еще - кларнет,
И еще - оркестр.
Миллион цветов,
Сто счастливых слов...
Всех друзей собрать,
Хором поздравлять:
Трам-там-тара-рам,
Ту-ту-ту-ру-та,
Поздравляем нашу маму!
Я открыл глаза и увидел очертания как будто бы стола, и стоящие предметы на нем, неясные и сумрачные, как ощущения порою.
За столом шкаф с отдыхающими книгами, которые иногда рассказывают поучительные истории.
Где-то среди них, есть история о Пикассо, о его руках и глазах, смотревших на Франсуазу.
Где-то среди них есть вспоминания о Моцарте, печальные и красивые. И если захочешь, можно почувствовать прикосновение его пальцев к пожелтевшим клавишам старинного инструмента.
Книжный шкаф - он хранитель разных чудес, я знаю. Только он не навязывает своих разговоров, он оставляет тебе желание открыть его дверцу и вдохнуть запах старых листов.
"Если ты не хочешь, - говорит он, - не вспоминай вчерашнего дня, ты вспомнишь его через двадцать лет, когда твои дети научатся различать хорошее и плохое".
За книжным шкафом окно.
За окном туманная ночь.
Все спит.
Где-то есть дни, прожитые по указке времени, прожитые так как прожились. Пикассо мог бы нарисовать их - если б мог. Его перо уж не коснется шероховатости бумажной.
Но я знаю, что он смотрел однажды на проходящих мимо его окна людей и гладил ладонью кошку.
Предметы на столе так же сумрачны и тревожны.
Видимо недостаточно того времени, что прошло, чтобы увидеть их другими.
А может, они навсегда останутся такими и не заживут настоящим.
Моцарт смог бы озвучить предмет, если б мог. Он мог, только это было давно, за посеревшими днями, отколебавшимися поворотами и потухшими сновидениями.
Он оглядывался через плечо на Сальери и думал о мальчике, любившем смотреть на умолкнувшего кенара. Мальчик был его сыном. Потом уже ничто не повторится. Будет другое.
Останется только память по тому. Пожатие руки будет таким же крепким, только думать об этом ты будешь иначе. Ты завтра будешь другим, про то знает мама. Она любит тебя.
И завтра ты встретишь того, кого захочешь. А кого не захочешь - встретятся сами...
За приоткрытой дверью спят дети. Там летают Эльфы, только мы их не видим. Дети видят.
Им дано, и они видят.
Мы про это не знаем.
Эльфы нам ничего не расскажут.
Они поведают детям.
Про то, как кенар смотрел на мальчика и умолкал от его улыбки.
Дети видят мерцающий воздух.
Потом, на утро, они томятся неясным ощущением чего-то, бывшего.
Даже книжный шкаф не ответит на все вопросы.
А Эльфы напустят туман и будет пахнуть лесом и росным утром.
Эльфы знают как завладеть детским сердцем. Поэтому дети верят эльфам.
Дождевая улица.
Сиянье воспаленных глаз,
повисших ниткою янтарной
на сгорбленных столбах фонарных,
бредущих долгой вереницей -
как очередь с хлебами дня ...
Пристраиваюсь в хвост; "Кто крайний? -
вопрос на сердце у меня. -
И у меня возьми огня
в тумане ледяной окрайны!"
Стоит ноябрь уж у двора.
Почти что миновалась осень.
Деревья рассыпались: "Просим!"
В ладони клен пунцовый бил.
А я молчал, что было сил ...
"Молчания не переносим, -
Шиповника в парче шептали мне кусты, -
когда оно от слепоты!"
И вот вошла нагая Осень,
и стало видно за версту
ее печаль и лепоту.
Да видно, некто устыдился,
густым туманом навалился,
одел в кисейную фату
весь мир осенний ...
На мосту
стою и заповедь блюду
фонарную: светить и ждать
Души, бредущей в дождь (гулять?),
ее хранить в пути, подать
огня прохладного икринку ...
Ушла в предутреннюю синьку
бродить - одна - по лужам вброд
без фонаря ...
Который год
свечусь, дежурю (ночь идет!)
в тумане, хрустком, как простынка
крахмальная. А тьма все льнет.
А дождь все льет. А град все бьет.
И снег сечет глаза и лоб,
и сердце - все, что не сугроб,
что теплится, температурит,
болит, и бьется, и дежурит
на улицах сырых и сирых
в предзимнем охлажденном мире,
где Жизни, Женщины любимой
и Осени уход - насилен ...
Ушла - в суглинок, мрак и сырость.
Погасла жаркая косынка
ее волос ...
Гляжу, как льет
горючий ливень свежих слез,
прощальных слов сверкучий дождь,
в котором облик светлый скрылся...
От Пушкина, от поздних гроз -
до Лермонтова и до звезд,
от Глеба до предгорий пылких
промыт весь воздух, как стекло,
как вздох поэзии российской
Ее приходом ...
Утекло
ее блистанье и тепло,
и след туманом затворился.
Под фонарем последним - клок
тепла - стою, твержу урок
Души Ее, ушедшей в срок ...
Пока для нас цветут каштаны,
на праздник полные свечей,
давай сбежим с тобой, Светлана,
на вечер звездных скрипачей.
По нашим улицам-аллеям,
тобой воспетым до небес,
промчимся в вальсе, миг лелея,
сжигая смехом сны окрест.
Взлетим по лестнице предгорий,
залитой лавовым ковром,
и в ледяной короне горной
дворца - в бездонье ветровом,
где Демон лермонтовский взглядом
нам улыбнется грозовым -
вальсируя, над вертоградом
гигантских гребней воспарим
на Млечный Путь. Из залы в залу
галактик вихрем закружим
в объятие вселенском бала;
здесь все, кто любит и любим:
планеты, звезды, духи, души
(закон один: гореть лишь нужно) -
и мы летим, и мы горим!..
А скрипки пламенно и дружно
к подножью облачной Горы
возносят, обнимая морем.
И мы в безмолвье синевы
одним рукам волнами вторим
единой музыки Любви.
Праздничные сказки
славянки-синеглазки
пригласят нас в хоровод березовый
розовый,
где прохлада разливается,
обнимаются
ведьма с лешим
на песке прибрежном -
а-ап-чхи! - целуяся,
милуяся.
Там не надо сох,
чтобы пашня жила-была,
где глубокий вздох
уж давно душа
предсказала
и, горою став, развязала
пояс лесной
закатной волной,
вороний,
осенью горней.
Закрутился,
задымился,
полетел
прямо в грязь
и лужи,
и одел
беловишневою шалью
словно плечи
молодой жены
в этот вечер
светлый
и такой печальный
зимы
землю нашу бедную
Имя милое " Светлана ",
смех комет и взгляд -
небу вешнему поляна,
вся в фиалках, в лад...
Помню: цвет вишневый бел
был как белый свет...
Там, где на восток глядел
дом - сирени бред.
Сад мой одичал, как я
(словно волк, живу,
о волчице вспоминая,
вою на луну) -
до небес зарос!
По соседству с облаками
да крапивой с лопухами -
после наших гроз -
буйство яблоневых кущ
в Евиных цветах,
дух их свежестью могущ
на семи ветрах...
В вышину заветной кроны
навсегда вплелись
жизни таинства законы
и познанья мысль.
В том городе, где ты жила-была,
все так же кронами друг к другу льнут деревья
и по ночам безумствует листва -
ласкается и шепчется, и бредит
о вечности, о веке золотом,
когда за арфой ливня львиный зной,
звеневший лирой в мире молодом,
волной потоплен, набегал волной.
Они забыть не могут Тишины,
где Древом Жизни преданно шумели;
Адам и Ева - где любили мы
объятие Молчания, где пели
блаженней смеха песенки... Но те
слова души, мелодии простые -
во снах являясь, меркли в темноте,
и мы глотали звезды снеговые...
По нашим царствам по ночам брожу
я перед Богом в городке убогом;
я верно памяти твоей служу,
канцоны млечные слагая строго.
Облетело сказки время.
Но улыбка - два крыла:
синеокая царевна
в терем свой от нас ушла.
2.
Жизнь человека, как соломинка, убога.
Хрустят соломки жалкие бока
под башмаком тупым и низколобым.
Жив человек мгновенные века.
3.
... За тридевять земель
на бешеном галопе проскочить
мост разводимый смертью
и вспышку магния успев опередить
на фотографии
родным нам память
желтеющего тела не оставив
мне красота твоя захватывает дух
так синим пламенем гудит твой взор бездонн
открывший тайну мне
которую я тут же позабыл
в моих руках остался только факел
чтоб я не заблудился в лабиринте
египетских жрецов
4.
7 июня в 27 лет в 7 часов утра
ты совершила от нас побег
и сорок дней играла с нами в прятки
как маленькая девочка
теперь бредешь ты по лугам небес
в цветах и травах утопая с головой
пресветлый град растет перед тобой
Видишь: звездочка упала
словно с гнездышка птенец -
вспыхнув жалобно, пропала...
Потускнел небес венец
хоть на миг ли? - Небывало:
новую зажег Творец...
У Любви ведь нет начала
и неведом ей конец.
1980
В создании книги стихотворений Светланы Цыбиной большую помощь оказали
ее мама Лидия Андреевна, сестры Александра Львовна и Софья Львовна Цыбины,
Станислав Яковлевич Подольский.
Электронная поддержка и программирование - Павел Александрович Кузьмин.
Илья Александр
Ессентуки. Ноябрь - Декабрь 2007
<>
Светлана Цыбина-Хижняк, ее сестра Софья, муж Владимир Хижняк, мать Светланы Лидия Андреевна Цыбина, отец Владимира с внуком Костей и отчим Светланы Василий. 
