Весна ветряста -
иначе не скажешь,
на всём белом свете
её дутьё.
За далью - алмазная
страна прекрасна,
за ней морей
голубое литьё.
А за морями -
дальние страны,
где странных слов
непривычный ряд...
А если весна
такая странная,
что мне -
повторений её число?
А если весна
и вправду ветряста,
а за горами шуршат моря?..
Выходит,
я выдумал тебя не напрасно,
весна ветряста,
весна ветряста...
Услышав шум крутого кипятка,
От сна воспряло тихое жилище.
Ночь взрослая обычно коротка,
А сердце радости в покое ищет.
Казалось, и часы ушли вперёд.
Я слышу треск и выстрелы бичей.
Тик-так. Вставай. Сегодня не умрёт
Огонь шипящих газовых печей.
Вчера был март, наряженный снежком,
Сегодня дождь, и пасмурно, и тяжко.
И грязно. В поле под стожком
Последний волк на хмурый день заляжет.
А мне идти. Мой выход. Мой черёд.
Труба молчит, молчит звонок, молчит гудок.
Пускай опять часы ушли вперёд,
Не отставать бы и вписать свою строку,
Вписаться в вираже крутом.
Не потеряться бы в бессмыслице борьбы,
Не ослепить себя, когда пошла кривая.
Три жизни, будущее, три судьбы
Мою ладонь по-детски согревают. 29 марта 1991 года
Я не заметил, как зима пролетела.
Снег параллельно земле убийственно мчится.
Пью спирт и слушаю английский,
воплощённый в тяжёлом металле;
Это Плутоний? да нет - прессованный
сто тридцать четвёртый элемент.
Просто сплелись узоры миллиардолетий.
Просто.
Снег задержался - а время...
Я не заметил, как время зимы
рухнуло в Космос.
Я не заметил, как сгинули бесы.
Я не заметил.
Я не за то убивался, чтоб выкушать
фиги.
Хотя моя честь всем казалась
частью моего истощённого кошелька.
Жаловался ли я, что другие не ощущают
себя песчинками миллиардолетий?
Время рухнуло в бездны за пределы звёздного мира.
А я остался.
Господи... почему Ты бросил меня
в миллиардах парсеках от ближайшей разумной
галактики?
На маленькой... хрупкой... планете...
Названной в честь меня - Земля.
Стихи мои сегодня холодны, как лёд.
На улице снег метёт
и ливень льёт,
мой голос простужен,
поэтому никому не нужен.
На улице лужи
и гололёд,
и тот, кто стихи мои читает,
мёрзнет, но чай не пьёт,
и я, как всегда, виноват,
что снег не тает,
летает
и превращает ливень в лёд,
и якобы это МОЯ несуразица,
а мне-то какая разница?
Какая мне в этом радость?
И дело не в том, что отсырели спички,
просто дело в привычке
дыханием своим согревать твои пальцы.
И разве остаются унесённые ветром?
Пальцы... растаяли в пустоте немой,
где луна светит отражённым светом.
А я-то не сомневался, что тот огонь - мой. 18 декабря 2000 года
Убийственно медленно плёлся снег
на паутине ледяных веток
в последние часы марта.
Адамо Салваторе
на Монмартре
пел о весне,
и тащился, засыпая в лужах, ветер,
из бесконечного прошлого,
которого не было.
Не было и второго такого.
Переползал туман с ветки
на ветку,
и было одиноко на свете
и четырежды - в темноте.
Но ты стоял, испытывая веру и водку,
цедил время,
как ледяную воду,
и притворялся, что любил свободу -
- в такую погоду -
и слова, ковыляющие куда-то,
были обязательно не те.
Эти.
На месте стояли,
не меняя друг друга, даты.
И я ураганом
проламывался сквозь камень города
с тысячами бутонов,
содержащих тайны моих Вселенных
и свинец,
в небо.
Снег перестал.
Припудренные скалы
синели в облаках.
В предгорьях, как в огромных залах,
царила тишина.
Она была пушиста и легка,
невидима и вечна,
и ею смущена была весна,
вошедшая в простор беспечно
и замершая -
она пришла издалека,
как Феникс,
в негативе седого пепла
был силуэт её призрачно прозрачен
и неощутим.
Луны блесна
в разрыве облаков сверкнула,
и снова день стал угрюм и мрачен,
безжизнен, безлюден, безнадежен,
дыхнул вчерашний вечер,
и зима вернулась. 5 октября 2015 года, 4:30
Весна настанет неожиданно
для коммунальных служб,
и станет видано-невиданно
в сугробах луж.
И дождь смешается со снегом,
и ветер день смешает с небом,
прохожие, как зяблики,
из трамваев выпорхнут,
раскатятся как яблоки,
намокнут, высохнут.
И день растянется, как жвачка,
а после лопнет.
И вечер сумерки напачкает
черниловыми хлопьями.
Всё будет замечательно
и искренне на улицах,
и дворники пройдутся тщательнее;
зима ссутулится.
Прекрасная пора; ещё не бродит
в деревьях сок.
Ещё зима не вычеркнута, вроде,
но кончился часов её песок.
И редкий пепел её снега
как будто замер.
Свет смешивается с небом
под спрятанными образами. 20 марта 2003 года
Я гонял ездовых собак
на Север.
Я считал тогда: я слабак
и рассеян.
Я гонял свой каяк
на волны.
Я не мог быть собой
довольным.
Я танк свой гонял,
пока не понял,
что гусеницы не превращаются в бабочек,
что это просто железные кони,
терзающие поверженного коня.
О, если бы просто лошадиные силы,
когда отца моего бросили в ночную атаку
прославленные генералы - живого - под танки
с напутствием "Родина или расстрел"
и без оружия; по обмороженному русскому полю.
Нет. Миллионы молодых и красивых
под танками нечеловеческими голосами
смешивались со снегом родной землёй и кровью.
А тот, попыхивая ароматным табачным дымом,
прищурившись, будто сея солдат гибель,
в кремлёвские окна смотрел.
Не взглядом: усами, носом, бровью.
Без сердца он ничего не видел.
И разрывала их, кромсала железная воля,
взбешенная сильными и молодыми
- не воля, а надругавшийся над Родиной
властитель, чувствовавший в животе страх
собственной смерти.
Он гнал её от себя во все края света,
Зная, что она обязательно возвратится,
когда молотьба сыновей будет пройдена.
Никто не предчувствовал, никто не ведал
Судьбы, никто не мог родиться
единыжды из танкового костра,
никто не смел надеяться, и запрещалось верить
в жизнь по обеим сторонам неба.
Вы, чудом живущие, отца моего вытаскивавшие,
оставшиеся до следующего побоища,
вы силой человечности друг друга спасшие
солдаты, и вы спасшие нас, в полях покоящиеся,
свидетельствуете моё рождение
и голос моей совести:
война не закончена победами и награждениями,
предчувствиями новой войны,
и призраки ваши не успокоены
ночами тяжёлыми и рассветами солнечными.
Вы в наших сердцах по настоящему не сохранены.
Дождь
не хлестал струями
мне в лицо.
Медленно
капли его стекали
в тёмных, холодных стёклах-сумерках.
Город
не отталкивал
тёмными окнами.
Я не был
одиноким
среди начинающих зеленеть,
но обнажённых ещё кустов сирени.
Среди зелёных пустых бутылок,
ещё не собранных
старым дедом
и начинающим собирателем
бутылочного хрусталя.
Я не был
одиноким,
как перст.
Как перст судьбы,
я указывал
бездомным собакам и кошкам
направление
к счастливой жизни.
Я был двумя зелёными глазами,
глядящими испуганно
из чёрного дупла
и кричащими,
что есть любовь.
Я был,
как перст,
указующий,
что есть любовь.
Но пришёл
одинокий
посторонний мужчина.
Стал молчать
о своих проблемах.
Скамейка была мокрой,
а капли дождя
прозрачными пупырышкми,
выпуклыми куполами
дрожали
от предзакатного холода.
Такие же бесприютные,
как голубая скамейка,
синие сумерки,
я,
посторонний мужчина
и равнодушные друг ко другу
и ко всему на свете
бутылки.
И дрожащие капли
на силуэтах
ветвей сирени.
И дождь,
который,
оказывается,
прекратился.
Выбежали дети,
между коробками домов
стали носиться их крики,
будто невидимые,
в меру упитанные
Карлссоны.
И приходили
посторонние люди,
у которых другие проблемы,
садились на эту скамью
и молчали.
Их роднило только одно:
жажда воскресения,
когда приходишь
на пустую скамейку
и обязательно находишь другого человека,
чьё сердце открыто
весенним сумеркам.
Оживился закат.
Пурпурными перстами
коснулся паутины облаков
и прыгнул в окна домов
пожаром.
Там, за оранжевой занавеской,
твой силуэт.
В синие,
весенние сумерки
умчался день.
Не оспаривай вечных истин:
любовь своё возьмёт.
Всё потеряло
изначальный холод.
Что же случилось?
Неужели,
только из-за того,
что кончился дождь?
Но, всё-таки, вечерело.
Загорались
холодные звёзды
и тёплые окна.
Было всё у наших отцов:
зубила и пилы
гвозди из стали.
А нас как следует жизнь
не била.
Они нас любили
и оберегали.
И мы отцами стали. 18-22 декабря 2000 года
Ещё неизвестно, дотянет ли эта погода до вечера.
Определённо, ещё не однажды взбунтуется белая снежность.
Но это весна. Она производит впечатление вечного
и произрастает из вечного.
И солнце спросонок, и неба высокая влажность и вежливость,
и гомон детей на площадке, и жизни счастливая, блаженная безнадежность. 13 февраля 1997 года
Я такой же одинокий пассажир
ссаженный на дальней станции -
словно жертва кораблекрушенья,
за борт выброшен и судьбой заброшен,
если и обезображен миром-морем,
есть на то всеведающа воля.
Я такой же одинокий перст,
указующий на полную луну,
чьё пятно кровавится за дымом,
перечёркнутое нотным станом проводов,
странник, что следов не оставляет
на снегах, сжираемых апрелем.
Я такой же, как семь тысяч лет назад,
говорящий странным языком
индоевропейского раздора,
древний - деревянный - живой,
волокущий и ворочающий, берущий
гласные неслушным языком,
прилипающим к коснеющему нёбу.
Я такой же - не такой как все - такой,
замираю в мертвенном пространстве,
собираюсь - спрашиваю - с кем
перемолвиться,
обменяться вескими словами,
чтобы тяжесть всех времён стряхнуть с души,
лишь в мечтах витающей в пространствах
птицей, петь пытающейся горлом,
лёгкими, дыханием и сердцем,
бьющимися о стены тесной клетки,
словно в окна ледяные ветки
или тени - дни непостоянства,
мечущиеся - если я такой. 4 апреля 1996 года
Я вижу: земля отражается в небе,
когда нет звёзд и нет облаков.
Весна начинается со звёздного снега.
как начиналась когда-то зима,
и снег ложился тепло и легко
от ноября до самого мая.
Всегда земля отражается в небе
для странников дальних,
по глинистым вязким дорогам бредущим;
земля отражается в небе
во всех временах предыдущих
во всех её весях хрустальных.
У нас был с ней роман без слов,
без слов переворачивали страницы,
мы, как в младенчестве, лепетали.
Любовь начинается, как ремесло
изготовления острой стали,
но плохо хранится.
Земля отражается в небе чистом
бледным лицом луны.
Огромные тёплые руки её обнимают,
и звёздный снег застывает пушистый
тридцать третьего мая
в табуне гроз и неукротимых июней.
Но нам не удалось сказать глазами,
печальный роман оказался стихотворением,
а не трагедией и даже не драмой,
и юности, как воздуха, не хватало времени
для нас - но тогда мы этого не понимали
и любили друг друга безумно, упрямо.
Подснежник - бледное растение,
снегов усталое растление
под ясным небосводом вод
лучами хрупкими цветёт.
Пора подумать о подснежниках,
ведь это нежность снега талого
и буйство оживленья вешнего,
начавшееся с просвета малого.
Нет, я за лета наступление
бокалы бью, как льдин подсвечники,
и жизнь пою - до исступления,
до искажения неузнавания
в лице грядущего синюшность прежнего.
А май идёт в сады сиренью,
опутанный ночной свирелью,
и - после необычных гроз -
букетом королевских роз.
Сирень дрожащую протягивая,
задерживая бег теней,
рисую пламя на бумаге я
в плену сырых и серых дней.
Перебирая пепел нежный
своих несбывшихся порфир,
настаиваю на бумаге я
поэмы огненный шекспирт.
Трамвай врывается в прибой цветущих вишен,
- трамвай бесполезных желаний жить,
пока катушка билетиков вертится,
рождается Май из белой пены
- Апрель не виноват абсолютно,
но если бы он вместе с нами
был продолжительнее,
юность не облетела лепестками,
и музыка не оставила нас на дне колодца,
и мир не ушёл бы,
стянувшись звёздочкою,
и я не превратился бы в холод. 15-30 апреля - 1 мая 2000 года
Сходить куда-нибудь, чтоб не сходить с ума
в уюте усыпальницы домашней,
Туда, где за рекой - тюрьма, а в Соцо-Бесе,
сооответственно, сума,
Туда, где вместо свастики незыблемо
торчит звезда несбыточного
Коммунистического Завтра (Дьявола)
на кремлёвской башне.
Отсюда, где в сладкой вате невидимой,
но ужасно прочной и липкой паутины
жужжит всезнающий хитрец,
и почтальон, и прятатель
комок-паук,
Туда, где пробками сверкающих авто
забиты горловины пьяных улиц,
а лица моет гром с небес водой, не спрашивая нас.
Где всюду человек неведомый
нам, прохожий, проходимец,
проводник и полупроводник,
подводник ("я убью тебя, водочник"),
или просто кандидат наук,
Но - один и тот же вечно, сам себе
близнец, пьздец и холодец,
и технологию "дай-дай"
он слушает "на-на".
Одно и то же
Одно и то же
Одно и то же страшное "на-на".
Паромщик Харон и влюблённых везёт
на скрипучем бесшумно пароме
по лону мёртвых стигийских вод,
где нет рыбы и рыбаков, кроме
ослепших и окаменевших на дне
неизвестных никакой науке.
Но влюблённым, как правило, не везёт,
а везёт, как всегда, разлуке.
У жизни со смертью сушайший счёт:
у смерти длинные руки.
Она находит и в ночи и на дне -
так много разных судеб,
и людей так много на земле
берут Ван Вэй Билет
на старый паром Харона,
не веря в сплетни о том свете
и считая тусклых бортовых его огней свет
этим, а не тем, а себя - при чине
не пассажиров непотопляемого парома.
Да ведь не Харон всему причина.
Его патроны Юпитер и Хронос
не берегут на этом берегу патроны,
и в цель попадает каждый первый,
а не второй, и не везёт, как и каждому первому, каждому второму,
- второго укладывают точно на следующий рейс парома.
Бэз разницы - влюблён он был или не влюблён,
был робким рабом или геройским асом,
был ли у него арийский или семитский прононс,
безмолвен, бездарен он был или рассыпАл бисера перлы,
и каким себя числил классом,
и каким ходил кораблём.
Всё за всех давно решили Юпитер и Хронос. 13 мая 2012 года
Если зажжёт костры
небо на западе,
станут поля пестры -
цветы и запахи.
Двинется в город ночь
длинною тенью,
долго ли, - коротко ль
дрались за деньги.
Ах, это очередь,
и нам не выстоять:
к чёртовой дочери
цены не выставить.
А кто без очереди?
Кто там без очереди?
А мы их в очередь,
а мы в них очередь.
Любви искали
вы, как гарантии.
А сердце ранено или не ранено.
Она шептала мне:
прошу, отстаньте вы...
И отослали
меня как крайнего... 16-17 июня 1983 года
Прошёл поперёк праздника -
размалёванное однообразие,
не правда ли?
Выцвело всё листьями красными,
вытер ветер
пепел листьев со лба улиц.
Прогудел близкий;
хлопотал за форточкой;
догнал дым из высокой трубы,
белый дым маленького самолёта...
О если б только ливень начался!
Качнулись бы тучи красные
с голубыми жилками молний -
я уздою остановил
бег времени:
никто не желает прийти первым.
Фиалками поле вымокло.
И из моих подоконников
растут трогательные незабудки.
Прекрати неладную поэму,
голос твой рвёт крылья дождя,
ах, зачем дождь так крут?
Прохладного праздника
выносится в улицу труп.
Дождь охрип
биться в асфальт рюмками.
В мою пропасть соломинка тянется:
я один на подоконнике дня -
гром и молния!
О, это дождь хлипкий
рвёт мохнатую тучу
голубой лентой!
Мне - не поверили!
Вывернули наизнанку,
сострили
и тупыми ножами
пырнули в сердце потемневшей туче.
Одиночество в городе вымокло.
Луна на день
оставила свой монокль.
Неужели ночь-жеманница
испугалась дня-ветренника?
Нет, эта бедная дама - Совесть.
Обычай венчаться остался у звёзд,
коронуется солнце.
Волнуется море.
Я хочу поделиться светом -
руки свои высоко поднял к небу -
слишком!
Подумали, что я безоружен,
а я не хотел убивать беззащитных.
Протянул обе руки с сердцем к людям,
и бросили в них
жалкий ломаный грош истины.
Прозрачный мир радиоприёмника.
Пять миллиардов ватт энергии
хлещут в меня
с четырёх сторон света,
пять миллиардов свечей,
от которых сгорает Москва,
если они не запаяны
в вакуум колб...
О чём же пишешь настойчиво?
Не расслышал...
Поэзия?..
Или повесишься?..
Утомительное однообразие праздника.
Короче идти поперёк пожарища космодрома,
бежать к финишу поперёк ипподрома.
А где дождь и ветер?
Неужели поверили, что я вас бросил?
Праздник огорошен холодными каплями.
Повисли его лохмотья стыдливо.
Прости меня, дождь, любимец простуд!
Искры высечены из асфальта:
жизнь бьёт стальными ключами прогресса -
иначе не может быть, Боже!
Зачем писать истерические поэмы-вопли?
Пыль смыл (вот смысл)
с размалёванных пьяных улиц:
кажется, они улыбнулись...
Прошёл поперёк праздника
и вышел к вечности.
Шаг шагнуть... 14-18 мая 1984 года
(поэма Гиперболоид ИГ-1 "Утомительное однообразие праздника"(истерия))
Жернова галактик
перемололи камни света:
столько дней истолкли
в ступе вечности,
а звёзд не прибавилось.
Отжеребились летние месяцы
от мая до августа
гривами весенних трав,
глазами голубых цветов,
стадами кротких пугливых ночей.
Я нищий,
бряцаю капельками секунд,
жонглирую медальончиками минут,
рассеиваю часы и сутки,
размениваю годы и десятилетия.
Задыхаюсь от избытка свежей музыки:
смерть горнит, давит клапана сердца.
С изумлением узнаю:
ты - переодетая жизнь!
Я люблю тебя, неожиданная и необыкновенная!
Впиваюсь в последний глоток воздуха,
я счастлив у тебя на плахе!
Смерть, прекрасная рыжая всадница
в стременах на коне времени,
мчишься, Жизнь, короткое лассо,
и я бьюсь о каждую кочку,
о, надменная,
ты изменила мне с другим человеком,
который сегодня родился:
я радуюсь!
Где мои длинные волосы?
Они в ковыле растерялись.
Где мои узловатые пальцы,
которыми я вчера мял землю?
Они корнями ушли в землю.
Сердцем, сердцем - сердцем -
оземь!
Любимая!
Душа без тела
уже не касается
обнажённым сердцем
дороги из ножей,
пуль, бомб и радиоактивной пыли,
ведущей, как уверяют, к счастью;
она касается капель света,
которые собрала метельщица
в чёрный фартук вечности.
Умереть не своей смертью?
Пожалуйста! МАРТ - 16 АПРЕЛЯ 1984 ГОДА
Это праздник, это праздник лета.
На столе - разлитое вино.
Недокуренная сигарета
На окне погасшая давно.
Это праздник, это праздник лета.
Шире распахни своё окно.
За окном поёт гитара где-то,
Чем-то грустно, чем-то ей смешно.
Это праздник, это праздник лета.
Все ушли. Не допито вино,
И оставленная кем-то сигарета
Не дымится в синее окно.
Ты сидишь, сидишь и пьёшь с собою,
Со своею книжкой записной.
Смотришь с грустью в небо голубое
В настежь растворённое окно.
Как смешно живут на свете люди!
Богу душу даром отдают,
Или, чаще, не грустя о лете,
За копейки чёрту продают.
Это праздник, это праздник лета,
Это грусть, пьянящая в вине,
Недокуренная сигарета
На твоём распахнутом окне.
Это праздник, это праздник лета,
Это ветер будит ото сна,
Это наша песенка отпета,
Как отпета прошлая весна.
Волнует ли тебя,
что лето наступило,
И снегом тополиным занесло
обыкновенный день?
Любовью, словно солнцем,
сердце-льдинку растопило,
И счастье в лето белое вошло
в обыкновенный день.
Тебе бы улететь
к пушистым облакам
Отчаянных воспоминаний серебра
в обыкновенный день.
Оставить на земле,
взмахнув крылом слегка,
Слезинки на заре
росою до утра.
Тебе бы опьянеть
от высоты небес,
И всё забыть, что время унесло,
в обыкновенный день,
И в полудремоте
подумать о судьбе,
Подумать о звезде своей
в обыкновенный день.
Зелёный стебелёк
дорогу пробивает,
Взломав асфальта серое стекло
в обыкновенный день.
Так в жизни нашей тоже
иногда бывает,
Когда любовь придёт
в обыкновенный день.
Вот кто-то о тебе
тихонько напевает,
С улыбкой слышишь ты стихи
в обыкновенный день
Простые, только в них
он о тебе мечтает,
Чудесным сном пьяня
обыкновенный день.
Добрая ночь.
Падает медленно
вишнёвый цвет.
Ты улыбнулась,
тебе смешно,
а я - как эта ночь,
нежен и грустен.
Печали нет
в твоих глазах,
и я вижу в них
мягкую ночь,
глубокую, тихую ночь,
и я вижу в них
загадочный смех,
загадочный сон.
В зрачках твоих
тает чёрная ночь. 70е годы
Там, средь океана
Чудесный есть сон,
Там Фата-Моргана
Десятками солнц
Построила остров...
Искрясь и шумя
Набегают на брег
Там тысячи мягких
Волн. Берег согрел
И берег принял.
Там день набегает на жизнь, как волна.
Я помню тот гул, как звуки сонат.
Я помню, как ночью в тумане луна
Серебряным светом коснулась меня...
И яркие звёзды,
Искрясь надо мной,
Солёные слёзы
Роняли. Их много -
- искрящихся. Падающих с неба звёзд.
В тумане спустился на берег рассвет,
И призрачный звёздный померк уже свет,
И волны, спокойно играя в тиши,
Шептали негромко: "Постой, не спеши..."
Скажи, неужели всё это лишь сон?
Нет, я за синий взглянув горизонт,
Увидел, как ветер развеял туман
Над сказочной самой из сказочных стран.
Вскипевшая вода
В волнении застыла,
И по волне к луне
Дорожка пролегла.
Как сон, ночное море.
Но обо всём забыла
Та девушка с глазами голубыми,
Которую когда-то встретил я.
Не ожидал дождя.
От неожиданности
забыл про зонт.
Но дождь
был всех персон важнее
и весомее.
С небес торжественно
Спадал,
как мантия.
Ярче пахли зелень и земля.
Я день благословенья
принимал -
любовь, надежда, вера.
А юная листва,
как детвора, не прячась, ликовала,
и гром-отец
ворчал сурово.
Молния-домохозяйка
пыталась - порожденье чёрных туч -
день превзойти
скандалом.
В семье переувлажнённой
- любитель солнца
моря и дождя -
я был своим.
Верю в последний трамвай -
занесло на окраину города,
задержался,
и обрушился на мою голову
полуночный тяжёлый ливень,
раскололся гранитный постамент неба
громом и молнией,
и я увидел надпись
на будке сапожника:
"Замена молний". 22 июля 1997 года
Я узнал вас, прозрачные белые ночи,
сын сожжённых под яростным солнцем ночей.
Не судите, в бессоннице вашей
я всех одиноче -
и мечтателей тихих провинций
и заброшенных в бездне толпы москвичей.
Не судите, узнал вас в минуту разлуки,
скорый поезд зовёт нас
до светло-сиреневых звёзд.
Как мы нищи порой,
когда к музыке вашей становимся глухи,
ожидая повторно,
чтоб нас поезд куда-то увёз.
Сотни римских галер
разом крыльями вёсел взмахнули,
мои руки чисты, мои губы в крови,
мои чёрные очи,
мои узкие плечи печально вздохнули,
мои южные ночи
безвестности мрак отравил.
Возвращаюсь ли я,
жгу мосты к триумфальным воротам судьбы?
С вами,
побледневшие ночи,
прощаюсь,
а мой конь испугавшийся,
что-то почуяв,
встал на дыбы! 4 июля 1983 года
Чёрное, чёрное - ослепительный взрыв,
частицы бегут из камеры Вильсона,
и вот созвездья Стрельцов и Рыб
гремят в небесах вильцами.
Во всю Вселенную звёзд весна.
Человека кто понимает? Любовь.
Никто никого не желает знать
только из металлических лбов.
Спасаясь от эгоизма и искушения,
виновные и невиновные
выгорают до одиночества опустошения
и взрываются звёзды Сверхновые.
Пустота, пустота - некуда вырваться,
взорваться к чёрту, что ли?
В пространстве и времени
вырыть шахты и штольни?
Выстроить меж звёзд деревни?
Но хватит ли - чтобы взорваться -
в душе твоей гравитации? 1983 (19 сентября 1985 года)
Глаза открывались, как небо, внезапно,
в пол-мира, в пол-солнца, в пол-лета глаза,
в зрачки, в неизвестность, за горы - на запад
моя обрывалась гроза.
(Мгновенье назад закат вытек кровью
и пальцы над тучами тихо простёр;
по кромке изрезан горами, был прорван
и выколот звёздами синий шатёр.)
(Мгновенье назад я тебя и не видел;
ты шла в белом платье окраиной дня;
ресницы дрожали, как будто, в обиде,
скрывая внезапность души и огня.)
Глаза открывались ресницами молний;
я видел, но - во избежанье зигзага -
пусть время пройдёт никто и не вспомнит,
какой сумасшедший был ветер и запах!
Я просто исчезну (подумаешь ветер!)
Я - Лаокоон (ведь и мрамор не вечен,
а что же в глазах твоих бедный артист?..)
Как чёрный, стихами испорченный лист
я корчусь на стынущем мраморе глаз...
А в море предгорий - как флот белоснежный -
свои паруса распускает Кавказ. 5-6 марта 12984 года
Сюрпризмы стандартных домов,
ветра заколоченных ставен,
как опухоль диких шумов
растут среди тихих окраин.
Икаруса бронзовый дым
опутал вишнёвые чащи.
Просыпался рой золотых
машин, в двери улиц стучащих.
Всё чаще, всё чаще, всё чаще
бежит колесница Морфея,
находит Орфеев звучащих,
из квадроколонок стучащих
в глухой барабан перепонок -
стареем, стареем, стареем...
Несчастье, несчастье, несчастье
летящих на солнце девчонок -
а годы сединами мчатся
в страданьях прямых перекрёстков,
в автобусах солнце спросонок
взрывается...
а сердце - на части... на части... 23 июля 1982 года
Тонкий месяц вели
в хороводе гуляний
золотые огни.
Ночь беззвучно смеялась.
Звёзды тихо цвели
на бездонной поляне,
и моя среди них
неприметно сияла.
Только время такое:
Сверхновой взорваться
и погаснуть в покое,
или в землю
звездою хвостатой сорваться.
Миг в полёте
и вечность в колодце.
Я ведром из колодца пытаюсь
до неба добраться,
но звезда остаётся,
звезда остаётся...
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам;
фонарей голубые дуги
трепетали,
как бабочек крылья.
Я одет был в плащ
брызг и капель
и, подняв воротник чёрных веток,
попытался увидеть в витрине
свой ночной фотоснимок.
Но мерцали нити накала
и бежали блики рекламы,
отражались в стекле ветер,
фонари, деревья и капли.
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам. 15 апреля 1985 года
когда предадите тело моё харону
чтоб ввёл меня в реку забвения
смотрите чтоб никто не положил мне монету в уста
поэт не может ни говорить ни молчать из-за денег
Я улицу переходил.
Вдруг листья, безжизненно
валявшиеся на дороге,
переметнулись;
их что-то встревожило,
и я оглянулся:
в конце переулка стояла зима
и холодно в очи мои
смотрела.
Я занял чужое место за столиком
пустого кафе.
Лето застыло передо мной
вместо официанта,
стоя спящего за стойкой.
Как будто
требуя, чтоб я расплатился,
встал и вернулся домой, где не было мамы.
Как будто
я мог легко достать
из кармана две-три монеты,
звонко бросить их на край стола
и взглянуть, что выпало.
Гнулась в золотое кольцо осени
линия времени дней
одинокой жизни.
Как будто Харона ледяная мумия
плату за выход взимала
снежинками слёз.
Как будто
синица
хватала их, словно хлебные крохи.
Как будто
легко вернуться.
Как будто
в стихах,
написанных не один миллиард лет назад,
можно легко ошибку исправить:
то, что было вчера или даже только что,
ещё кажется видимым,
но уже исчезло навсегда,
точнее, осталось за прозрачным
непреодолимым зеркалом памяти.
Как будто
можно встать
и идти в будущее,
ясно видимое и совершенно открытое
- каждый миг упираюсь
в прозрачную преграду.
И напрасно искать в карманах мелочь.
Пока монетами не прикроют
мои глаза те, кто придёт проститься,
и пальцы ледяные Харона
возьмут монеты с моего лица,
чтоб я увидел бездну
другими глазами.
Реку забвения пытаюсь перейти вброд,
пытаюсь так переправиться,
если нечем расплачиваться,
но, кроме плача, ничего не переправить,
даже своей крошечной жизни,
и напрасно пытаюсь
писать стихи - не получается,
связь слов ускользает,
и остается шероховатый ледяной обрыв
реки забвения,
на берегу которой я строил
из песка свои домики,
слушая прибой
и неподвижно вглядываясь
в линию, разделяющую воду и небо.
Волны слизывали
один домик за другим,
и в каждом были папа и мама,
но я их терял,
мальчик, сидящий на берегу
реки забвения. 17 февраля 2006 года
Странности стихотворений
оставив - такое время - берег,
в странствия ринулся -
- это бег по спирали внутрь
океанского сна до первого урагана,
понимая, что ты - песчинка Вселенной -
когда-то недовольная ударами прибоя
и теснотою пляжа,
мечтаешь чувствовать материк спиною
и спрашиваешь: Господи, что меня сдвинуло с места?
Неужели мечта? Где она? Пучина - под ногами,
Бездна, темнота, иной мир, крушение.
Лишь слезинка не страшится затеряться в ревущей стихии.
Я волна,
я дитя океанского вздоха.
Рождена
хмурым днём
в колыбели
вселенского грохота
и направлена
веленьем глубоким
за окоём.
Я не раз
в шумных играх подруг
корабли
на ладонях своих поднимала,
и предчувствием "вдруг",
ожиданием чуда
прозрачная грудь наполнялась.
И когда
ликовали матросы - земля! -
моё сердце
в корабельное днище стучало,
я на тонкую нить берегов
влажный взгляд устремляла...
Я волна.
Сколько раз погибала
удивительный берег встречая...
А из пены моей
с безмятежной улыбкой
Афродита вставала.
И младенцы рождались,
не зная печали...
Если б Вселенная умела читать
мои стихи,
она бы вздохнула:
ещё один поклонник,
влюблённое в неё мгновенье,
мотылёк, которого шестой десяток раз
носит вокруг звезды по имени Солнце.
Твои глаза я вижу в ночном небе
даже сквозь снегом набитые тучи,
и они заглядывают
в бездну моей души
и согревают её ледяной космос,
пустоту, одиночество.
Твои руки всего лишь
в лепестке от моих пальцев,
но между нами стоит
огромная Смерть,
которая тебя не замечает,
потому что ты - юность,
и это приближение моего часа.
Твои звёзды так одиноки, как люди,
и прекрасны, как слова,
из которых я тку тебе подвенечное платье,
подобно ткачам голого короля
перебираю шёлк ветра
и рисунок солнечной тени.
Расстаться с тобой - значит отдать свои глаза,
и кто-то другой тебя увидит.
Расстаться со звуками и узнать,
что такое настоящая тишина.
Не чувствовать пальцами - и ничего
себе не оставить,
раздать всё до единой минуты времени,
кроме тех, которыми набивал трубку
и выпускал кольцами дыма,
красиво плывущими в небо
и становящимися облаками.
Умереть - значит всё оставить тебе,
прибавить ещё одну морщинку
поверхности земного шара,
а рядом пройдут влюблённые
и, подняв глаза, на миг забудут о поцелуях.
Умереть - значит освободить место
в пространстве,
последний раз сыграть в прятки,
обманув тех, кому ты был дорог.
Не твою руку возьмут они с плачем
и не твой холодный лоб тронут губами,
с тобой прощаясь.
Не быть - значит отсутствовать
везде и всегда,
весной, летом, осенью, зимой.
Землю пронзят холодные слёзы дождя,
и капли его не твоей груди коснутся
и отзовутся не в своём сердце.
Снежный покров замедлит
промерзание земного шара,
но лёд панцырем оденет не твоё тело.
Ожить - это родиться другим человеком,
который спросит, найдя затерянную фотографию:
кто он?
Да никто. Его нигде нет.
Есть пятна на листе бумаги,
Да, может быть, отпечаток руки
в застывшем цементе ремонта дома.
А, может быть, это значит стать деревом
и молчать вечность,
восхищая весенней порослью.
Это значит - жить
и быть неузнаваемым самим собой,
не узнавать любимых и быть не узнанным ими.
Это значит - всё время спешить,
когда-нибудь разорвать финишную ленту
и успеть увидеть, что за ней нет ничего,
не успеть заплакать - как по тем,
кто покинул тебя раньше.
Как хорошо, что слова не меняют
положения звёзд
и вообще ничего не меняют.
Тополя остаются, и ветер обрывает их листья,
гонит по ледяному стеклу жизни.
Окна домов освещаются и угасают,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи".
Больше ничего не меняется.
Если ты говоришь "люблю",
и звёзды остаются на месте,
тополя тянутся к небу и утрачивают листья,
ветер скользит по улицам,
а окна домов вспыхивают и гаснут,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи" -
- больше ничего не меняется.
Тополь не говорит солнцу "люблю",
а распускает клейкие почки
и показывает ладошки листьев,
сберегая мельчайшие капли жизни солнца.
И, если твои слова рождаются в сердце,
они пройдут бездну и встретят
бережные ладони, даже те, что беззвучно шепчут губы.
Твоя улыбка - это не движенье маленьких мышц,
которое зрячий увидит,
а слепой прикоснётся рукой.
Она - то что не касается этих мышц,
она - как солнце со своим собственным теплом и светом...
Но это уже не ты, это другой ты,
не знающий даже, что объятые землёй кости
когда-то были твоими
и несли то, что видело, слышало и дышало,
смеялось и любило.
Те, которых чудо не спасло,
не расскажут сказочных историй:
сказка, вам скажу я, ремесло,
где нет места горю.
За борт я упал и захлебнулся.
Ну, какое чудо здесь поможет?
А спасенье? Я опять вернулся.
Просто повезло и пронесло,
и былое больше не тревожит.
Просто шторм был баллов сто,
каждый вал - девятый - девятьсот девятый,
и меня на палубу швырнуло,
не разбило и не разорвало, а спасло,
о, Боже Святый -
взяло, погубило и вернуло.
Я себя ощупал: нет, это не я.
И корабль не тот, а ураганом
время пронеслось. Вся жизнь моя -
или не моя - стала бесконечным океаном. 25 ноября
Глаза не отвести: с той стороны ветер
вбивает обратно слезу.
Советую никому никогда не плакать
по пустякам, когда транспорт
вбивается, словно гвоздь из шёлковой нити,
в сталь девятого вала:
океанская вода смоет с лица слезу,
как наждачный камень,
и с ней прихватит душу и тело.
И сдавит вода, как пасть удава,
и в тёмный желудок океана вобьёт,
и ничего не скажешь, не позовёшь на помощь,
как будто тебя рождают обратно
в безмолвие холодное и немое,
и ты, стремительно минуя стадию эмбриона
и встретившихся яйцеклетки со сперматозоидом,
превращаешься в смесь органики. 14 октября 2007 года
Штормило.
И было мне мыло не мило.
И штор было мало,
и за борт блевало.
И море мне куськину маму,
и штопор скользил
по пробке от водки.
Шёл наш сухогруз на Панаму.
Проводка. Под нами
подводная лодка.
Вчера - подлёдная водка.
Шла из Вьетнама.
И мы не ругались блинами.
Семь тыщ морских миль
до дома.
Мы палубу мыли
и молча мы Бога молили,
чтоб нас не оставили и не забыли,
чтоб якорь ударился
в грунт долгожданного порта.
Чтоб шанс был состариться
у каждого - дома.
А прошлое - к чёрту.
Я думал
про маленькую свою поэтессу.
Мы шли на Одессу.
Стояла дикая жара.
Была особая примета:
на попе шрам
от пистолета
какой-то схватки боевой,
приём проведший болевой.
На пляже находилось лето,
и места не было на нём,
и было девочек ей-ей,
и взор пылал его огнём -
герой амурного куплета
в песок мозоли зарывал
от "крокодилов", что в пустыне
днём раскалялись, ночью стыли,
песок наждачкою стирал,
когда они подводной лодкой
проваливались и поднимались,
на "днёвке" радостно снимались
и заменялись тёплой водкой.
Забыто было напрочь это,
как не было на пляже лета. 2004 год
переложения мутанка (шестистиший) из Цугваямы
и танка из Хадзимэ
*
Круглые шишечки кипариса
катятся в море,
якобы окружённое землёй,
и до горизонта - круглое.
Младенец на берегу
о том, как устроен мир, размышляет.
*
Запах магнолий и олеандра,
морских водорослей и бесконечности.
Рыбаки разбирают улов,
освобождают сети,
показывают ребятишкам диковинных рыб,
которых нет возле берега.
*
Дом на отшибе - два этажа.
Когда-то жила здесь челядь вельможи
одного из дворцов неподалёку.
А в моём детстве - со всех концов света
многодетные семьи, принесённые войной.
А ведь и сегодня даже чужие называют места эти раем.
*
Камнем швырнул в моего кота
чумазый соседский мальчик.
И долго детскими кулачками
мутузили друг друга.
А вокруг благоухали цветы, сосны,
гранат, инжир и земляничное дерево.
*
Тысяча ступеней спускается в нижний парк,
где звучит песня "Чаир".
К маме, продающей на набережной газеты,
мчусь, не считая ступенек.
Надо отпроситься: далеко в горы
собираются ребята нашего двора.
*
Играли в войну, вооружённые настоящими
ржавыми автоматами и штыками.
Уходили подальше в лес и бросали в костёр
разноцветный порох или патроны.
Ребята из посёлка снаряд в свой костёр бросили.
Двое живы остались - только калеки...
*
Читаю самые мелкие значки в газете
столичным кавалерам и дамам.
"Сколько тебе лет?" - спрашивают.
"Пять", - скромно отвечаю -
привык к славе.
Ах, где моя слава теперь?
*
В школу карабкаюсь каждое утро -
по скалам, поросшим кривыми соснами.
Чаще всего с друзьями,
но запомнилось - будто всегда один.
Ёжик перебежал тропинку
- ах, не опоздать бы к звонку колокольчика...
*
Уличили в подсказывании соседу -
не помню слов, которыми корили,
жалкий, напуганный, -
знал, что нельзя так делать!
Вызвали родителей - а у отца и мамы
по две и три работы.
*
Украшали сосенку в последний день
перед новым годом -
те же самые игрушки, шары
что с незапамятного младенчества.
Утром - праздничный стол в семье.
А дни рождений отмечать не было принято.
*
В ту последнюю осень часто ходили в лес
со старшим братом,
собирали грибы.
...Оказалось в чужом новом месте
эти детские запасы
помогли всей семье - отец не нашёл работу.
*
Среди скарба - домашних вещей,
выглядящих в пути нелепо,
отец и мы с братом.
Дорога взбирается на перевал,
и я понимаю, что прощаюсь с морем
и детством. Господи! В девять лет.
*
Туман и морось и днём и ночью,
кажется, что и третьих этажей не видно
в этом городе, где предстоит жить.
Один хожу и читаю названия улиц,
осваиваю этот мрачный мир.
Знаю, что не из-за тумана не видно моря.
*
Новый год впервые без ёлки,
взрослый - десять лет,
но с грустью перебираю игрушки
и думаю не о празднике -
о море, доме и чумазой моей ватаге,
которая воевала с ребятами из посёлка.
*
Зимние каникулы - несколько монет
дал отец мне - пойти в кино.
Ах, там, на родине - каждый летний вечер
с ребятами лазал на дерево
и смотрел взрослые фильмы.
Некоторые запомнил навсегда.
*
Диковатый, медленно нахожу друзей,
не ввязываюсь в драки
и учусь неважно.
Некому рассказать, что такое море.
Но тот, кто стал моим другом,
и сегодня - самый верный и лучший друг.
*
Кипит огромный портовый город,
полон рейд, - здесь и китобои,
мореманы и люд шумливый,
а я - студент старинного университета,
отличник, балагур, весельчак
- ведь это море, море, море!
*
Сердце следовало беречь от любви.
Если рождён поэтом -
одиночество не отпустит
в объятия кареокой.
Много лет прошло,
а ведь с тех пор разве любил другую?
*
Веселился, путешествовал, волочился за юбками.
Но и корпел, изучая, что положено, и - кроме -
множество наук, признанных только на Западе.
И на симпозиуме подверг сомнению каноны.
Но не за это, однако, не был оставлен в университете
- просто и здесь места наследуются.
*
Был одним из лучших и дерзких -
и начал скитаться по свету, -
наёмник, воин, бродяга, хиппарь.
Никогда не оставлял тетрадь, карандаш, книгу.
Но писал не то, что видел,
а только то, что чувствовал.
*
Снилось, что возвращаюсь
продолжать учёбу, почему-то прерванную.
Все друзья и подруги,
оказывается, и через несколько лет - те же.
Просыпаюсь: нет, где-то в сумке - диплом.
И мне невозможно вернуться в прошлое.
*
Случай забросил в родной посёлок.
Нашёл старый дом, - оказывается,
могу дотянуться до окна второго этажа.
А какой был огромный домище!
Кто-то из стариков меня вспоминает.
И только горы, небо и море - огромные, как и тогда.
*
Так любил я звучанье речи
в западных песнях,
что не смог выучиться её понимать.
Это в студенческие годы
писал слова для рок-группы,
но только и свой язык оказался непонятным.
*
Нашёл среди безделушек
свои офицерские погоны.
Как угораздило вольного хиппаря
набрать восемь маленьких звёздочек?
Знал, что защищаю дракона -
но не знал другого пути.
*
Некогда было жандармам
проверять безвестного молодого поэта.
Спасся от колючей зоны,
но по сей день - неблагонадёжен.
Что ж, я по капле хранил в себе свободу,
в рабстве - не соглашаясь с рабством.
*
Только пьяный по-настоящему свободен.
Трезвому нет смысла плакать,
если не ему наступили на ногу.
Пьяный, ограбленный ворами и мусорами
копал траншеи для дома чиновников
и считал дни до освобождения
*
Писал, писал и писал,
зная, что не я, а страна
проходит мимо жизни.
Но так тяжело было понимать,
что никому не скажешь:
даже тот, кто рядом, не верит без удостоверения.
*
Знаю, что незаметной звёздочкой
блесну в Галактике поэтов.
И свет мой будет мчаться в пустоте
миллиарды лет,
чтобы кто-то вдруг сказал:
"Мне показалось... или это в глазах моих?"
*
Вот и выросла дочь -
время - ураган - мой корабль трещит,
а её - отправляется навстречу солнцу.
Сколько бурь впереди - а я в стороне.
Помню, впервые, держась за стены,
появилась на кухне, где я писал стихи.
*
Перед зеркальной витриной
я вдруг остановился -
мелькнуло знакомое вроде лицо.
Да это же я!
Обтрёпанный, трезвый,
старый.
*
В вытрезвителе, слушая
кого по какому блату отмажут,
сказал, что у меня
полно бриллиантов.
"Да это же стихи!" -
стали смеяться все.
*
Снилось, что я - рыцарь
эпохи упразднения громоздких доспехов.
Вместо меча - не быстрая шпага,
а открытое сердце,
благородство, достоинство, честь.
И бесстрашие перед лезвием ножа.
*
Снилось, что я - призрак
Добра, Человечности и Красоты
во мраке времени.
Пытаюсь сказать - кто не видит,
а кто видит - пугается.
И никто, никто, никто не слышат.
*
Чернила закончились,
и я в воздухе кистью
тысячу раз написал
знак "Возвышенное".
Может быть, через тысячу лет
кто-нибудь его увидит.
*
Карабкался на вершину горы,
посмотреть чудесное Дерево Лета.
С собой тащил карандаш и бутылку вина.
Останавливался, пил и молча смотрел вниз -
от какой красоты удаляюсь.
Добрался: на вершине ковыль и пенёк от деревца.
Ветром унесло меня в терновник -
взвыл я, как сука,
и песня моя взвилась в поднебесье.
Слышал меня вертухай и чиновник,
я был одиноким,
как больное среднее ухо,
и, как собственный мозг
мыслям своим, был никому неизвестен.
Зачем материться, мастер суесловий,
спросил меня философ,-
конечно, конец колючки в моей ягодице
- это мелочь для него,
упавшего в долговую яму,
глядя на звёзды кремлёвские.
Звезда Героя России его и там словит.
Нет у поэтов вопросов -
они у матросов в подводной лодке,
лежащей на дне под стаей сырой селёдки.
А я вытаскаиваю колючку упрямо,
как шприц с кокаином,
и вместо звёзд вижу блёстки.
Я так одинок, как вселенная
и ветер космический
вдали от галактик.
И душа моя запеленована, пленная,
мышцами слабыми,
и за несчастия и неудачи никто мне не платит,
не утешает, не плачет,
по голове не бьёт и не гладит
и водки не наливает:
ах, как грохал я посуду на счастье,
не из чего напиться,
в руке перо, ладонь не годится,
и чем-то это всё воспоминанья мне навевает,
словно запах из собачьей пасти.
Другие выплёвывают зубы и куски лёгкого,
а я - тяжёлое, крохи своей печени.
Говорят: да творчество твоё - дело плёвое,
пусть попадаются кусочки сердца
- это блюдо ни хера без перца,
и время все раны лечит,
подобно терапевту или хирургу,
взявшему груз ответственности,
словно ноги хорошенькой шлюхи,
себе на плечи,
или превращённому в Ленинград Петербургу.
Здесь все непосредственности - посредственны,
здесь - все награды - это плюхи
и пощёчины направо и налево,
неправым и правым,
награждённым и тем, кого лишили.
Не писал бы, если бы сердце не болело,
из-за занозы в заднице просто пел бы.
Не искал бы на базаре отравы,
не юлил бы: чтоб мы так жили
на заплату зарплаты - и всех дел. Был
зубным тыщематологом сто полулет
и зубы в тряпочку прятал,
а счастье, оно всегда рядом,
но, особенно, когда утрачено,
как языческий амулет
или яичница, переделанная в омлет,
тошнотная и горячая,
которая упала на пол и валяется.
Месяц уныло торчит, как член, в окне,
жизнь старается серпом по яйцам,
смерть позванивает:
раз себя не сберёг и не спрятал -
я не виновата, иду искать.
И любящей рядом нет,
и любимой нет рядом.
Одна тоска, великая, как похмелье, тоска. 09 апреля 2008 года
Сделай вид, что я буду жить вечно.
Не торопи: топоры в страшное точат.
Не расспрашивай меня. Не плачь.
Будто я один изведал тайну,
будто мне за тебя не страшно.
Будто, если меня не будет
будет пальцев твоих касаться
обещающий объяснить,
для чего мир увидел
небо звёздное твоим взглядом,
и то, зачем твоим сердцем
всколыхнулись миры галактик,
и почему любить было щемяще-больно,
и хотелось над тьмой и бездной
стать невидимою землёю
и собой переполнить Космос.
Будут светлые ночи
нашей с тобой колыбелью -
жизнь прожита,
но мы вникали в звёзды
и любили: друг друга,
и мир приходил к нам,
когда мы возвышались
без страха потерять то, что принадлежит миру.
Тайна моего ухода:
был равен миру,
когда тебя трогал -
царь червей стал воздухом,
которым ты дышала,
стал пылинкой и дал пылинке луч света.
Мне мало стать землёю,
упругой под твоими шагами.
Мне мало навсегда исчезнуть.
Если ты пожелаешь уйти -
мне надо, чтоб мы растворились в мире
и навсегда оказались друг другом.
Сегодня ночью гром, как донор,
верней - тяжеловесный дождь -
как будто Знаешь: я не дома,
и Ты меж тучами грядёшь,
и глас Твой, как и мой, не понят,
и я, как православный дож,
на чёрной от веков иконе
брожу средь вод, сеча, как нож,
и я, как город, не устроен
под страшной капельницей - Твой -
земле не достаётся крови
причастия грозы святой.
Бурля каналами проспектов,
вода напрасно ищет поры.
Не взыщет мзды с неё инспектор:
как будто молнией распорот
пиджак неведомых небес.
Мы не нужны тебе, мой город.
Стихии не нужны тебе. 26 июня 2004 года
Сегодня обратно ничего не случилось.
Само по себе высеребрилось небо.
Глаза открываешь, просыпаешься - утро.
И было в июле, а будет в июне -
сплошное и неукротимое лето,
и временно время остановилось,
как будто метро без причины.
И ранний воробышек радует: жив!
И воздух умыт после грома и гнева.
Ты смотришь один в тысячеглазое,
безлюдное, сонное чудовище промокшего города,
- как будто впервые он тщательно убран,
начищен, и выбрит, и освежён, и выметен,
- как будто и банку не бросит, не плюнет
под ноги себе равнодушный прохожий.
Ещё ничего не тревожит поэта:
мир спит, немного наивный и юный.
Ещё не проснулась контор мертвечина,
доценты за взятки не учатся лжи,
в карманы и души ещё не залазает
"Великий Болтун", и ещё нам не дорого
на рынке, в театре, в буфете - "нате-вынете".
Всё это поднимется чуточку позже.
Но, может быть, это тебя не коснётся -
ведь доброе утро проснётся. 27 июня 2004 года
Путей морских доисторическая география -
куда меня время, ветер
и волны вынесли?
На краю Вселенной бескрайней
звёзд граффити
вольные,
как мысли.
Стою. Звёзды над пропастью.
Солнце, огненная черепаха,
раскалённый край
зеркального шатра,
ползая за горизонтом.
Ночь, дочь света могущественная
и неотразимая своей кротостью
лазерный диск беззвучной оратории Баха
проигрывает и играет -
пятая стража
готовит к пробуждению
города и селения -
стозвонному и трезвонному.
Туман - сон фонарей уличных,
спящие безмятежно детские души.
Тишина слепая
Хозяйничает, умничает,
ничего не слушает,
отбирает и не возвращает назад.
Ночь взрослеет,
как страна, сливая
нефть своих недр на запад.
Вопль тополя
молитвенно ветви сложил.
Выше службы
колокол неба -
на этой улице когда-то я жил.
Забвение серых дыр асфальта,
брызги электрических жил
древнюю ночь в обручи света
охватывали,
и пел ночной хорал цикад.
И пил ручей соки оврагов,
дальше расстраивались цеха.
Детство металось среди бараков,
боясь никуда не уйти.
И путь домой был темнее ночи,
где-то вдали мерцал стих..
Вокзал разговаривал громко
и буднично очень.
Жизнь, свешиваясь с перил,
следила за громыхающими поездами
на переходах, и пара перины
укутывали гудки окрестных зданий...
Ночь ныряла в узкие улочки,
стучащим сердцем в подворотнях ждала,
сворачивала страха тонкие дудочки
и разворачивала небес зеркала...
Темнели за тополем тополь,
журчал ручей невидимка.
В прошлое вмёрз отчаянный вопль -
мёртвого детства льдинка. 4 августа 1983 года
Устал человек, а может быть просто ранен:
лежит на дороге, широко раскинув руки.
А может быть у него плохое сердце,
а может быть он немного выпил,
а может быть он наконец умер.
Его объезжают трамваи,
и жарко человеку, ужасно жарко,
а город сияет в рекламе своих гастрономов,
лежит человек в давке автомобилей.
А может быть ему всё надоело:
писать стихи, смеяться, петь и ходить на работу?
И люди, наверное, ему надоели,
и люди проходят, не обращая внимания.
А солнце потом брызжет в стёкла,
кривляется в зеркалах июльских улиц,
и в мареве маленький человек исчезает,
а улицы и люди в улицах остаются.
А улицы трамваями изъезжены вдоль и поперек,
на клумбах анютины глазки и розы,
и ходят барышни томные в призрачных платьицах,
и трусики приветливо светятся изнутри.
У источников джаз Литвяка Александра:
играют курортники в дудочки кружек.
А выше Машук со стальною иглою,
и там - на сковороде неба шипит солнце.
И другому человеку так плохо,
что он пишет стихи,
потому что не имеет права плакать:
ведь мир так прекрасен...
А в глупом выпуклом небе
разит перегаром лета
яростное солнце юга.
Было безоблачно, мглисто, странно и очень рано;
лето сильно болело, но ещё не умирало,
а осень в лицо дышала утренней прохладой.
Ты меня жалела и утешала, я же не обижался, только просил - не надо
Поздно, ужасно поздно - я улыбался:
О, как я молод - сорок лет напрасно старался,
лез, полз, карабкался, падал, взлетал, был болен и счастлив.
Выл...
И миллионы, миллиарды лет строил храмы.
А ты меня любила молча, ни за что, может быть, за то,
что я не повторялся в зигзагах, царапинах, орнаментах и страстях.
Жалко, опять сгорает август, и лето безропотно тает;
я устаю безумно от мировых проблем,
осень так безнадежно мой календарь листает;
плачу беззвучно с каменным лицом по убитым детям и сиротам
всех стран.
А по утрам собака злая цепью гремит и гулко лает.
Я очень домашний, за что же сводят меня с ума колокола,
за что по углам чужим тысячелетья меня мотает?
Я же простой прохожий, а вокруг любви зеркала.
Останови последние дни лета любой ценой.
Страшной ценой. Сорви аплодисменты.
Нет, напрасно завет дан не осуждать:
Бог знает - и суда над собой не опасайся. 15 августа 1986 года
Я её целовал,
а она превращалась в лягушку
постепенно,
но, - цела голова, -
и я знал, что она не покинет
меня, я влюблялся в подружку -
она появлялась из пены
морской и шампанской,
как богиня,
а потом исчезала
в пучине она океанской -
и огромная сцена
поднималась туманом
над обезлюдевшим залом,
в котором узлами морскими
жизнь мою она перевязала
- я её не узнал,
но она-то меня узнавала,
и оказывалось,
что - если прикинуть -
это моя половина,
то есть - вина,
что она влюблена,
а я, как ледник и лавина
сверкал, находясь на вершине,
подобно зеркальной игрушке,
и был страшен в пути,
а, когда приходил,
был никем,
её целовал,
она превращалась в лягушку...
И это не имело значенья. 11 октября 2001 года
(14 марта 2002 года)
В трамвае тепло; в завершенье июля
бьют тамтамы сердец, литавры колёс.
За раскалённым стеклом расплавы обугленных улиц,
и солнце глаза ослепляет до слёз.
Окраина города; даже воробьи не воюют.
Сантаны гитара в заброшенном санатории
страдает; и воины славы штабной не воруют
на каменном ложе мемориала истории.
Я мёрзну от холода, пытаясь понять Мировую
Вторую, и - даст Бог - последнюю.
Цари и правители меня не волнуют, -
лишь как свидетели и собеседники, но не нахлебники.
Провал и базар, вокзал и бессмыслица.
Такси достигает конечной,
и там остывает, пылится и мылится,
и в ожиданье погружается вечное.
И лето вступает во владенья свои без церемоний,
но только не все достигают его рубежей.
Я в этой новой войне остаюсь посторонним.
В порядке и мире нуждается мир грабежей.
Прощаясь с земляничными полянами,
сквозь тернии идя, из веток дикой розы
я сплёл свою безжалостную лиру.
Не потому, что не было терпенья
стоять в очередях, где продавались
простые и золотые инструменты.
Я не умел играть на гладких струнах,
я этому в цветах не научился.
Не потому, что сердце не привыкло
страдать, лаская нежно струны.
Не потому, что сердце опасалось
и пряталось от боли всех
в боль истерзанных и непривыкших пальцев.
Когда гармонии рождения миров
органа пронзительны и невыносимы звуки,
мне тишина нужна,
чтоб слышать твоё дыханье. 13 июля 2004 года
Эпоха талонов на сахар забыта.
Разграблены годы.
И то, что останется - совесть, а не советы.
А то, что осталось - свет, а не обида.
Пушистый котёнок, как солнце. И ветром
Распахнуты окна.
А стёкла разбиты и двери забиты.
Небрежно повешена шляпа из фетра.
Здесь выплавлена прошлая музыка Шуберта.
Надтреснута чашка.
На дне - гадание нерастворимого кофе.
А в ней - одуванчики, как парашютики.
За редким Рахманиновым следует неумолимый Прокофьев
Наивно и мило.
И все занавески на улицу вывернуты,
Где, как манекены, шагают прохожие.
Упала тарелка - но это другая примета:
- И на пол, и женского рода, -
Она всё равно не вернётся, ведь вилка
Осталась на столике с другими предметами.
Не спуститься и в зеркале не повторится,
- Так грустно, -
Не позовёт и коротко не отсчитает, как горлица,
Не разбудит прикосновением веера спящего принца.
А он поседеет, состарится, сгорбится,
Оглохнет для музыки.
И то, что останется - отрывок мелодии Моцарта.
И то, что осталось - на подоконнике след света и ветра.
Путешествовал по неверному континенту,
По безмолвной пустыне.
Барханы песка сползали с гор
Под маревом раскалённого воздуха.
Закончились запасы воды,
Растрескалась запекшаяся кровь земли,
Как мои губы.
Здесь некогда бушевало море,
Неустанно меняя лица
И терзая берег, раскалывая скалы.
Дождь гремел за горизонтом,
Ждал меня в стране водяных лилий
За тысячи миль и влажных сумерек.
На сорок четвёртом обороте планеты
Изменилась пустыня звёздного неба,
Полусфера его упиралась в отвесную каменную стену,
У подножья которой бесполезно сверкали груды алмазов.
По алмазам я шёл босыми ногами
По рубиновым росам.
Камень царапал ногтями,
Побелевшими от жажды;
Кулаками отчаянья бил в стену,
Чувствуя, что она не отзывчивее человека
И бездушнее пустыни.
Утренний луч солнца разбудил прибой алмазов,
Расчертили стену непонятные знаки света
И растворились во всепоглощающей белизне дня.
Не зная значенья знаков,
Боясь ничтожной неточности,
Я алмазами резал камень,
Не понимая ещё,
Что возвращаюсь к стихотворению.
ЛЮБИМАЯ,
ты тихою рукой прощающему августу глаза закрыла.
Любимая,
напрасно одарила
нас осень первым золотом скупым:
мы снова одиноки,
и тень твоя исчезла в сентябре.
Последний день в цветном календаре,
мы всё прошли, нам нет соединенья.
Струится в сердце лезвием тупым
стальная проволока воспоминаний.
Земли зелёные провалы, вечерних струй теченье.
Мы, вроде бы, ушли, но завтра воскресенье.
Неужто долгий путь заоблачных свиданий,
и с этого пути нам не свернуть?
И молнии меж нами не сверкнуть,
не озарить, на опалить и не испепелить
того, что выгорело в сердце безответном,
оставив только соль воспоминаний.
Ты незнакомкой миллиарды раз
с загадочной улыбкой проходила,
но в каждом облике тебя я узнавал:
ведь ты меня любила.
И, в каждый раз другой являясь мне,
ты до моих ошибок снисходила,
но я в словах твоих тебя напрасно ждал.
О, как тебя я звал!
О, как себя я мучил!
Как маски я твои возненавидел!
И этот день настал, я чище стал и лучше.
Меня тревога подняла: я не узнал себя.
Я догадался: моя жизнь переменилась,
переломилась на границе сентября.
И ты вошла в ночи моей заря.
Твоё лицо единственно, единственны душа и тело.
А время прошлое
в твоих ресницах плыло,
текло в зрачках и тлело,
и оставалось, никуда не уходя.
Ты призрачно в ночи белела.
Но рядом только не было
меня.
Я говорил с тобой
дельфиньим языком,
и море рыбкой
золотою трепетало.
Но ты не слышала
моих беззвучных слов -
спокойный сон прибоя
шептал устало,
и солнца жидкие следы
в твоих глазах слипались.
Сплетались дней огни -
но ты меня не знала.
Не видела.
Не ждала.
Не звала.
Ты, светлая, спала.
Пугливая волна
твои струила пальцы
и белую ладонь лизала,
и ножки твои нежно обвивала...
Заледенела в небе раскалённом
рогатая луна.
Волосы твои
метались в отраженье,
и воздухом влюблённым
ты удивлена
до моего рожденья
из солнечных сплетений -
не веря, не любя -
уже ослеплена...
Я на пустом песке
писал твою корону.
Но не было меня -
на тонком волоске,
как раненный дельфин
метался мир огромный.
Из всех времён я выбираю
границу осени и лета,
когда листва уже надета
на плечи тёмные дерев,
но изнутри уже сгорает.
И набегает с лаем осень -
каштанов рыжие собаки
гоняют бледные туманы.
И неподвижны крылья сосен.
Дорог краплёные колоды
бесстрастно мечут клёнов трефы...
И нету ливенных дождей.
Так где, скажи, остался август?
Кому наряд его достался?
Он от огня переломился,
не выдержав тепла и света.
Но где же признаки исхода?
Ещё ничто не изменилось:
но оробели в небе птицы.
Но солнце в небе охладело.
Но замутились пятна леса
на склоне гор кудряворогих.
Но стало ясно слышно звуки.
И отчего любил я лето?
Я в нём пропал, исчез бесследно,
оно в глазах моих сгорело.
Зачем оплакиваем лето?
Кто знак судьбы на нём поставил?
И кто нас выпустит отсюда?
В ладонь дождинки собираю,
и ни кровинки в бледных пальцах.
А капли светлые сверкают.
Надену красную рубаху.
Присяду тихо на скамейку.
Глаза в тумане опущу.
В прудах утонут мои мысли.
Падут безжизненные листья.
Сентябрь придёт. Я загрущу.
В чуме остывающих луж
ушло деревенское лето,
а звёзды искали рассвета.
Будили дымящую глушь
кадила автомобилей,
катили, катили, катили
на юг караваны курортов,
а в тёмные ставни ветров
стучали, сверлили, входили
осенних дождей натюрморты
во вкрадчивом стиле "ретро".
Катили, катили, катили
по струнам звенящим трамваи,
и листья на рельсах искрили,
и ухали мокрые сваи
грозы, уходящей за поле
хрустящих стеблей кукурузных.
И пасмурно было, и грустно,
и сердце теснилось от боли.
Сверкала зеркальная лужа,
но зыбь на неё налетала,
срывала с неё покрывала
и звёзды срывала, срывала
и прятала, прятала глубже...
Сверкала... сверкала... сверкала...
а солнце мерцало и плыло,
всходило, всходило, всходило,
огромный янтарь раздувало
и клубы лучом бороздило...
Такие светлые туманы
мешками брошены окрест,
но тяга к перемене мест
владеет нашими сердцами.
И мы прощаемся с домами,
с теплом, с уютом очагов,
прощаем близких и врагов,
глаза слезятся над дымами,
и тяга к перемене мест,
вручив судьбы нелёгкий крест,
нас в даль неведомую манит,
но каждого из нас обманет
её пожаров жадный треск.
Мы одиноки в этом храме,
где нет ни избранных, ни равных,
но - тяга к перемене мест -
нас дома ржавчина изъест.
Мир виден насквозь до окраин,
и вновь судьбе наперерез
в тумане расправляем парус
и бьём в её слепую ярость,
как волны в тёмный волнорез. 7 декабря 1983 года
Бессмысленно говорить, что я одинок.
Я необитаем, как лунный песок.
Упал кувшин с сырой водой.
Яблоня трещин взметнулась чёрной вдовой.
Остановилось долгое сердце дня.
И в этом сердце не нашлось меня
Кто-то воду в узкое горло толкал.
А я неподвижно в стороне стоял.
Жизнь хлестала в вакуум песка.
Билась тонкая жилка виска.
Юная смерть-красавица точит клинок.
Кто безжизнен, косая? Раскосая, кто одинок? 21 сентября 1983 года
Этот далеко пойдёт.
Того пошлют подальше.
Этому - салют. Тому - адьё.
В зависимости от того,
чем обладаешь.
Русское слово "антирес" непереводимо.
Это не разговор,
а камнерез,
инструмент необходимый
для достижения
взаимонепонимания
(а вовсе не водка).
Это - как цепь златая
на дубе на окраине Лукоморья,
а не кольцо, означающее,
что ты женишься -
это не размножение
в капусте
королей и кроликов, -
и не горящая электропроводка,
это, наконец, не мания
преследования
и не клаустрофобия.
Это Аморе.
Любовь.
Однако, такая злая,
смесь вина, чая и щей,
- а она своего не упустит! -
- от неё не скроешься, -
"ещё можно" и "уже нельзя",
ежа и колючей проволоки,
в кресле и на диване
в глаз с утра - хобби.
Даже когда любовь
предрекли абсолютно все астрологи,
в мире
всё равно ничего не происходит.
Кем быть. Кем чувствовать себя. Поэтом.
Орфеем, в ад памяти своей сходящим.
Воробышком, в сады Аркадии летящим.
О, Эвридика милая, где ты.
Счастливая Аркадия
Здесь вечный май, и не мечтай о лете.
Здесь неизменные цветы.
Машук, Бештау, горы красоты
и реки света, и ты одна на свете
ждёшь песню. Я пою, не чувствуя тебя -
меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Здесь день пройдёт без хлеба
и без плодов - здесь вечные цветы.
Здесь счастлив, не любя.
Но голод похищает тебя в город -
о, Эвридика, где ты.
Ты в их глазах растаяла бесследно.
Меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Там, где еда, царит всегда зима,
но от плодов сгибает ветки сад,
там май сменяет лето...
- Провал: войти в него как в горло
дороги в ад: быть может,
тебя забрали в бездну.
Счастливая Аркадия.
Прощай. Больше не встревожу
я песней даль небес.
Я песней дань не разрешу взимать.
Тебя теряю; но песня безвозмездна
тебе.
За шестидесятыми лежит тундра.
За семидесятыми - арктическая пустыня.
Она переходит в ещё более безжизненные восьмидесятые,
и девяностых по сути нет.
* * *
В молитвах льва песчаные часы
Струятся от заката до восхода.
На чёрном камне капельки росы
В холодном сне оплакивают годы,
И капли те вылизывают львы.
Бледнеет ночь, и рвутся на свободу
Светила сонного лучи из-за песков,
Раскалывая, будто камни, хрупкий воздух
На тысячи мельчайших кусков.
Но о грядущем спрашивали вы.
Пустыня звёзд выглядывает в ночь
Из-за барханов солнечного света,
И, свет дневной пытаясь превозмочь,
Взмахнёт мечом кровавая комета,
И разольётся в сумраке заря.
С лучом последним явится мессия.
Города
(причитание)
Каменные огороды,
розы...
каменные лица поэтов и убийц...
Жёлтые больницы,
уличные повороты,
светофоры...
Жёлтые огни сумасшедших небоскрёбов...
Тянут руки по карманам воры
и издатели...
Пощади!
Каменные идут лавины
автомобилей и упрёков,
самоубийц
и модных песен...
Делятся на половины
парки и мосты,
фонтаны...
Будь собой!
Оставь надежды в чугунном сейфе богомолья
церкви...
Женщин животы,
Зады,
канканы...
Капканы цепких взглядов,
нежностей липких
улыбок издевательских и милых...
Да здравствуйте же, блюди!
Я сигареты на парапете авиавокзала
раздаю и не курю.
Я ушёл в запреты,
я в песнях реактивного накала,
я - столб, попирающий общество...
Я в пламени реклам горю...
Останься в Лабиринте
магазинов
Минотавр!
В Харибде ресторанов,
Одиссей,
в Скилле пистолетов,
вылей пулю взглядов.
Прости меня.
Цепляясь за решётку
железнодорожной загородки,
я провожаю свой поезд.
И солнце, как холодная луна,
расплылось в небе,
как яйцо на сковородке
выжженной пустыни.
В его лучах
пляшут пылинки -
города.
...
ЦУНАМИ
Молча встань и уйди
из приличной компании,
где не пьют дешёвые вина.
Ах, страна золотая, Шампания!
Ах, страна дорогая, Пингвиния!
Ах, штаны из берёзовых ситцев
долго могут носится...
Ах, заплаты
из лохмотьев тумана
и заснеженных гор горловины!
Прёт цунами из океана
в буржуазную половину!
В буржуазные будуары
золотых околечек, вонючих ножек,
лезет, лезет волчанка старая
с рыжей гривой и мордой львиной,
золотых брошек, блошек, мошек и вошек
перерезать скоину!
Всё потонет в потопной лавине...
Не оставь меня в беде, бедуина,
ты разбрызгай меня, цунами,
в облаках, что кружат стадами
без штанов или со штанами,
и умчи в пене слёз в пучину,
и верни золотым дождём
в бархатистую сыпь прибоя
на безжизненную равнину...
...
Утро
А ты всё так же хороша,
как вечером,
холодная заря.
И про любовь
твердить мне нечего,
всё повторять.
А ты всё та же птица
редкая
по клетке мечешься.
Я улыбаюсь - бьётся веткою
в окно метель,
моя советчица.
Не надоело ли скитаться
во снах
и розовых мечтах?
Судьба смеётся,
может статься,
и мы обязаны остаться,
и белоснежная постель,
и дышащая сном подушка,
и ель под окнами растущая,
и солнечная акварель,
и крошатся по дням года,
и над судами человеческими
подняться
надо бы,
но я
к скале прикован навсегда.
...
* * *
Я остановился и оглянулся. У колодца
стояло несколько длинноволосых.
В глазах тускнело одиночество;
вставало солнце. Начинался день.
Что делать им?
Курить? Глотать колёса? Пить?
Колоться? *
Может быть.
Может быть.
Я бросил сигарету и рядом сел на камень.
Я был в рубище -
не было денег на джины.
В ладонях и ступнях кровоточили
следы гвоздей.
Мне досталось от людей.
И что ж? Глотать колёса? Пить?
Иль у колодца удавиться?
Может быть.
Перебирая песчинки окровавленной рукою,
я думал о грехах и о вине людской.
Я - воскрес - но не искупил,
и понял, что не искупить
своим страданьем, и страданий не облегчить,
и, раны вымыв чистою водой,
я руки поднял и спросил:
- Что делать, Господи? Глотать колёса? Пить?
Колоться?
- Может быть.
Он не ответил мне.
Прозрачною голубизною
и свежей чистотой
дыхнул мне в сердце.
Оно уже не билось.
- Ты разве наш? Хиппуешь здесь, в пустыне? -
спросил усатый, шевеля с трудом губами.
- Я ваш Спаситель, - ответил я.
- Спаситель? Ты нам принёс колёса?
- Нет. Я приготовил грёзы.
- На что нам грёзы? Пить? Курить?
Уйти за миражом в пустыню от колодца?
Ответь мне. -
Может быть.
Может быть.
Они хотят найти готовые ответы.
Они и так во власти грёз.
- Вам чудо сотворить? - я закричал в отчаяньи.
Они смотрели равнодушно.
Они не знали, что такое чудо.
А что не чудо.
- На что нам чудо? Пить ? Курить?
Колоться?
Глотать колёса?
Может быть.
Мы долго здесь сидели у колодца.
Но вдруг раздался рокот,
я ниц упал, но, осмелев, поднялся и увидел:
огромная толпа с воем и стенаньем
каток катила, укладывая асфальт.
- Куда вы люди? Ищите Христа в пустыне?
С креста хотите снять, избавить от мучений?
- На что он нам? Глотать колёса? Пить?
Пускай висит он.
- Может быть.
Они катились в ад
наклонною дорогой,
чернее чем асфальт.
Все суетились,
но сердца уже не бились.
Усатый вытер пыльное лицо рукою.
Все поднялись и от колодца
ушли туда, где не было дорог.
Где смысла нет курить,
глотать колёса и колоться.
Ветер лёгкий их замёл следы,
чтоб не нашёл никто дорогу от колодца
в их смерть. Да.
Может быть.
Может быть.
Я сделал чудо: они бредут меж звёзд,
всегда в росе и в синеве рассветной.
Всегда в пути, всегда в пыли.
Над ними проливают слёзы
Прекрасные Сивиллы,
которые всё знают наперёд...
А что же дальше? Пить? Курить?
Глотать колёса?
Может быть.
Может быть.
В холодных сумерках свечи огарок угасает,
и пальцы холодит печальный взгляд.
Он страдает и наши все страданья знает.
Он сам - наши совесть и страданья,
глядящая с укором в небеса земля.
Грядущее придёт, оно неотвратимо,
и вспомнится та встреча у колодца,
когда мы спрашивали,
что нам делать?
Пить?
Курить?
Глотать колёса?
Колоться?
А он нам отвечал печально:
Может быть.
Может быть.
15 декабря 1978 - июль 1981 года
* арго - курить - имеется в виду курение наркотиков
* - глотать колёса - употребление н/с в таблетках
* - пить - употреблять жидкие н/с
* - колоться - внутривенная инъекция н/с
Будет точно такое же воскресенье, -
Разумеется, никто не воскреснет, -
Просто будут не вывезены
Переполненные мусорные контейнеры -
Ветки, пыльный войлок из пылесосов,
Строительный мусор и жижа объедков.
Ненужные книги и ноты,
Некрасиво разваленные папки
С моими когда-то любовно собранными
Черновиками и рукописями стихотворений.
Не останавливайся, нечаянный прохожий:
Что такое - неудавшаяся жизнь?
Просто - невыдающаяся?
Ты не видел, как промелькнули мои
Торопливые похороны
И, согласно последнему волеизъявлению покойного,
Пакетик с пеплом главной моей рукописи
Был вложен в холодные руки трупа.
Здесь мой памятник. Без эпитафий и музыки
В ночь на понедельник от дождя
Окончательно раскиснут рукописи,
И я исчезну совсем.
Останется в антологии стихотворение,
Как в янтаре, в капельке времени.
Моя родная.
Если и случится
мне жизнь остановить -
не верь.
Как ветер солнечный,
как ветер южный,
как ветер чистый
порывом распахивает дверь
я возвращусь
проветрить пустоту
полуослепших комнат.
В той
вымерзшей России,
забытой сыновьями,
но, может быть, кому-то дорогой,
прожитой насквозь, красивой,
но совершенно незнакомой.
В той красной и больной стране,
в стране не дураков
и, разумеется, не гениев,
где ленин воскресал из мертвецов,
где, словно в горнице без окон и дверей,
ни света нет, ни ветра нет,
где жил Сергей Есенин,
где жизнь была - безумная игра
в шпионов
о семнадцати мгновеньях.
Я пел, нащупывая каждый звук,
точнее - только грань его обрывков,
я и не думал про несчастную Москву,
но прошагал по всем аллеям Крыма
и в день шестой
открыл стихотворенье.
Я был неповторим. Я был другой.
Как ангел, залетевший в ресторан,
ошеломлённый вероломством рынка.
Нет, я не помилован -
на эшафот.
Толпа безмолвствует,
и толпа ликует.
Палач без маски
с серпом и вилами
за мной идёт.
И в первом ряду -
самые толстые
велят снести
удалую и лихую.
А мне б вдохнуть
цветений майских,
я после темницы
слепой иду.
И солнце блестит,
и крыльями не взмахнуть.
И это не снится. 28 декабря 2003 года
Взобрался на дамбу - над зеркалом озера утки взлетели.
Колышется прозрачная бязь однодневок.
Одинокая белая цапля поодаль у берега терпеливо ожидает японца.
Даже в это дождливое снотворное утро
Ясно, что Земля шарообразна,
удивительна, очаровательна, разнообразна,
и на поверхности её удержаться трудно -
либо взлетай, либо зарывайся.
Капли скатываются по стеклу и исчезают.
Ты и не угадаешь даже лунное затменье -
завтра - тот же дождь, не взирая на воскресенье.
Конечно, любовь свою, как тончайшую чашу,
вылепливаешь из телесного цвета тёплой глины
и продолжаешь нести на цыпочках и на кончиках пальцев,
будто по проволоке над ареной в виду безразличных свидетелей,
из которых только четверо-пятеро выслеживают нас,
а остальные заняты своими делами.
Сверху видны их веки, сбоку - белки глаз,
и не видно выхода.
... Но завтра не было дождя и воскресенья. 1997 год
Солнце. Горы. Снег. Палатка.
Жар загара.
Турмалин губной помадки.
На снегу лежит гитара.
Журавлиный в небе клин.
Пики. Осень без деревьев.
К непогоде
серебрится
стружка белая на небе
Рядом ты, и я один. 1983 год.
За окном - грусть.
На гвозде висит шляпа.
В этот дом вход
со двора.
Этот двор стар,
и в акациях дышит ветер.
Он, конечно, прян,
раззвонила ночь звёзды,
и окно - настежь,
в занавеске-фате ветер.
Всё вчера, всё прошло -
Май, июнь, июль, август.
Куст сирени пуст,
небо астр под ногами.
Есть колодец, есть,
из него торчит кран.
Странный кот
превращает сон в явь,
я
становлюсь днём,
за окном дремлет
электрический провод. 1 сентября 1991 года
Дело вот в чём:
ты шляпу надела
мужскую
и стала нелепа
прелестна.
Обернулась в пол-оборота
и на меня поглядела.
Но я был железным
и хмуро смотрел на часы.
На нас смотрела Европа
с киноэкрана.
Часы на руке заскрипели,
как дверные ржавые петли,
щёлкнули циферблатом,
и четыре кукушки на тонких пружинках
взлетели:
"ку-ку" восемь раз.
Ах, героиня романа!
Мы опять опоздали...
За окном летели снежинки,
и мы целовались.
Солнце заходит так быстро,
что одни тучи дорогу мне
освещают,
и за непроницаемыми жалюзи,
за чуждыми окнами - посторонние люди,
занятые своими проблемами.
Нет дождя,
но я ощущаю капли на лице.
Что же случилось?
Неужели всё погружается
в изначальный холод?
В омут ночи
умчался осенний день,
только короткие сумерки.
Вот и вся любовь.
Не я, а дочь идёт в сумерки.
Это исключительно моя осень,
а для неё сирень цветёт.
Одиночество моё
на пустой скамейке - кого здесь дождёшься?
На другой скамейке
собираются люди
и говорят о своём.
А здесь быстро проходят,
как тени в царстве Аида,
спешащие уйти.
Я сижу на сухой скамейке,
ожидая дочь,
и только молодая сумасшедшая
повторяет серьёзные и чёткие жесты
и свои "бу-бу".
Я был счастлив,
что весенние сумерки остаются дочери...
и постукивал пальцем
по пустой холодной скамейке,
машинально,
то есть - на счастье,
от сглаза,
по деревянной скамейке,
под которой валялась одна пустая
стеклянная бутылка
и пьяный мужчина.
Я сидел,
как согнутый перст,
означающий,
что любовь всё-таки была.
Я был
пустыми глазницами
в черноте расщелины.
Как перст судьбы,
я указывал путь возвращения
в землю
бездомным собакам и кошкам.
Среди разбросанных
жвачек и банок из-под пива
я и был
тем стареющим дедом,
для которого опала листва сирени.
Город болезненно морщился
от броуновского движения
людей,
и мне только казалось,
что это капли дождя
медленно сползают по щеке. 6 ноября 2001 года
Мне не надо
беспокоиться о будущем,
будущее у меня определённо:
улечу я гулкой осенью,
как листок, оторванный у клёна.
Улечу я тихо в тысячи
неразгаданных поэзий
и времён.
Ты останешься до лучших песен,
добрый клён.
. . .
Всё оказалось белым,
как в больнице,
заискивала бледная сестрица,
седой сердился врач,
и неизбежность приходилось вырезать,
и с этой неизбежностью лежать,
и медленно в подушках белых таять.
Как ясно за окном!
Намечен срок:
последний день весны,
не верь календарю.
Уйду по тропке,
обниму корявых
молчунов лесных.
Безмолвно
невидимое,
вытекающее прочь,
за прошлое поблагодарю.
Пусть небо скрыто
Тучами серыми,
Пусть дождь стучится -
Я, всё же, верю,
Что это временно,
Что это не вечно,
Что там, за тучами,
Днём небо синее,
А ночью звёздами
Оно усеяно.
Я - человек,
И буря страстей
Кипит во мне,
И мысли высокие -
- Им тесно,
Им нужен простор,
Им крылья нужны.
И я б полетел,
Но - тяжесть, бессилен я,
И крыльев нет.
Хоть манит синее,
Далёкое небо,
Хоть я увидеть
Желаю звёзды
Поближе,
Попробовать
Своими руками
Тепло лучей их -
- Но нельзя лететь...
А хотелось мне бы...
Земля не отпустит
В манящее небо.
Мало хотеть -
Я подумал.
Кто не отступит,
Тот может лететь,
Кто не уступит,
Тот выиграл,
Тот победил.
И вырастут крылья,
И в небо синее
Навстречу мечтам,
Ближе к звёздам
Стремительно брошусь.
...Пусть даже скрыто
Тучами небо,
А я смеюсь - я счастлив!
А я лечу - я знаю -
За тучами этими
Небо синее
И прекрасные звёзды.
Завтра мне подниматься рано,
значит,
просыпаться мне будет трудно,
а если б
никуда я идти был не должен,
я проснулся бы утром ранним
и отправился бы по гулким -
от моих каблуков - плитам
через сонно молчащий город.
Я лицом бы касался тумана,
синью утренней мыл бы руки,
а руками я мял бы воздух,
чтобы солнце скорей проснулось,
и шагами взбивал бы листья,
что подушками
пали с клёнов.
Я бы молча прошёл весь город,
никого до зари не встретил
и пошёл бы тогда на работу,
заглянул в пустоту комнат
и увидел,
что меня ещё нет на месте. 11 ноября 1981 года
Горит оранжевое ожерелье Новопятигорска.
Вдыхаю аромат орехового кофе.
Рахманинов. И Армстронг на трубе
играет нежную бразильскую мелодию
"Начало осени в предгориях Кавказа".
Эльбрус под куполом огромным неба,
и куполок церквушки православной русской,
и выпуклости за лето откормленных
как следует гор.
Мне грустно и смешно,
и нет печали в сердце.
И грецкие орехи
с лёгким треском падают на асфальт.
Каждое утро повторялось лето,
но однажды проснулся -
ветер рвёт огненный пепел листвы
и терзает шаль снежинок.
Каждый день одно и то же лето,
как отпечаток репродукции Моны Лизы.
Оно входило в окна с солнцем,
хозяйничало в занавесках
и стало моей привычкой,
как злоупотребление курением
и жизнь.
Мне приснился удивительный сон,
что я ущипнул себя.
А признаков перемен не было.
Беспокоились птицы, мчались собаки -
но большинство задних предсказаний "я говорил"
означало, что скрип ставен предрекает зиму,
а крик точильщика ножей
означает возвращение детства.
Проспал, прозевал, пропустил,
потерял миллион дней лета,
может быть, разбазарил,
раздарил себе не принадлежащее
сомнамбулическим прохожим.
Мошенничал. Пытался всучить подлинные бриллианты,
выдавая их за стекляшки,
рекламному человеку,
которому обрыдло быть человеком.
Так печален был прошлый март
с рваными краями дней.
Так печален был я
на сцене глупейшей мелодрамы,
где уже не только газета "Правда",
а все действующие лица балаболили о славном прошлом,
красные лица, славящие людоедство.
Так печален был
внезапный день осени,
на котором обрывалось тысячелетие.
Нет озимых - нет зимы,
нет рябины -
нет горечи;
всё завалено сахаром
и замазано маслом,
сытые бойко жалуются на голод,
голодные жалко молчат.
Не нашёл места на паперти -
все доходные места заняты -
несчастные оказались за оградой храма,
не смея перекреститься.
И я не плачу на улице -
зачем лицемерам опасный конкурент? -
Мне просто больно, а это такая мелочь.
И я смотрю мимо суеты и вдаль,
ссутулившийся и небритый.
Я шагал вниз головой по небесной тверди,
молча проповедуя любовь,
превращал водку в чистую воду,
а хлеб - в прочный камень,
совершал то, что не удалось
виноделу и пекарю.
Электричка спускается в осень
из солнечного Кисловодска.
На перроне пером Иосиф
пишет первый вагон.
Гор горбыль; туман из воска.
Ну, вот, дождались. В осень
я заглядываю, как в огонь.
Миро в тумане; в общем;
электричку - в угон.
В металлургический комбинат
предгорий,
как Данте в ад,
электрички зелёный дракон
ещё одного поэта вносит;
он бледный, как аллегория,
разворачивает рукописи шоколад.
Ветер флаги деревьев полощет.
Встречи с грешниками библиотек
и праведниками санаториев
- первый Мандельштам Осип
на крыльях осени улетел.
Будь попроще. Будь проще,
чем на вышке солдат.
Мы - по ту сторону, они - по эту.
Солдат - между. Жить хочется очень
впадающему в осень поэту.
не дело осени
тревожить лета дни
она печально входит по ночам
в распахнутые окна с лунным светом
к поэтам следовательно и ко мне
она садится в тёмном уголке
присутствует и мои стихи читает
всё чаще только вспоминает
и не пытается мечтать
май говорят вернётся как и август
и будет возвращаться триста тысяч лет
но некому его читать
ведь только осень готовит нам вино
а май пьянит без вин
и август крепче спирта
они уходят это не беда
их много в этой бездне
стихов не помню как не помню май
стихи мечтаю не читаю
я их вдыхаю словно аромат
и оставляю горечь на устах
целую Родину своих касаясь пальцев
и пью твои стихи
кто я август май поэт
ИЛЬ Я АЛЕКСАНДР тоже
Сентябрь в Африке - совсем другое дело,
не засыпают голые деревья,
и львы не готовят берлоги.
Не заметает пороша шрамов просёлков.
Пингвины не улетают на юг.
Мужики не чешут бороды,
глядя в небеса, и не жрут водку:
да, не уродятся по весне баобабы,
и соль с электричеством не вздорожают.
Бабы не лезут в прорубь полоскаться.
Не дренчат заунывно тамтамы
здесьздеся.
И я курю сигары из листьев полыни
и пью кофе из лепестков подснежника.
Снежинки метрового размера,
как циркулярные пилы,
стригут облака.
Скоро октябрь, Новый год далеко позади,
сперва католический, потом... Старый,
потом... корейский, тайваньский,
китайский, тайский, непальский,
и снова, снова, снова - советский.
Да, где-то ещё и две-три Пасхи между ними.
Потолок заслоняет небо и Вселенную,
её заслоняют ещё тучи.
Зато заслоняют дождь,
но из глубин Вселенной могут примчаться
чёрные капли галактоидов размером
с миллиард звёзд каждая.
и тут потолок не поможет.
Но мысль любит миллиарды лет
и световых лет,
и любить человечество так,
как одного человека,
труднее в миллиард миллиардов раз,
но, если не врёшь, что любишь одного человека,
и любишь ещё другого, ещё, ещё -
трудно -
но следует облегчать жизнь другим,
не торгуясь с Богом,
не для того, чтоб легко любить, -
- душа материализуется
и становится легче.
Прекрасны бриллианты,
если они не протезы души.
Душа материализуется в моих делах,
если они от души,
и я стараюсь не делать зла,
этого бесконечно мало,
но бесконечно больше, чем делать чуточку зла.
Я живу,
а поэзия -
это волны,
колышущие
каравеллу моей жизни.
И она будет
парить меж звёзд.
когда меня не будет.
Ничто, казалось бы, дождя
не предвещало.
Сентябрьская
неподвижность
остывала
на кромке золотеющей листвы,
и солнце близорукое
блистало...
И вы, и вы, и вы
смотрели вдаль
мечтательно и странно
и были безупречно красивы...
А в зале расцветали олеандры.
И вот однажды
вечером туманным
сгустились хлопья бледной синевы,
и мелкий дождь
просыпался нежданно,
и поезд возвратился
из Москвы...
А вы, а вы, а вы
куда-то ночью долгой уезжали...
И вот однажды
ударил ветр,
осенний сор кружа!
Ты
собралась
куда-то уезжать!
Бежать меня?
Меня не избежать!
Бежать любви моей?
Напрасно!
Ударил дождь.
И ты была прекрасна.
За каплей капля
по стеклу сползала,
как слеза...
И в стёклах зала,
заплаканных дождём
и мутных от холодного дыханья,
бежала, отражалась, исчезала,
мерцала
померанцевым огнём
и растворялась в темноте пустой
трагическая хрупкость олеандра,
разлившаяся в ночь благоуханьем,
гордясь своей
нелепой
красотой.
Ветер из-за горы вынырнул.
Деревья взметнули ветви к небу.
Листья ветер нашиворот вывернул
и вышвырнул в гневе.
В осень выкинул склеенный домик.
Я твоё имя в толпе выкликнул.
Многие обернулись, а ты за угол свернула.
Не догнать, ведь это ветер
брызжет каплями света из прошлого.
Много, помню, было плохого в жизни,
но и хорошее было, много хорошего...
Я догонял тебя, от тебя бежал
и возвращался снова к тебе.
А ты уходила, и таяла тень.
Не удержал... остался портрет
и место пустое от зеркала -
канитель продолжения жизни
возле холода, оставшегося от тебя.
. . .
Ветер... листья в лицо выплеснул,
и изменилось направление сторон света.
Осень прекрасна, как женская попа,
- глаз не отвесть.
Можно похлопать, - можно прохлопать,
можно отцвесть.
Вышито небо жемчугом белым
в предвосхищеньи зимы.
Что ж теперь делать
выросли мы и состарились мы,
Эльбрус в густеющих сумерках -
нырнувшая в осень
голая попа зимы.
Мы постарели, но только не умерли,
нам бы в неделю дней восемь
- эх, и любили бы мы.
На Покрова виноград убираем
и умираем. 25 октября 2004 года
Осень, осень, ты неисправима,
бесподобна, как любовь, и несравненна.
Пусть в очках своих старухи в штатском
тянут руки к жёлтому металлу,
- я люблю твои печальные закаты,
неподвижность ясных дней прекрасных,
ветра хмурых дней порывы,
красоту последних мёртвых листьев,
жизнь которых никогда не повторится,
я стихи на них писал бы кровью,
не страшась поэм драгметаллистов,
не боясь отдать горячих капель
нерубиновую россыпь и оставить,
оторваться, улететь, упасть на землю,
ветру не переча, к стеклу приникнуть,
чтобы в тёплом доме кто-нибудь впервые
понял, что металл бессмертен
- я писал бы - но в их стылых жилках
мир уже открыт и совершенно ясен.
Я сегодня мечтаю научиться
не писать стихов - их думать,
плакать их, чтоб каждая слезинка,
остывая, миру возвращалась,
а мои шаги следов не оставляли,
и мои стихи в них не читались, не отличались
от росинок, звёзд, снежинок, листьев,
- чтоб из них монеты не чеканил
чёрт в обличии полковника искусства,
государственника, слуги народа, сукин-сына.
Осень, осень, в воздухе прозрачном
дух поэта русского невидим,
он - не чад от внутренних органов,
в обе стороны мчащихся людей - авто,
отравляющий прохожих - твоих чад,
а цилиндр, трость и бакенбарды
- радужинок моих глаз неповторимость,
видящих жизнеутверждающую тризну
возвращения вещей, что мы любили,
в вечное теченье мира.
Я хотел бы в мир вернуться,
от всевластья "я" освободившись,
насмотревшись мир со стороны
и свободой вдоволь надышавшись. 13 ноября 2004 года
Осень - это очень
несерьёзно.
Боже мой,
и стаей краснопёрых желтоклювых
птиц,
тучей мотыльков отчаянных -
будто бы ожившею листвою -
осень - это очень -
слишком - поздно.
Так листы
моих тетрадей вспыхнут
в час полуденный
неслыханным огнём,
озарятся нестерпимым светом,
так что мир до окраин
человек незрячий вдруг увидит,
а прозревший - только свои слёзы -
потому что
там, за краем мира - его сердце.
А его там нет.
Кто сказал,
что будет мне не больно
видеть пеплом, растворенном в океане?
Вот, сижу, пишу,
рисую листья, -
- каждый через сотни миллиардов лет - и выходит
снова
осень,
листьев пламенем
плеснувшая
мне в очи.
Главное в жизни поэта - не найти ненужное слово.
Кошка меня провожает из вежливости.
Я ухожу в полшестого, а возвращаюсь, хорошо, если к шести.
Нет, она меня любит по-своему,
и доказательство при встрече - кошачьи нежности -
смесь люцерны и нитроглицерина.
А у неё такое пальтишко! ШерстИ!
У меня сапоги и шинелька с воина.
Я назло дождю трамвая дождусь
на остановке. Он плывёт из тумана.
Я вхожу, сажусь и задумываюсь, слова перебирая,
трамвай колотит по Теплосерной, через мост, на рынок.
Может быть повезёт. Но давно прошло лето.
Кондуктор требует хотя бы полбилета,
но дама не бьёт вальта, а я - король...
Потомок графа и хана, зять герцога Де Рогана
- если бы только роль...
А если жизнь другая?
Которая повторно запрещена.
Ужас. Утро начинается с ужина.
Сняв доспехи, шлем, забыв вражду,
предпочитаю цивильную или царскую одежду,
правда, средств хватает на солдатскую, где ж ты...
Ну что ж, речь моя обречена
на ненужность. 3 ноября 2001 года
К вечеру чай превращается в кофе,
вечер заканчивается на Голгофе.
Самого себя лучше не распинать -
достаточно просто понять.
За что? За недостаточную любовь.
За то, что свою стерплю боль.
Утром, как Феникс, возник из пепла -
и обратно на рынок, в самое пекло.
Кажется, кроме беса, здесь один Меркурий,
и плохо тому, кто не пьёт, не курит
но терпит всё и верит в Бога, -
бывший интеллигент (бич), теперь - убогий.
Решает проблемы, но не с того бока,
у него по теме поэт Такубоку,
он не может выгадывать по своей натуре,
а не по советскому воспитанию и той же культуре.
И жизнь ему кажется ужасно мелкой,
он - не куница. Но и не совсем белка.
Он белёк среди вечных льдов,
обитатель возвращающихся холодов.
Он, такой похожий всегда на меня,
не собирается себя изменять.
И вечер снова начинается на Голгофе.
Я наливаю в чай превратившийся кофе.
Писатель как мраморная глыба,
за столом угрюмо пишет.
То дико хохочет, бросая ручку,
ладонями бьёт о стол (сумасшедший!)
То потирает руки с сардоничеФской улыбкой,
дует на чай, давно остывший,
и снова пить забывает.
Снова угрюмо, как памятник, застывает,
потом яростно чертит какую-то закорючку.
Смотрит в зеркало: волосы всклокочены поседевшие;
рыцарь не успевает спасти даму,
а дама мечтает о принце,
как ни вплетай в строку лыко,
никто его не читает, не слышит -
тоже мне, писатель!
Писатель - который в президиуме,
в Доме Литераторов часто бывает, на собраниях всяких зевает,
в издательствах терпит вздрючку,
заботится о внешнем виде, об одежде.
По пьянке кричит: люблю папу и маму!
Которые живут где-то в провинции
(в России). Поразительно.
А этот... об этом и не мечтает.
Так. Теперь посмотрим, кто читатель
Пистолет. Одиночество.
Дождь. Глушитель.
Полковник не пишет.
Он добрый. Немного заносчивый.
Но положителен.
Он бывший.
И дождь не заканчивается
ни днём, ни ночью;
а что писать?
Он понимает,
что нет ни правды, ни лжи.
Водка в стаканчике.
Дождь насквозь планету промочит,
и почве некуда дальше скисать.
Что делать?
Мемуары - те же пророчества.
И нет просветления в мае.
Победа? Но он воевал в Африке.
И другие становились
наследственными генералами.
Там он был белым
и отучился быть красным.
Он видел, как умирают
молодые жирафики
от огня гаубиц.
Его чёрный друг
сейчас умирает на вилле
от старых ран.
Молодость даже на войне
прекрасна.
Но она была вчера,
а сегодня старость,
от неё не убегают,
она - страшная война,
где смерть всегда вдруг
и страшнее вдвойне,
потому что мало осталось...
За окном дождь
и его родная страна.
Что-то есть в неровной мелодии слов.
Так в запинке является тайная мысль.
Если слово, как добрая бездомная собака,
одинокий хозяин которой вдруг умер,
ищет, зная, что всё кончено,
забегая в трамваи и убегая от собратьев,
не найти ему подходящего места -
не сажайте его на цепь.
Новая жизнь невозможна.
Пусть оно расскажет свою историю
счастья с обязательным печальным исходом.
Может быть, наши глаза станут влажными
от ветра. 31 августа 2001 года
Моя вечно беспечная, непрактичная Муза!
Ты в сухое вино превратила чернила,
и среди озарений блестящих
я пьянею, сжимая перо;
тает вещного мира обуза,
поворачиваясь на ржавых шарнирах
вокруг вымышленных мною миров.
И я становлюсь настоящим. 21-31 октября 2001 года
Какое-то однообразье чувств:
в трамваях давка, толкотня на рынке,
на тёртых джинсах разошлась ширинка
и молнией поражена,
а дома... (я хотел сказать - жена,
но я одинокий новый холостяк, а значит,
дома я в гостях, со мною тоже разошлась она).
А дома сарай отнял с согласья управдома
бандит соседский по фамилии Салазкин
(фамилия не вымышлена, но изменена,
то есть, с точки зренья права - сказки).
Не это называется "торчу".
Домой я возвращаюсь, как хочу...
А, впрочем, не домой и не хочу.
С работы, из пивной - куда я выхожу?
В пивную вечером, днём - на работу,
утром собираюсь всё к врачу -
но, вроде бы, живой - я лучше полежу
до первого трамвая в тишине,
подумаю о дочке, о жене -
вздыхают, может, о непутёвом - обо мне?
Разглядываю тени на стене,
прослушиваю Битлз сквозь дремоту,
Лед Зеппелинов ставлю, наконец,
и мысленно я Love! кричу...
В этой комнате жил мой отец.
Теперь здесь моей дочери отец.
Какие-то однообразные слова.
А время разрывает этот круг,
знак бесконечности -
причуда из причуд: ну не Иуду ж целовать?
И, всё же, по приличиям своим,
мне истина дороже, а он не друг -
я был не прав и в этом.
Меня считали обыкновенным человеком,
быть может, ослеплённым светом,
и, всё-таки, не чуждым человечности.
А я... я был неисправим.
Ещё зелёная трава
бледнеет в ожиданье снега,
и фиолетовый Бештау
не ожидает лета -
ноябрь.
Пора дверей закрытых
даже в ад.
Паркет лесополос
и пашен шоколад -
закончен листопад -
финита.
Здесь был парк,
убежище для пьющих,
смущённых, одиноких, печальных
и влюблённых -
всех, чей дыханья пар
касался и души.
И души совмещал
без обязательности общежитий,
кто хоть на миг
остановил свой бег
за всемогущим бытом,
и Бог без имени
(под именем Ухода от забот)
в душе свечу и утешенье
нам даря,-
и в ней тепла добра и света
было не меньше, чем в слезинке.
Символ бессмысленности взрослых дней -
пустая карусель без маленьких детей.
Как в Храме, в парке -
нечистые оставили его,
нечистые кривляются в витринах улиц
плоских-пёстрых.
Лишь клоуны теперь благочестивы и серьёзны,
да старенькие бабушки в церквях,
болеющие за куролесящий
в грязи ноябрьский мир.
О, мир, не ты ли - лишь отражение реклам
в растоптанной бесчисленными людьми, машинами
грязи?
Малиново-зелёные, оранжевые искры
в которых нет тепла -
лишь пустота фреона и неона
и лица ртутные прохожих,
и белые зрачки.
Тёплая осень, конечно, но, всё-таки,
осень.
С дождями. Дождались.
Не за горами зима: там, в Грузии
всё ещё лето.
А за морями и вовсе жарища.
В Антарктике близится лето,
снежная белая пальма
обрушивает с пушечным воплем
в чёрные волны
айсбергов ледяные кокосы.
Умер Серёга - скоро его день рожденья,
но это не тот день рожденья.
Ему не родиться обратно.
Будут кружиться серёжки,
как кружки в пивнушке,
каких-то деревьев с листьями,
и нам не посидеть с ним,
разве что на берегу
безмолвно застывшего урагана могилок,
- но без него всё равно.
Страшный сержант приказал долго жить,
но взыскать за неисполненье приказа
не с кого будет, да и некому.
Однако "приказано выжить",
и надо, и рады стараться -
увидели, ЧТО - наше желание жить,
и как всемогущ внутри нас Танатос,
щедро и скупо одаривающий нас
табунами троянских коней,
которых так рьяно отбиваем мы
у любителя чёрных шуток данайца,
и пьяно их гоним в неприступную крепость
на пиршество в честь пирровой нашей победы.
Топот их слышим, и он глушит
в радости нашей предостережения.
Кто за столами, а кого подавать
на столы - вообще-то, известно,
но мы суетимся,
высматривая место за столиками.
А Троя наша конями кишит -
табуны их - как могильные черви -
только червей никому не услышать
- ни спящему с ними,
ни нам из-за шума застолья.
Осень в разгуле, и одна ль была Троя,
сомнительно: время и пирамид не боится,
у него и на них достаточно времени -
времени нету у нас.
Ну, вот и всё. Нет Серёги -
был и весь вышел.
Об осени - больше ни слова.
Сказано больше, чем надо. 10 октября 2007 года
Расстроена Троя:
ну, надо ж халявой прельститься!
Расстроилась было,
на сладкой дороге поборов
доходы с торговли утроив -
и надо ж Елене
Амурчиком вдруг обольститься!
Тут войско данайцев приплыло
и начало Трою крушить
без разговоров.
Поставили раком,
а ведь могли ОБОЙТИТЬСЯ,
поставив её на колени,
спасибо Елене.
Ведь лучше бы грекам дружить.
Коней, видишь ли, Трое
своих не хватало -
фанера понадобилась
хвалёным ахейским героям.
Банзай Менелаю.
И пели, и пили. Порадовались
подарку данайцев:
ну, думали, вот погуляют!
Октябрь закончился в среду.
Внезапно. Был, вот он,
шуршал листопад.
А назавтра, к обеду
- ноябрь на дворе,
да и за дворами, в предгорьях.
И резкое солнце в плескании окон,
и мортал комбат,
и мне сегодня не скажет она: я уеду.
Или - умру. Всё. Уехала. 30 октября 2007 года
Мёртвым меня никто не увидит,
но услышит чуткий.
Любимые были, и, хотя жизнь есть жизнь,
им немножечко будет жаль,
что нельзя включить видео
и увидеть того, кого нет -
а ведь когда мёртвые поют и пляшут -
это не шутка, это - жутко,
что ни скажи.
И я ведь не возражал
и всю жизнь умирал, видимо,
запутавшись в паутине своих планет.
Пройдут пароходы - выплюнут клуб дыма.
Пройдут поезда - самоубийцу разрежут.
Пройдут пионеры - плюнут,
и правильно: не хер ходить по пляжу
в мантии голого короля.
Жизнь - это продолжение промежутка
между, между и между -
а чем и чем? Мы, как ишаки,
тащим барахла багажи
поближе к своей могиле.
И не замечаем, что зев её нас уже сжал.
И в паутине отношений невидимых,
и в завораживающем звоне монет
мы постоянно умираем старыми и молодыми,
и умираем средними немного реже.
Ах, кабы закукарекать в урочный час,
пока петух жареный в зад не клюнул,-
где она, моя странная старинная юность? -
- я стихи писал даже,
а ведь мог оставаться в ролях,
меняя грим и одежду,
надежду - на петлю парашюта.
Как я в чёрную пасть Африки
впервые падал,
не видя, как перебираю, не видя
собственных ног в воздухе,
готовом меня разрезать,
делая нелепые жесты и шажки,
прекрасно понимая приблизительность
и опасность одиноких баобабов и львов.
И я был в беззвёздном мраке совершенно один,
и падал, падал, падал,
не зная, придётся ли пересчитывать километры на мили.
И ужаса не испытывал:
я был в просторном желудке смерти,
которую нёс в своём рюкзаке
вместо запасного парашюта.
Я не хотел быть пьяным и трезвым,
и великим, как художник Мане.
Я жутко хотел ощутить мягкую землю
и куда-то уйти.
И я кричал, орал Высоцкого про рваный парус,
пока не досчитал до пятисот восьмидесяти,
и тогда замолчал.
И ноги в тяжёлых ботинках стыли,
и я знал, что не стану прежним,
и на это обрёк меня не Брежнев,
а сама смерть, - ночная шутка.
И всё закончится или продолжится сейчас.
Я не обкакался - это плюс,
но штаны промокли от пота,
и изо рта ветер вырывал слюни.
Я не думал о пенсионном стаже,
Бога о возвращении в жизнь моля.
Потом ничто не имело значения.
Я три часа кричал, как пьяный учитель пения,
понимая, что нет ничего лучше ума и терпения.
Я не терял надежду,
потому что ватными ногами чувствовал
чуждую почву: я уже не в воздухе.
Я курил, едва зажигая конец сигареты,
но скупо прятал потушенные чинарики.
Я чувствовал себя барыгой,
а подо мной была толща земли,
набитой алмазами, и я себя ненавидел
за то, что остался жив.
И это оказалось мелочью,
и катили мой воз духи
этой странной страны Африки,
страны смерти и грёз.
И гроза не замедлила грянуть,
расколов мир на воду и камень.
И в свете молний деревья вычернились,
словно африканские божки.
А мне не было ещё и тридцати.
И это был ад земной, не удивительно,
он был во мне и со мной.
И я встал в полный рост
и пошёл, зная, что моё сошествие с небес
до смерти перепугало львов,
и это они устроили грозу -
без единой капли,
желая напугать меня -
но я уже был мёртв, и меня никто не видел.
Впрочем, напрасно я думал,
что на сотни километров нет ни единого
человека.
Вспыхивали фонарики других парашютистов.
Мы встретимся на том свете,
где не бывает ночей.
там будет сущий рай,
и мы не будем хотеть друг друга,
и будем беседовать о любви,
даже не стесняясь,
что у нас нет ничего между ногами. 3 ноября 2007 года
Первый снег пошёл без предупрежденья
в чей-то день рожденья.
Третье ноября.
Дождь сперва, а после дождь со снегом
паутину бесконечно прял, рвал и прял.
Видно, по пути в Москву заносы
на дороге твоего побега
силятся спасти любовь. Но зря.
Не было в тебе любви -
с марта этого до этого же ноября,
так, остались в сердце острые занозы.
Сердце-ёжик, ёжится от холода
колких льдинок в ледяной крови.
От тебя я не дождался снега -
он пошёл, когда ты от меня ушла.
Выдумал тебя. Выдумал, что сердце моё молодо.
Нет, конечно же, - не от меня. ЧТО я - Гекубе?
Нет, тебя любовь моя не обожгла.
К счастью, безусловно. Но - чьему?
Снег, он весной растает,
но сейчас траву погубит.
Что оставит?
Да листву под снегом.
Только это мёртвая листва.
Пусть сегодня плачет небо,
- как дракон,
ждёт красавиц ненасытная Москва. 3 ноября 2007 года
Видишь ветер?
Он возится возле мусоропровода,
перебирая листья,
как записи воспоминаний.
Было лето,
и он взъерошивал кроны деревьев,
а теперь вспоминает знакомцев,
и он не виновен,
срывая ветвей нас.
Он не прячется и не играет,
прикоснётся - поймай его за руку,
попробуй,
всё равно, то, что ты видишь -
не ветер,
а время, время, время.
Я поэт другого побережья.
Я поэт сокровищ Монте-Кристо -
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.
Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт - рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко -
у земли касаются ветвей -
от дождя отяжелевших веток.
В городке промокшего асфальта,
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.
Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги -
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд - и, всё же, Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.
Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья -
Монте-Кристо - это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.
Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков -
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.
Нет, я не победил Циклопа -
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой -
сколько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!
Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул -
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?
Осень мучительно длинно, долго и медленно превращалась в весну.
Имя твоё - зима, ты - сумасшедшая, некрасивая и неопрятная нищенка,
лохмотья подвенечного платья растеряла в кустах на южных
склонах оврагов, на северных склонах холмов,
бледная, бедная, бедная и безумная.
Грязный пододеяльник предгорий, за которым щербатый оскал Кавказа,
улыбайся, моя бесконечная Муза, южная, нежная и самая-самая нужная,
я целую твои глаза, огромные, как Эльбрус... или, как сама Азия.
Я целую холодные руки твои, моя драгоценная, прощаясь:
следующая жена - весна,
я ведь слаб и беспомощен противиться её неукротимым соблазнам.
И меняю белые груди зимы на румяные колени весны,
предвкушая то, что будет спрятано под кудрявым покровом моей судьбы - Лета,
которая - Лето - от мая до августа необратима.
Что там, за краем мира весны?
Лето, моя судьба, её принесут на крыльях южные птицы и ангелы.
Мечты, как поэты,
мечты не дают успокаиваться.
Мечты - как деревья,
цветами весной покрываются.
Мечты, как рассветы.
Мечты, как следы
на морском песке,
с годами смываются.
Закончилось лето.
Мечты не мечтаются.
Осенние бури.
Мечты, как мачты, ломаются.
Счастливые рвите билеты:
мечты всё равно не сбываются.
Как ноябрь был ко мне добр и снисходителен:
вырвал разбитое сердце, как зуб, и выбросил
бесстрастно, а я смотрел растерянно
и хотел любить.
Да вотще: что за новость - быть кинутым,
как собака в центре чужого города -
вещь обычная. Таков обычай у любимых.
Пробовал я курить без зажигалки, костра, свечи
и спичек: говорят, так легче бросать -
и она меня бросила, как сгоревшую до фильтра
сигарету. Она не виновата.
Но любовь сразу выстроила точно такое же
разбитое сердце - ей нравится абстрактность.
И стрелами снег впивается в мои глаза:
когда прозреешь, несчастный?
Время кружится, как собака, за собственным хвостом
- развлекается, чтоб мы не заметили, что его нет.
Какая разница: снег, дождь, солнце - это
всё тот же ноябрь. Один и тот же всегда.
Ноябрь-убийца.
Вот так ноябрь очарователен, обворожителен, пьян и сумасшедш,
как будто год уже канул в Лету,
и лета струя никогда не вольётся обратно.
Это не прострой насморок года,
а его смертное заболевание
с метастазами в январе, марте, мае и августе.
Ах, ну кто же скажет, что ноябрь - как
красивая женщина в её вечернее утро,
кто осмелится засмеяться вместо
смеркшего света
в стенах снежных занавесей?
Нет-нет.
Он ужасен своими безмолвными сумерками,
он внимательно слушает нас,
но не слышит ни дыханья, ни слова,
ведь и мы затаились и стали невидимыми,
словно вышли, и всё бесполезно.
Всё кончено.
Пожалуйста, можешь переходить улицу
туда и обратно триста тысяч раз -
а куда придёшь?
И другие называют это жизнью
и пишут, и осмысливают биографию,
но ноябрь.
Сумасшедший ноябрь, он никого не зарежет,
но пройдёт мимо - и столько бездыханных тел,
что земля станет камнем, а могильщики устанут,
им не поможет ни водка, ни указания сверху.
И все станут гутарить: он ведь закончился,
что с него спросишь? - но в груди холодок,
и в зеркало не заставишь себя посмотреть -
в зрачках-то изображено абсолютно ясно то,
чего не хочется знать.
И все станут друг друга спрашивать,
будто успокаивая: а сколько дней до нового года
и что будет - свинья, лев или, наконец, ленивец?
Но и обезьяна, и гриф, и простая коза
останутся в клетках зоопарка -
изучай там их характер.
Нет-нет.
Он никуда не денется.
Он останется.
Это мы пойдём дальше, туда, куда не хочется,
делая вид, что мы заняты важными делами,
и нам необходимо двигаться,
а по пути срывая с деревьев плоды
или получая шишки:
поздновато собирать урожай,
а уж закрома закрыты согласно расписанию,
что ж, неудачники не будут жонглировать грейпфрутами,
а удачливые не будут их кушать,
и весь социальный смысл в том,
что ни тем, ни этим нельзя есть упавшее под ноги.
Это суета, потому и кажется,
что ноябрь закончился,
а мы - настоящие в настоящем,
и нечего думать о прошлом месяце,
его ведь нет.
Это нас нет там, где нас нет,
это мёртвые листья догоняют нас
и перегоняют, а мы философствуем:
о, вот она, жизнь!
Позвольте, позвольте:
это мёртвые листья,
и ветер будет их гнать,
пока они не станут прахом,
пока прах не станет ветром -
- и всё вернётся на круги своя,
и мы могли бы сказать со знанием дела:
да - это ноябрь.
Но, поскольку это ноябрь,
никто ничего не скажет.
Так что, лучше сейчас однажды
нарушить безмолвие и сказать:
Ноябрь-стихотворец бесшумно встал у порога,
в дверь брякнул - и мимо. Поди-ка поймай,
мелькнул, словно май, короче мгновенья,
и я, его царедворец, в шляпе из листьев важно и строго
приказываю дереву каждому: крону, как шляпу, снимай.
Шагаю по строчкам своим необъяснимым,
и нету от снега спасенья, он сам - стихотворенье,
и ветер-североморец злится до остервенения.
И прошлое трогать нельзя, и мы устоим непоколебимо,
и, что шар земной отчаянно кругл, не скажем любимым.
И где-нибудь ночь, а где-нибудь - май,
а ноябрьские мрачные дни - лишь его отраженья и тени,
и солнечный всплеск мелькнёт, словно нож,
а после - дожди, как слёзы родни, и листьев уж нет,
как перед зарплатою - денег, и дождь,
а речи надгробные - лесть. Но кому? Какие сугробы пышней,
какие прекрасней гробы - какое имеет значенье?
И я ещё не успел проститься со всеми,
и счёты не свёл - ни со своей, и не со всей
жизнью. Не спел. И ноябрь не принёс мне прощенья. 25 ноября 2007 года
Душа проснулась: первый снег идёт
четвёртый день,
упрямый, словно вечность.
А я не замечал - дорожку расчищал
и лёд сбивал лопаткой со ступенек. 1985 год(?)
Равнодушный вечер,
от надежд нет следа.
За окном ветер
трогает провода.
Струны тонкие,
немые песни,
Очень звонкие,
красивые, верно,
А мне не слышно -
- я смотрю в окно.
Ты пальцами холодными
бокал переплела.
Ты кольцами алмазными
по зеркалу прошла.
Стекали капли красные
в царапине стекла.
Я мрачным был и страшным,
а ты была светла.
Кафе пронзили сумерки
беззвучных белых пчёл.
И старый год по улице
задумчиво прошёл.
Часы толкали линии
брильянтовых ресниц.
И воздух тёмной глиной
касался наших лиц.
Узор морозный резался
бледнел по кромке дых.
Ты строгая и трезвая
молчала за двоих.
Ты так была рассеянна -
вина не отпила,
Бокал легко поставила
на краешек стола.
Так не было задумано:
А, это всё дела!
Всего два слова молвила,
поднялась и ушла.
Синица крошки хлебные
хватала со стола.
Она была, наверное,
с отчаянья смела.
И в льдистом отражении
мелькнули кольца рук.
Ты шла, пряма, как Истина,
и был твой шаг упруг.
Как головокружение
пожатий сжался круг.
Я был твоим единственным,
а стал хороший друг.
Вино в бокале стыло
зима вокруг спала.
Блестела и болела
царапина стекла.
Забыть мне трудно было
безумье рук твоих:
Был праздничным и белым
наш вечер на двоих.
Открылась туч окраина,
в бокал луна вошла.
И лопнула царапина
прозрачного стекла.
Вино, как горлом хлынуло
на чистый край стола.
...Ты тонкую перчатку
надела и ушла.
Я бродил по столицам и сёлам
И людей по базарам искал,
Притворялся бродягой весёлым
И себя в зеркалах растерял.
"Чёрное зеркало"
ПРОЛОГ
НОЧЬ
Ночь,
чёрное зеркало,
отразилась в себе
(отразилась в себе)
(отразилась в себе)...
Огромное чёрное облако
окутало собственное отражение -
ослепительно чёрное зеркало.
Без единого лучика света.
Сдавленный выдох
невыносимой абсолютной Ночи
собрался в пульсирующую точку,
и появилась одинокая звёздочка.
ЗВЕЗДА
Звезда
отражалась
(отражалась)
(отражалась)
в чёрных квадратах Ночи,
выковала клавиши
холодного неподвижного неба.
Яркие пальцы звёзд
процеживали серебряную паутину.
Сатурн веретеном
скручивал волосы облаков
в кольца.
Марс
прял
красный терем Утра.
УТРО
Утро
смывало исцарапанную сажу Неба.
Афродита
обнажала голубые плечи Моря.
День
отворял облаков красные двери.
Руки Ветра
трепали белокурые Волны,
которые вылизывали Берег.
СОЛНЦЕ
Выпуклая бездна огня
из-за моря медленно выползала
ЭПИЛОГ
Вот что я видел
в окошке Детства.
Я
Я
сидел
на заснеженном камне,
и ледяные брызги кололи щёки,
хлопья снега исчезали
в отчуждённых и зыбких волнах.
В этом мире
под низким Небом
в амфитеатре Моря
пел я песню
со сцены обледеневшего Берега
заледеневшим голосом,
беззвучно
пел я рыбам,
которых не было,
звал Любимую.
ЛЮБИМАЯ
Любимая,
я никогда тебя не видел,
только знал,
крылья глаз
морская Волна взметнула
в удивлённые брови Заката.
Только знал,
ты одна приходишь на Берег,
и часами глаза твои пропадают в Море.
Твои щёки
смешались с закатным Небом.
Никогда не видел,
но знал -
я стоял на других Берегах,
сберегая светлячок сигареты,
видел маяк твоего Сердца.
Я грел твои верные пальцы,
протянув к Горизонту
бледный пар своего дыханья.
И пульс двух Сердец
волновал необъятное Море,
казалось.
КАЗАЛОСЬ
Казалось,
в этом Мире
миллион городов и селений,
миллиарды людей,
но, стоило шевельнуть пальцем,
и остались безносые тени.
Но, если
Ночь
сменила
свои траурные одежды
на тусклые марли зимнего Дня,
значит,
я не один в этом Мире?
Не один,
это чёрная змейка скользнула,
и на локте
засияли две красные звёздочки яда...
С неподвижного лба
голубые снежинки
прядью волос
сметает задумчивый Ветер.
ВЕТЕР
Ветер
танцует
по улицам снежного города,
прозревают в сумерках золотистые окна.
Только,
если удав
свои пёстрые кольца
сомкнул мне на горле,
если Лаокоон
отделён беломраморной мУкой,
я могу ли
признать,
что нашёл, наконец, Человека?
Всюду милые души,
всюду лилии ада,
всюду смех пустоты
и разгул бесноватых удавов.
Я наощупь иду в темноте,
если Солнце для всех,
то Гомер, свои древние руки
возлагая на лиру,
грел слепое лицо,
зрел небесные лики -
Да, я слеп.
Я у чёрного зеркала
жёг бесцветные свечи
и пророчествовал,
читая небесные строки:
ЗАВТРА
Завтра Солнце взойдёт.
Я глянул
в расцарапанное звёздами и снежинками
чёрное зеркало,
и увидел чужое лицо.
Что осталось
от меня и любимой?
Вечное и бессмертное Завтра?
Я замерзал до звёзд на коже;
Зима, моя свирепая блондинка,
ты улыбалась ясным утром,
снегов румяных заплетая косы
и распуская по просёлкам вьюги.
В окно моё стучались тени веток,
и мотылёк свечи дрожит от воя ветра
в печной трубе,
на лавке иней простынью блестел,
и трепетал зелёный индикатор радиолы,
передающий новости Вселенной,
как лист осины.
Там далеко - бетон духовной жизни,
а здесь - кадушка огурцов солёных,
промёрзшая до инея изба.
Что хлеб? В углах горстями снег
пылится - казалось бы,
в центральном отопленьи
спасенье одиноких душ,
перестучишься - и не надо в гости.
Перо держу в холодных рукавицах
мороз по коже от причуд воображенья.
И ночь развеселилась:
мне говорят: порадуйся сосед
у нас обновка за обновкой.
Я не верю: в глазах обои и серванты.
Его сосне тоскливо средь ковров
бокалов с янтарём шампанским;
её не украшает блеск игрушек
которым нет цены: на свалку ёлку.
Здесь вместо Блока просто пищеблок
а вместо праздника - бессмысленный обед.
И бред: Время в образе быка
заходит в новогоднюю квартиру
его наш доминошник дядя Лёша
с размаху убивает кулаком,
и все мы пожираем беспощадно,
потом играемся с его костями
на коврах или паркете.
Гроза, гроза... Кому она угроза?
В обломках ослепительного солнца
мир перечёркнут молнией мгновенной.
Как пишутся стихи?
Всё плохо, плохо, сердцу плохо,
нахохлившись сидишь и дремлешь,
вдруг свежий ветер - ты летишь.
Но это сны, но это только сны.
Но это снег, но это только снег.
Полвека от весны и до любви,
пустыня разделила человека,
природа разлюбила человека,
аэропорты, пересадки и вокзалы:
тебя уже нет здесь, но нет ещё и там.
Откуда точные часы в песочном магазине?
Цветочный всплеск дождей косых свой зев разинет.
И станет запахами звук, когда грозы нет.
И мы забудем о любви своей красивой.
И мы уедем далеко - в леса бразильи, -
Но от себя нам не уйти: сердца застынут.
Как Кай замёрз без своих чувств у Снежной Королевы, -
Я не могу, я не хочу - ведь сердце слева:
Оно стучало в твою грудь, оно болело,
И не давало мне вдохнуть и выдох сделать.
На станции чужой сойду и в космос выйду.
Мой памятник с каменным лицом не выдаст виду,
С его лица ветра сметут снежинок белую слюду.
А на Земле года пройдут, читая всю мою байду.
Прощай, любовь моя, прощай, лети, голубка!
И Шар Земной умчит тебя. Разлука
Губами смертными ко лбу мне прикоснётся.
Мне не холодно. Просто зима
надоедлива и тягостна, как простуда.
И осень - уже совершенно прошлая осень.
И жизнь, мне кажется - уже прошлая жизнь.
Перед нею благоговейно я шляпу снимаю
в ожидании снега и чуда.
Мне печально и грустно, и, вообще, мне - не очень.
Это просто не мой год, и пронзительный ветер оттуда
взъерошил мне волосы и лицо освежил.
2
Ночью наголо лёд обрил тополя,
и они остались, как старики, без кальсон
на морозе, потеряв миллиарды золотых и зелёных
листьев червонцы - нет, не цвет облетел,
обратно декабрь.
Отчего такое угрюмое мрачное утро?
К снегу. Вот и редкие белые мухи шпионят,
а потом их тьмы и тьмы, как стрелы, из-за туч
будут жалить несчастную землю,
как пришельцы нагрянут - и конец.
И такая тоска по пропавшему году.
Новый скоро. Но он - новый, а этого, практически, нет.
Пусть даже не погибло б короткое лето
- дело не в этом. Просто прошлого нет.
Стал от любви некрасивым и робким.
Холодным, как снег на Килиманджаро, прошлогодний
- кто его мне подарит в день рожденья теперь,
если любимая - тоже бывшая?
Забывшая мне из Москвы прислать шапку снега.
Нет, вру: летом она подарила тридцать с лишним снежинок
колючих, как белые ёжики, и я высушил их в свой гербариум,
и осталось... Да ничего не осталось. Была ли она?
Болело ли сердце? Я сомневаюсь.
Но ведь осталась печаль, да и музыка тоже осталась.
А больше ничего не осталось.
Кроме любви.
Были годы - как лужицы ужаса,
а иногда и целые улицы,
белые от преференции снега.
И окна домов необитаемых
были забиты ясеневым горбылём.
Свобода, как странствующий рыцарь,
беззвучно сражалась с драконом обледенения.
Были люди, стоявшие возле ворот
с забитыми снегом глазницами,
и коммунальные службы,
громоздящие дюны песка на снег,
а метельщики разбрелись по углам,
и оставшийся на улицах ветер
был угрюм и ненастен, как я.
Были белые ночи, подобные Антарктиде -
Птице, летевшей на юг и не успевшей остановиться.
На опустевшей площади перед Храмом
я замёрзшую лиру пытался
согреть под рубахой.
Бегущая строка неуловима.
В Москве день только за окном,
И ты живёшь одна наполовину:
Идёшь, Арбат пылает, а в душе темно.
И только сны цветные, где снега нет,
Где море плещется, и даже мгла ночная
Нежна, тепла, как я, и нужна ты только мне,
И я об этом точно знаю.
Бегущая строка стихов моих,
Куда спешит она?
Не зная, что мир создан для двоих,
Не зная, что ты мне нужна.
А я в стихах один.
Люблю тебя одну -
но нет пути назад:
ведь я не Аладдин.
Мне дан приказ на Запад.
Тебе - в другую сторону.
Во сне ты мчишься по волнам,
Вольна, светла, свободна,
И мною вновь полна,
Бегущая по стихии водной.
Я в лампе заточён невыносимо красной
И там пылаю от любви своей напрасной,
Утративший в третью половину тысячелетья
Могущество своё смешной, печальный старый джинн,
Прекрасный прежде принц, один на белом свете
Ем можжевельник терпкий,
Пью виноградный самогон, как старый джин.
Записать бы всё да утопить в море.
Навсегда. Чтобы помнили.
Терра.
1
она ждала его четыр-
надцать лет
ей говорили время
закончилось
она видела как проходит
весна за весной
но одна весна забыла
явиться
2
Неудачная шутка
я сидел в электричке
в компании смеющихся
девочек
они спросили просто
так как вас звать
я ответил меня не зовут
Смерть
эта шутка не имела
успеха они не отве-
тили на бестактность
электричка вздрагивала
и подёргивалась обо
мне забыли
хотя я был рядом
электричка куда-то
3
забавно но мужчину
звали Любовь
все смеялись но
его кто-то всё-таки
так звал
4
незнакомка
обещайте что не будете
плакать
узнав что я не могу
прийти
5
лючие одессе
а
мне послышалось мне показалось
почудилось что ты шепнула
я люблю тебя мальчик дай мне
время
сорок лет не отнял и не дал
записать бы всё и бросить в море
б
на даче ковалевского
отгремел шторм
хлопья снега впиваются
в чугунную плиту чёрного моря
записать бы всё и швырнуть в море
Снег падает в подземный переход.
Мой друг уже не курит и не пьёт.
Он перешёл, и очень хорошо,
что вспоминаю - жизни порошок
рассыпался, и, годы накреня,
я спрашивал себя: а на хрена?
Я не фашист, но Родину люблю,
предпочитая лист увядшему рублю
- сорвавшийся с дерева листок
несёт холодный ветер на восток.
Мой друг не пьёт. И я к тому ж стремлюсь?
Врубаюсь. Радуюсь безлюдному Кремлю.
И лета странное нелепое названье
- как ни крути - теперь моё прозванье.
Мой друг не курит. В той командировке
подземный переход для смелых и для робких
один. И зря я на ту сторону гляжу:
я в то же подземелье ухожу.
И лета недозревшие плоды
роняет мир в мгновенья молодых.
И тот, кто курит и, конечно, пьёт
живёт. Снег падает в подземный переход. 1 декабря 2004 года
Воробьи безобразят
натюрморт зимы.
Видно, ночи чрезмерно длинны,
а дни печальны.
Видно, сахар несладок,
мелко поколот,
и детство наше
слышит:
это было...
этого не было...
до войны.
Та война
осталась в сердцах осколками
разбитого времени,
счастья,
нерождённых детей,
боли,
нераскаянности,
вины.
В ПУСТЫНЕ, СЛОВНО В ПЛОВА БЛЮДЕ,
ТАКИЕ ЛЮДИ ЕДУТ НА ВЕРБЛЮДЕ,
С БЛАГОЧЕСТИВОЮ МОЛИТВОЙ
О ВЕРХОВНОМ ЛИЗОБЛЮДЕ,
О ТОМ НА ИШАКЕ МИЛОРДИКЕ,
ЧТО РАЗДАЁТ ПРИБЛИЖЕННЫМ
НАМОРДНИКИ,
И БЕЗ ОХРАНЫ БЕГАЮТ СОБАКИ.
БЫТЬ ЗИМЕ. БЫТЬ ДРАКЕ.
ПОЭТОМУ И ВОЮТ ДУРАЛЕИ.
В ПИВНОЙ ТУМАН. А БУНИН ПО АЛЛЕЕ
УХОДИТ.
ЗИМА. ЗИМА. ЗИМА.
БРАДАТЫЙ ЗАБИЯКА - ДЕД КОЛОТУН
ВОРОЧАЕТ ДРОВА В КАМИНЕ,
ЕЩЁ НЕ СТАВШИЕ ЗОЛОЙ.
РЕШЁТОК ОСТЫВАЮЩИХ ЧУГУН, ЛАТУНЬ.
РОСКОШНЫЙ КАЗЕМАТ.
КОНЬЯК В КАЛИНЕ.
ЕЩЁ НЕ ДОБРЫЙ, НО УЖЕ НЕ ЗЛОЙ,
Я РУКИ ГРЕЮ
И ЗАМЕЧАЮ, ЧТО СТАРЕЮ:
НЕ ГОРЯЧУСЬ, ПУТИ ДЕРЖАВ ВЕРША
В ПОШЛЕЙШЕМ БАЗАРНОМ СПОРЕ.
КАК В ЮНОСТИ, Я В КАНДАЛАХ СТИХА
ЛЮБУЮСЬ, КАК СПЛЕТАЕТСЯ СТРОКА,
И СКЛАДЫВАЕТСЯ ТКАНЬ,
КОТОРУЮ ВНЕЗАПНО ПОРЕТ
БОЛЬ.
И ПОЛУЧАЮТСЯ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, СТИХИ.
НЕ СМЕЙТЕСЬ. ОСТАВЬТЕ ДУРАКА.
НАД ВЫМЫСЛОМ СВОИМ БЛЕСНУ СЛЕЗОЙ.
НЕ ПОДНИМУ К ГЛАЗАМ ПЛАТКА.
ДА МАЛО ЛИ В ИСТОРИИ ИСТОРИЙ!
А ВНЕ ИСТОРИИ? ВОТ ВАМ И "ХИ-ХИ".
ВОТ ВАМ "ХА-ХА"
ПЛАМЯ, УМИРАЮЩЕЙ ЛИСОЙ,
НЕ ОСТАЁТСЯ И В ПОМИНЕ
В ЖАРОВНЕ ЗОЛОТОЙ,
КОГДА ОГОНЬ В КАМИНЕ
СТАНОВИТЬСЯ ЗОЛОЙ. 26 сентября 2001 года
Пока Пьеро колотит Коломбину,
и уши зажимает Арлекино,
перо моё бумагу рвёт, как паутину,
пытаясь повторить картину -
милорд какой-то тощий позирует в гостиной у камина
на фоне натюрморта - похожий на Иисуса Дед Мороз -
глаза из гипса, борода из ваты,
влюблён до слёз,
а для меня - театр.
Здесь лето, и на подмостках ты
играешь не влюблённую в меня Мальвину
и ждёшь, что я отдам тебе цветы.
Перебирая кончиками бледных пальцев
отраженья на крышке пианино.
И мне который раз необходимо просыпаться.
Но - какой безумный ветер!
Какой безумный свет!
Какой безумный снег, какой безумный век
обрывает средние тысячелетья
и мы в другом.
Двадцать первый пытается тайком
писать мои стихи,
ворчит, ворочает слова: они плохи.
Ведь в них на миллиарды лет
один на свете ветер
( снег, уснувшая навек зима, и лето между строк).
Кассандра не пророк.
Так выпьем же за дам, за дым отечества, за дом.
За благородство вин, за благородство нравов.
За то, что всё где-то там, потом.
За равные права и правых, и неправых,
за окончание неистребимых революций,
за калейдоскоп безумных конституций,
дающих право толстым кушать.
За понедельники и среды. За равные права
тех, кто любит вас и кто вас ненавидит.
За право честь хранить, не продавая душу. 28-31 декабря 1998 года
Полярная ночь с четверга на среду
здесь тянется год, способствуя бреду.
И тот кто Библию никогда не читал,
про себя плевал и на "Капитал"
(но не на капитал), и исчадья марксизма
Народу, который они презирают,
который ведут не к свободе, а капитал-бюрократическому "раю",
вставили довольно большую клизму,
(а теперь есть желающие обернуться ещё и к социализму,
это явно шизофренический признак,
хотя по Европе давно уже не бродит призрак).
Я с мудростью и дальнозорким стал,
самого себя очками достал -
грустно явного не видеть в мире
(как известно трижды три - четыре),
а думать, что видишь всё абсолютно,
вспоминать Лед Зеппелинов при кашемире.
Обратно наступает в Пятигорске утро,
и день субботний обещает быть многолюдным,
включи телевизор, чтоб кору головного мозга
чуть-чуть, косметически, слегка припудрить.
Как славно, что большинство не тоскует по розгам.
Но ностальгия по демонстрациям и социалистическим соревнованиям
объясняется не только общественным воспитанием
и даже не собственно совковым сознанием,
а простой верой в чудо:
можно мечтать о труде и славе,
сидя на сплошной халяве.
Но тему я продолжать не буду:
спорить о некоторых вещах,
подобно колдовству Voodoo, -
вроде бы смешно, но не безобидно.
Стыдно господа не верить в Бога,
верить в благостный мир,
движимый бескорыстием
(стало быть, не требующий души подвига) -
четырежды стыдно.
Надо верить в мир,
в котором для исчезновения зла
не стоит - при всей неприятности -
искать и опускать козла -
оставим его капусту грызть
(учитывая капусты стоимость)!
Гораздо важнее для судеб истории
Понимать, что Бог - не просто кумир.
Не забывая о гигиене и опрятности,
стараться преодолевать судьбы превратности.
Слишком многое из желаемого нами - пустое.
Надо понимать, что деньги - это наклейки,
а герой нашего времени (может быть, будущий президент)
- младенец Леонид Лейкин.
Всё остальное - проблески или проблемки.
По-моему, этого не говорил Заратустра,
но мне так подсказывают мудрость и чувства.
Не следует, конечно, креститься слишком шустро
или спешить делать обрезание.
Не надо садиться на иглу или на стаканчик.
Я возвышаю недостаток зрения до искусства,
и это - собственных недостатков признание.
Но я стараюсь души не утрачивать.
Над Россией ещё полыхает красное знамя,
и Сатана печатает пятиконечные звёзды,
и в появление солнца не верится.
Но полярная ночь заканчивается,
если планета поворачивается.
Морозный бес плетёт в окне узоры,
из тонких игл гнездо себе мостит.
В дыхании мы прячем разговоры,
он за окном тихонечко свистит.
Корабль "Себе" выходит на просторы
Морей, поступков, ролей и речей.
Я - тот, кто затевает вечно споры
с собой среди обугленных ночей.
Дыханья пар и паруса свечей
корабль "Себе" в туман сопровождают.
Я слышу треск и хлопанье бичей,
что груди парусов освобождают
на острых островах земли Ничьей,
в окне узоры светлые рождая.
. . .
Зажжёшь свечу - и он в окно заглянет,
одним зрачком из зеркала дразня.
Сквозь иней проволоки колкой на поляне
скользит теней бесшумная возня.
Корабль "Себе" с матросами из Пьяни
вёз в неизвестность горечь и вино.
О, сколько Понедельников и Пятниц
в свой чёрный трюм погрузит Шар Земной.
Я - тот, кто смотрит в чёрное окно
на беса мрачного, себя не замечая.
Корабль "Себе" оправился на дно,
свечою слабой путь свой освещая.
Я - тот, кто отрекается от снов,
за все свои ошибки их прощая.
Смотреть
с отсутствующим видом
в окно; по улице твоя обида
с моей пошла в кино.
. . .
А за углом глухая ревность
сжимала нож.
Ты улыбалась, как царевна,
роняя ложь.
И невозможно было верить:
шутила зло.
Не возражал!
(Был смелым и слепым;
нелепым;
смешным до слёз;)
шёл за угол;
пел белый ветер;
мерцало солнце на лезвие ножа.... 15 февраля - 28 марта 1984 года
Стало ясно всё туманным утром:
в двенадцати миллиардах световых лет к северо-западу
от посёлка Бородыновка
столкнулись две огромные галактики.
Колхозный сторож вздрогнул, когда треснул тополь.
А за окнами мирно гудели стратегические бомбардировщики
с гуманитарным грузом для Грозного.
Ныла ампутированная нога, как всегда, к большим переменам.
Старик читал пророчества Нострадамуса,
хотя был поклонником зороастризма и самогона.
Он помнил поцелуй пришелки-очаровашки,
она не успела состариться:
столкнулась с авантюристкой антиподкой из антигалактики,
с того, как мы говорим, света.
Старик в жизни не стриг ногтей и не болел желудком:
пользительно грызть грязные ногти после еды или натошняк.
С ним пил из горла "Амаретто" иностранный корреспондент из Кишинеу,
не желающий смотреть на войну.
- Какое милое тысячелетье, - насуплено думал дед, - на дворе
удобства...
А на столе свеча горела,
кисло пахло керосином от чеченской водки.
Неужто, конец света? - вяло думал молдованин.
Да, нет! - кошмарный сон, - учил Нострадамус.
Кто поверит? - безнадёжно смотрел с иконы безрукий Христос.
Старик включил армейскую рацию,
чтобы выслушать музыку и рекламу Радио-Провинции.
Он, положим, не знал, что Леннон в очках,
а Чэпмэн даёт интервью,
честным трудом искупив вину перед обществом
в районе Строуберри-Филдз.
Рядом с иконой Божьей Матери был портрет Талькова.
Стены оклеены иллюстрациями "Крокодила"
и праздничными открытками,
посвящёнными ВОСР, ВОВ и солидарности трудящихся.
Кстати, звали деда ДАЗДРАПЕРМ Андреевич в честь Первомая.
Молдованин плюнул в бутылку,
наполовину пустую, наполовину полную,
и ушёл искать правду в снег, выть волком и замерзать в степи.
Старик мудро грыз ногти, не подозревая,
что всего через миллиард лет родится новая галактика,
как две капли воды похожая на нашу,
но без ублюдков и подлецов.
Зима, считавшаяся нежной и ненужной,
И, может быть, немного неизбежной,
хотя и, несомненно, южной,
пришла
в прорехах оттепелей и в ледяных осколках т оскалах.
Пришла,
Безвольная, украдкой мстящая весне,
лишь в феврале отчаянно бунтующая,
так просто не пуская март.
Предел поставлен в день её рожденья;
так радуй же детишек,
смеющихся беззвучно над
неуклюжими папашами,
катающими шары для снежных баб,
вполне серьёзно
считающими важней морковки-носа
прилепить к её груди два снежно-белых шара.
Короткий день, забытый взрослыми на улице,
Детство,
оставленное и брошенное.
И бесконечный вечер.
Протяжное: "Домо-о-о-й!"
Домой! Домой! Домой. 30 января 1995 года
Февраль на носу.
Закончилась
ярмарка января.
Позёмки, как псы гончие,
несутся почём зря.
Скоро всё переменится:
Жизнь, погода, земля -
мелет хмельная мельница
белого февраля!
Потёмки и сны-омуты,
и за окном фонарь.
А как тепло в комнате!
Заканчивается январь. 1986 год
Железные цветы аттракционов
в безлюдном зимнем парке.
Невидимый орган аккордеона.
Ветвей заснеженных готические арки.
За пол-земли от Рима и Парижа,
здесь мир людей с изнанки только виден,
за тысячами лет, за тысячами стадий,
за тысячью рассветов рыжих
от Стикса-Танаиса,
где тени чёрных вод печалился Овидий,