Облезла фальши позолота.
Открылась страшная страна:
попсы безудержная рвота,
и степь безмолвная видна
да гомерические горы:
огни, печали и снега -
вот мир мой нынешний,
в котором
одна дорога дорога
да человеческое братство:
душа с душой, рука в руке...
Но если честно разобраться -
торчу один на сквозняке.
Снегопада летучая вата.
Облаками повитое небо.
Не печалься, не надо, не надо -
облетает безликое время.
Снеговея могучие хлопья
залепляют глаза и пространство.
Не печалься, не бейся о стёкла
слюдяного бездушного царства.
Жизнь как жизнь,
пока музыка греет.
И отчаиваться не надо,
что кружится железное время
ледяного навек снегопада.
Огни ночные, желтые и синие.
Огни ночные выстроились в ряд.
А дождь бредёт по улице,
и сильные
невидимые крылья шелестят.
Огни ночные распылались, милые.
А в мире март, распутица и мгла.
Огни ночные, души неостылые,
не оставляйте сердце горевать.
Огни ночные кружат
следом, рядом ли -
и боль отходит, отступает прочь.
И чудится, что следует,
что надо нам
печаль унять и горечь превозмочь.
Грязь золотится, струится, линяет,
злится...
Но чистого звона сверкает
нежная тварь
из водостока, забитого ржавью...
Март разражается слякотной явью
в самый январь.
Дрогнут деревья, раздеты, измяты,
кляты...
Но столько несёт бриллиантов
радужных
веток разлёт,
инистых столько
кристаллов бесценных
плечи, и руки, и шейку оденет -
вряд ли красотка снесёт,
пьянок, прилавков и спален хозяйка...
Бедная!
Где ей до бледной незнайки,
ряженой в лепет и лёд!
Ветер, небритый, сырой,
наркоманный.
Воздух, бензинный, резинный,
туманный,
лживый -
но живый таит кислород...
Мир - нежилой, ножевой -
но живёт...
Так - круглый год. Январь 1987 г.
тень призвук трель струны
гитарной ли мандолинной
тремоло тоненькое
город - с седьмого этажа
и с горы - в тумане -
брезжит проступает проявляется
теряется тонет размыт
пропадает таинственным пропадом
жизнь не имеет
отчетливого лица
угадываем додумываем или просто
придумываем
а то и повторяем чьи-то
знаменитые выдумки
а потом говорим "реализм"
тень
призвук трели струны
гитарной ли мандолинной
тремоло тоненькое Январь 1987 г.
Записано на выступлении перед больными смеющимися детьми /астма, пороки сердца/ в санатории "Смена", где виден город из башенки остеклённой так, как выше рассказано.
Тихий вечер.
К звёздам, в млечность
взмывы вьюжные деревьев.
Льдистый месяц,
бледный, вешний, -
битым зеркальцем апреля.
Цвирки птицы одинокой
растревоженно-понятны.
Месяц - стиснутое око.
Небо в слёзных
звёздных пятнах.
А душа бредёт куда-то
меж деревьев чёрно-белых,
где земля светлее неба,
потому что поседела,
потому что одинока,
потому что не у дела...
Месяц.
Птица.
Снег глубокий.
Свет молчальный
без предела...
16 января 1987 г.
Тесны дома. Темны дороги.
Угрюмо рдеют фонари.
Слаб человек, в тоске, тревоге.
Но надо жить, пусть сложно быть...
Задумчиво шагает Гений
суровым полем мировым.
Где Он ступил - предел смятенью,
простор становится иным...
Бреду пустыней городскою,
и нечем сердце освятить.
Но вдруг - разрывы новостроек:
здесь роют, гнут, на завтра кроют
иного мира этажи...
И если я не затерялся
в ночном немыслимом пути,
то потому что Он старался -
мостил, и строил,
и срывался,
кровавым потом обливался,
великим светом озарялся,
и веткой, и мостом остался,
и - фонарями на пути,
чтоб мальчик смог домой дойти. 16 марта 1987 г.
вкус хлеба
кустарного послевоенного белого
с корочкой хрусткой поджаристой
и пористой мякотью
небывало душистого после обычного
"карточного" серовато-сырого
вкус горбушки чесночком натёртой
присоленной
у старухи-вахтёрши в гостях
библейскими сказками
приправленной
когда сладко раскинувшись
задремать
на столе закройщицком в щекочущем
запахе хлеба чесночного
с Давидом Голиафа поразившим
бок о бок
с женщиной подрядившейся
предать Самсона филистимлянам
за сребренники нищенские
или вот ещё мякушка усыпанная
сахарком белоснежно посверкивающим
и похрустывающим на зубах
когда санки в колком вещем облаке
летят кренясь и подпрыгивая
под ужасной в полнеба луной
андерсеновской
/дети Хрысти просили "оставь"
и все им оставляли побаиваясь
потому что те ели кошек говорят
и ходили босиком зимой
по снегу сахарному
потому что в городе тогда не было
ни одной автомашины а ездили
в огромных деревянных санях
на телегах, бидарках и бричках
соломой лучистой устеленных
а печки топились берёзовыми
дорогими дровами пахучими
до и после сожжения
ах как звонко пилились-кололись
скипидаром попахивая
а потом запах вкусно-голодной
горбушки
с компотом ледяным
кисловато-сладчайшим
в оранжево пляшущей комнате
в бликах от печки гудящей лучащейся
нежностью под присмотром
белоснежной как Эльбрус старухи
запах хлеба и детства и вечности
16 марта 1987 г.
Быть готовым
вот так собраться
посреди неприятностей и
удовольствий,
замыслов и
упований,
расходов и
премий
и уйти,
на облака ненаглядные
в мягких размывах заката
взглядывая мимолётно,
на горы лиловато-воздушные,
на город сбежавшийся -
как бы толпа на перроне прощальная
/а ведь можно и не собираться,
если сердце давно уж готово/...
Нет-нет, не мешает
всегда быть готовым
забросить, оставить
дела и печали,
очаг и почёт,
и обязанности привлекательные, -
чтобы сломя голову броситься
обожать, обнимать и
оглаживать
на лету эту жизнь неоглядную,
отлетающую
дорожкой аэродромной
перед долгим и редкостным
странствием,
пока холмы, и деревья,
и люди,
и посёлки, старательно
выметенные или
в растерянности провожания
огорчённо-неприбранные
струятся, проваливаются
за иллюминатором герметическим,
невозвратно-незабываемые,
как тоска и любовь 23 марта 1987 г.
Земля планетная,
а поле предрассветное -
в колючих лужицах ледка.
Свистит дорожная тоска.
Струится трасса беспросветная...
Туманно зыблется Рука -
Художника? Писца? Творца?
Штрихуется вдали упорная
дремучая, иссине-чёрная
новорождённая строка
озябшего леска в тумане...
Железный рок в приёмничке
клепается неспешно.
Хазанов шуткой древнею чадит.
А за стеклом просторный длится вид -
весенний, свежий, беззаветный:
грачиная густая борозда,
кусты в сиянье фиолета...
И нечем нежность передать
соломы солнечного света... 23 апреля 1987 г.
Вот говорят: искусство там, стихи,
идейность, личность, общество, заветы...
- Нет ничего родней,
чем бедность, свежесть, ширь,
где мчусь простым
проезжим человеком.
Вот говорят: поэзии родник,
размеры, рифмы или там куплеты...
- Я становлюсь к умению глухим.
Нет ничего честней,
чем бледный крик
бездомъя -
сквозь приёмник перегретый.
Мне говорят: "Сын времени, пойми,
лови момент, лепи судьбы приметы"...
- Нет ничего в сей чёрно-белый миг,
в сей пасмурный неясный юный миг...
Нет ничего.
Приёмник вдруг затих.
Молчанье.
Бурный воздух.
Грузовик.
И мчанье в мир
берёзовым рассветом... 23 марта 1987 г.
Взбираемся в гору,
в снежинках и солнце бредём,
где северным ветром студёным
полна высота.
Пускай одиноко -
всегда мы с горою вдвоём.
И посох ореховый
тихо звенит, как струна... 23 марта 1987 г.
Пылает синяя гора,
вздымая облако густое
в пустую высь...
Ах, всё пустое!
Пылает синяя гора!
Жара ли, холод ли, пора
ли средняя...
Ах, право слово,
неважно где -
во мгле багровой
или в прозрачности с утра,
взметая ЛА, и СИ, и РА,
пы-ла-ет си-няя го-ра!..
Забава страшная, смотри:
корчится бор - мираж сосновый,
пылает Смысл, трещат Основы,
вспыхнула Юность - с полуслова -
взрывая Звездные Миры,
дымится Время, Жизнь горит...
Кто забавлялся здесь, бредовый?
Поджёг меня - зазря - и зрит...
Сгораю! А мечталось жить...
Душа - Столп огненно-лиловый -
торчит, кружится и визжит...
Зачем оставлен я, безбровый,
я, прогоревший до нутра?!..
Горит мой Мир - моя Гора... 16 марта 1987 г.
Зелёные листья
прозрачные - звонкие
зелёные звуки,
нет - крики ребёнка
на тонких антеннках
прорезались остро,
горят новизной,
набираются роста...
Зелёные флаги
в сирени немаркой...
Фонарики, шпаги,
усмешки, подарки -
на веточках зыбких...
Куст шаткий, шальной
фонтаном улыбок
возник предо мной,
исчадием мартовским,
милым приветом...
Я в мире весеннем
наткнулся на это... 22 апреля 1987 г.
Такси на улице пустынной.
Квадратная спина шофёра.
Два пассажира - тесно рядом,
вместе.
Рука в руке - тепло, и нежность,
и неуверенность, и стыд.
Ладони две, печальных двое,
два сердца, медлящих жалеть,
два одиночества, две жажды
на перекрестье откровений
и взоров, и молчаний тусклых.
Ладони терпеливее сердец...
Такси протяжной улицей стремится,
безлюдной, сажевой,
замаранной желтком.
И вой отчаянья ритмичного томится
в приёмничке с зелёным огоньком.
Спина водителя - как стенка,
как затменье
луны, и зренья, и ума.
Спроси его, куда машина мчится
сломя мотор, как будто бы сама,
куда за стёклами, как мрачная вода,
как бурный сель,
ночная жизнь струится?..
Ах, боже мой, пусть гонка
вечно длится,
и песня дикая клубится,
и ласка теплится - таится
рук неродных немое "да"!
Мне по карману этот бег отчаянья
и гонка сердца - никуда...
Она задумалась - о муже?
А пальцы шепчут: "Стужа, стужа".
Доверчивая жажда молит: "Ну же,
и эту вот озябшую согрей,
ты, расточивший в мире вьюжном
тепло сердечных батарей... "
Такси на улице промозглой.
И вьющийся мазутный воздух.
И руки жадные,
признанья жарких рук
на стынущих пылающих коленках
чужой жены,
школярки и спортсменки
с распущенной луною, по плечам
стекающей льняными волосами...
И кошки завывали за углами.
И голосуют поздние прохожие,
мужчины, проводившие подруг
в глухие чопорные коммуналки,
в чужой завистливый испуг.
И свет растерянный и жалкий
угрюмых красноватых фонарей,
и чёрный ветер новолунья.
И чистый на душе ожог,
озноб, и горечь, и восторг
весны бездомной запоздалой... 24 апреля 1987 г.
Вот это серое,
вот это сенное,
вот это сизое
с голубизной -
Весна Ивановна,
моя вселенная,
моя бескрайняя,
моя любовь...
Столбы певучие,
леса да пахоты,
озимой нежности
зелёный зной
да эта свежая
дорога вешняя...
Душа кромешная -
простор сырой. 28 апреля 1987 г.
Речка прозрачная льётся,
значит, погода смеётся -
не было в мире дождя.
Ласка разлита в природе.
Дерево радо погоде
солнечной. Рада земля.
Люди, зверушки и травы -
все мы зависимы, право,
дружка от дружки, от всех:
ласточка ли промелькнула,
молния небо боднула...
Горе, и радость, и смех
так мимолётны, летучи,
но не случайны, и жгучи,
и дальнобойны... так учат,
что улыбнуться не грех,
чтобы земля рассмеялась,
ласточка в сини купалась,
речка искристо текла,
чтобы в уме и природе,
чтобы в душе и народе,
просто в глухом переходе,
где-то в сыром переходе
мира - прояснелась мгла... 29 апреля 1987 г.
внезапно, как смерть,
как стихотворение,
как мысль и ласточка в небе,
внезапно, как жизнь
возникает,
встаешь и уходишь
от матери, друга, тоски,
от стен, потолка и получки,
к себе - домой - возвращаешься:
к небу, земле, облакам,
солнцу, дыханию, воде,
к себе изначальному
вечно твоё возвращение 29 апреля 1987 г.
солнце оранжевое палёное
заката же на земле хвойно-медной
больше чем в небе простынном
и пошли-побежали поля зеленцы
бледноватой свеженькой
меж двух речек - железнодорожной
и влажной степной
где вода переполнила русло
терпеливые ржавенькие берега
заливные
ниже уровня речки казалось просели
чудо что не потопли а скорее
истоптаны сапогами досужими
от Ростова далеко за смирное
сельцо "Морской чулок"
с новенькими
но уже тесно стоящими
блеклокирпичными домами
будто места на свете уже не осталось
кроме
соседских мозолей
и болотистых огородных
полосок вдоль Миуса-реки
где тысячи одиноких рыбаков-
горожан
в нелепых фуфайках и ватниках
беженских
идут в наступление на рыбу
преступно-живучую
зябкость бедность свежак зеленца
и щемящая
милость земли отсыревшей
половодье водицы степной
окружившей курган насыпной
у платформы "Танайс"
где царила степная легенда
словно ало-багровый гривастый и
пляшущий в придорожной низинке
костерок ребятни беспризорной
где поодаль в глуши мне сияет
закатная нежная песенка
дудочки Богом утерянной
над вечерней воздушной и синей
землёй 30 апреля 1987 г.
Я ведь только облачко... К. Бальмонт
Ночная жизнь. Ночные города.
Подсвеченные здания сияют,
как призраки Летучего Голландца,
и тут же растворяются, сплывают
в мазутном первозданном океане
туда, откуда вынырнули странно,
туда, куда стремились, -
никуда...
И я, как убыванье, как вода
небесная, неясная судам -
земному и небесному, наверное,
как облачко дыхания неверное,
влекусь себе неведомо куда,
лечу себе, созвездьями просвечен,
как эта ночь, безлик и быстротечен,
а день - во мне - пылает, мучит, лечит
и солнце бродит мальчиком беспечным
незримо - сквозь ночные города. 1 мая 1987 г.
Песок и соль
и плоская вода.
Степного Крыма
желтая звезда.
И плоскодонно
баржи-облака
сплавляют синь
неведомо куда.
Татарская
угластая мечеть
уперта в неба
каменную твердь,
где на скамейке,
вытертой, как медь,
с Оксаной русой
шепчется Ахмет...
Ах, все, что было,
не забыла степь,
чтобы сквозь вечер
петь и кровенеть. 22 июня 2003 г.
Запах моря, острый и туманный.
Запах дней, ревущих, ураганных.
Запах водорослей - бездны над.
Пахнет так грозой избитый сад.
Запах юности...
Я рано встал,
вышел на берег бушующего Понта:
запах яростный, сырой, нестёртый
разбудил меня. Хлестала тьма.
Разбудил меня - средь сна - ума.
Разбудил меня - вне укоризны -
вестью света, нежности, отчизны,
словно мама - молодая - к жизни!..
Словно мама -
вся в слезах от жизни...
Аквамарин, берилл и вдруг -
кровинка сказочного лала!
Всей менделеевской таблицею играла
морская даль и ширь вокруг.
Зеленоватый минерал,
схвативший мощь живого света,
ревнуя к суше лик планеты,
вздымался, падал, клокотал.
Кому он знаки подавал?
Зачем он вести слал глухие?
Всей несвободой, всей стихией
какую музыку слагал?
В чьи песни канул этот звук,
Чью душу трогал, омывая
дыханьем разума и мая,
залива влажный полукруг?..
Великая тоска в душе моей клубится,
а отчего, не знаю сам. И вот
сплошным туманом заискрились лица
моих любимых - моих невзгод...
Еще весна и рань. Вся жизнь - светает.
Еще я сердцем зло не изнемог,
а уж, как бурею, сметает
тех что душой лелеял и стерег.
Ну что ж... Ну что ж, летите, дорогие!
На вашу прыть гляжу я свысока.
Есть черная земля. И солнце у виска.
И глаз - над всем, над всем -
высокая и синяя пустыня... Март 1982 г.
Гремело море, бил прибой,
как Бог, карающий Гоморру!
Но что нам горе мира, моря?
Мы спали, сытые собой.
Что там решалось? Чей там крик?
И отчего стонали воды?
Не знали мы беды природы,
а метили в её цари...
Мы вздрагивали, просыпаясь,
и засыпали в тот же миг...
А Бог хлестал наш слух - цепями!
А Мир нам правду говорил Апрель 1984 г.
Я боюсь остаться в одиночестве
на Земле, просторной, как пророчество,
светом заметаемой сквозь снег,
на земле, подробной, как во сне,
без друзей, мне временем подаренных,
без любимой, тающей, как марево,
на вселенском знобком сквозняке.
Сгинул Глеб, и Песнь его запнулась.
Уходя, Ирина оглянулась,
с хмурой тайной в молодых глазах.
Осип опрокинут в ночь густую.
Велемир сгорел, цветам колдуя.
Где твоя, Марина, бузина?
Что Борис дождям не досказал?
И на крыльях палевых, как осень,
в зимний космос ускользнул Иосиф...
Я боюсь очнуться в одиночестве
на Земле, отчаянной, как летчица,
как синица теплая в руке -
в ледяном и потном кулаке...
Когда еще встретимся мы в вечности
Мира, Смысла, милой Человечности
с солнышком щекотным на щеке... 1986-96 гг.
Пустынно и голо
на молах, на волглых, апрельских.
Пустынное море,
пустынные небо, земля.
Пустынные горы.
Прозрачно-пусты перелески...
Лишь Дух пролетает над волей,
как молния в полдень,
как молния в полночь,
всё полня и животворя!
Душистое живое одиночество,
С ревучими валами разговор
под хмурым небом, вешним,
непричесанным, -
Души с Душой,
Пучины с Сердцем спор.
Пространство на тебя глядит в упор.
Ты был - всегда - в кругу Беседы -
званным
извечным собеседником туманов,
курчавых древних гор-гордынь-голов,
и океанских молодых валов,
и темного подспудного огня,
и ледяного вешнего свеченья,
и соловьиной битвы, и смятенья
Марии-терпкой тенистого дня...
Но не она - одно живое пенье
её Души постигнуло меня,
как свет звезды, погасшей во вселенной,
как жар звезды, пылавшей для меня
С утра прядёшь, готовишь,
моешь, трёшь,
оберегая и отца, и сына.
Никто тебе не дарит "с неба звёзд",
Ни "сердца на ладони", по старинке.
Не замечают, как прекрасна ты
в каком-нибудь летучем повороте, -
и оплывают тонкие черты,
и сердце стонет в каторжной работе.
И, неприметно для тебя самой,
в душе высокой селятся печали...
Ты станешь Матерью Сырой Землёй,
угрюмо молчаливой изначально.
И отвернётся в раздраженье муж,
и сын уйдет за ласкою и славой,
и загуляют горести в дому
разнузданной и пьяною оравой.
И тишина покинет твой приют,
и твой очаг остынет, опостылев,
и ты умрёшь, как все простые мрут,
и побегут столетия пустые...
Но, изолгавшись,
в буре и беде,
к Тебе придут
убитые мужчины
и припадут -
и Ты им по звезде
подаришь нежно
в небе тёмно-синем... Апрель 1987 г.
Стеклянное море,
молочно-пенное вблизи
и стыло-зелёное вдалеке,
струится, клубится, похрапывает
и в небо вглядывается взволнованно...
и космос вглядывается ночами
в свое кривляющееся отражение:
то плещется в нём солнце-младенец,
то луны прокладывают в нём свои
серебряные дорожки,
то недремлющий пристальный бог
в осколках его проступает...
Валяюсь у кромки простора.
И черно-зелёные горы
со мною глядятся в него.
И ясные эти цветы полевые,
склоняя прекрасные стройные выи,
глядятся в него, как в себя...
Мы все собрались у простора
и смотримся в дали. И шорох
сей смальты студёных валов
мы все собрались, чтобы слушать,
дышать и бездонные души
насытить озоном и звоном,
и вздором их тёмно-зелёным -
на жизнь, на мгновенье вперёд...
И чайка орлистая альбатрос,
что ходит сквозь облако сини молочной
кругами, как сторож,
как планер беспечный,
как отпускник-пограничник
или просто судьба,
которая вечно витает
за облаком, радуя зренье,
а не руки,
и никогда не касаясь воды,
глядится в него...
Ах, эти всемирные вести! -
Где сонмище плеска и блеска
пахнет вечно-живым
свежим потом
здоровой воздушной работы.
И вы - незамеченный кто-то -
средь этих вселенских полётов
вглядитесь в себя как в Него 12 мая 1987 г.
Сырая буря - и сирень.
Сухая стройная свирель
земли и неба, цельный день
поющая в густой полыни
прибрежной солнечной пустыни,
потерянная кем-то сильным,
каким-то Высшим из высоких,
простым и мощно-синеоким,
оброненная при дороге
грядущим торопливо Богом
в доисторические времена,
легка, певуча и строга -
в колючем непролазном мире,
никем не поднята доныне,
никем не понята досель...
Лишь дышит в сирую свирель
жемчужный воздух Киммерии.. 12 мая 1987 г.
Столько сквозящей сини,
света и бирюзы,
что не хватает силы
сердце держать в узде,
что разразиться градом
слёзы грозят из глаз
брызгами моря, розой
вдрызг синеглазых гроз...
Разве же знал - напрасный
алой воды стакан:
я - твой глоток ненастливый,
я - твой родник непраздный,
я - твой браток неназванный,
грезящий Океан! 12 мая 1987 г.
Скалы - осыпи,
Волны - шорохи.
Брызги свежие.
Горы прежние.
Степь полынная.
Синь былинная.
Даль татарская.
Небо царское.
Море сизое,
бирюзовое.
Волны - парусною
дорогою.
Крепи эллинско-
генуэзские.
Лоза ханская.
Клеть немецкая.
Пляски аглицко-
повсеместные.
Песни киевско-
москворецкие...
Вот и встретились
безграничности.
Бьются-режутся,
как обычно им.
Трутся-держатся,
обнимаются,
смертной пеною
обливаются.
Что за дрызг да синь
на все стороны!
Это, братцы, стынь,
доистория...
Глубина стоит
вдали берега
тёмно-синею
поволокою.
Это, други, спит -
перемеряно,
позаписано
в карты-лоции...
А на вкус та синь
горько-солона...
Это жизнь, кажись,
не история... 12 мая 1987 г.
Блеклость. Зелень. Март. Залив.
Валы пугливые, вода и небо -
засвеченная фотобумага синевы.
Корявый Карадаг. Скворцы и воробьи
стремительней
девяток истребительных,
пространством сыроватым
устремительных.
И лебеди-зимовщики белым-белы
среди барашек пенных, снеговых, -
в просторах ветровых зелено-сизых.
Туманы. Снег. Печаль. Костры. Россия.
Марина. Осип. Совесть. Макс. Мечта.
Мария П., и те, и та, и Та,
зачавшая - Распятию - Христа.
Бездомные бродячие собаки.
Скворцы в черно-лиловых кительках.
Старик-писатель. Богадельня.
Страшно.
И счастье мира цельного в душе.
И чайки хваткие в пике
за хлебной крошкой
Голодный рев валов
(а не волов голодных).
Пила Сюрю-Кая и пиала пространства,
исполненная воздухом сырым.
И камыша пылающего дым.
И планера парящего тиранство,
средь чаек затесавшегося странно,
под взорами, прикованными к ним.
И чад души, исполненной, что Крым,
полынью, виноградным зельем, маком,
и вздохами, и аханьем сразмаху
прибоя ржавого о берег-нелюдим.
Курортные шекспировские страсти,
любовницы в умах и номерах.
Любовь к пространству.
Страх пространства,
Циклон - истории, и времени,
и странствий,
Приземистый крученый тамариск,
как память об Ирине-задушевной,
задушенной в московском тупике
бездушия неторопливым раком.
Бездомные бродячие собаки.
И рёв прибоя, словно Божий Гнев,
штурмующий бездушие во мраке, -
сквозь соловьиный
посвист хулиганский
и Вечности таинственный напев
Суслики, евражки, лапушки -
свистами перекликаются,
юркают, озираются,
выпрямятся и глядят -
маленькими человечками,
столбиками или свечками:
свадьбы, видать,
сердечные
связи -
вот и галдят...
Поле-то перепахано.
Норки, конечно, ахнули.
Ну, а Весне-ясавице
некогда временить.
Вот и перекликаются:
видимо, соглашаются
новые нити связывать,
новые норки рыть...
Поле и море зелены.
Тихо бреду вдоль берега
в свистах судьбы и сусликов,
ветра и перемен.
Я не крушил их домиков.
Пахарем и садовником
словным был,
но - виновником:
тоже-де человек...
Что же, братишки меньшие,
надо весну, как женщину
раннюю, - встретить радостью,
ясностью проводить.
Что наперёд загадывать!
Будем свистеть-поглядывать,
новые песни складывать,
старую жизнь любить... 14 мая 1987 г.
Степь лохматая, душистая, цветная
простирается, туманится слегка.
А над нею, всей громадой налегая,
фиолетовые валят облака...
Мчит дорога, даль дождистую пронзая,
перегружена, ревуча, горяча,
этим далям, этой тучности родная,
в этой травности разлучностью горча.
Все живёт здесь, не смиряясь, не смущая
вздоха мирного гигантский разворот.
Вот и женщина, с обочины махая,
знак застенчиво-свободный подает.
Эта мирная и влажная свобода!
Этой облачной улыбки небосвод!
Эта трасса, эти веси, эти всходы!
Этот грезящий и мчащийся народ! 29 июня 1987 г.
Сегодня я работал банщиком
у одной женщины
в доме пустом и тенистом,
погрязшем в саду...
Она присела в медном гремучем тазу
на голени стройные,
голову робко склонив и лицо
прикрывая ладонью от пены едучей,
и струя воды из кувшина
эмалированного синего
рушилась на голову ей, превращая
из русой в брюнетку почти,
и серебром спины пробиралась,
разбившись на тысячу юрких потоков,
и бёдра кувшинные
враз обнимала, журча...
Девочкой тихой повинно терпела она
шип белопенной шампуни,
мочалки грызню,
а тело светало, скрипела и пела
упругая кожа и груди колокольные,
казалось, тихо позванивали
от капель сорвавшихся
с прядей-сосулек...
Деточкой, дочкой, кувшином
серебряно хнычущим
от пены, попавшей в глаза,
терпеливой малышкой,
слепой городской афродитой
стояла она на коленках
в гремливом и огненно-медном тазу
под струёй торопливо-стеклянной.
Всё ныло, звенело, плескалось
и радостью чистой сияло, когда я,
счастливый, купал неспеша
притихшую дочку-жену,
нависнув и шумно дыша, -
Богом над миром влюблённым,
небом над морем зелёным,
дождичком чистым над амфорой
нежно-душистой,
рыжим вспотевшим
насмешливым мужем
над лунно-смущённой женой 19 мая 1987 г.
Мать. Отец. Брат.
Возлюбленная /К? М? Г? В? Или та
незнакомка, промелькивающая
в наводненье людском?/,
Одна девушка /Н.М.?
Или та крановщица?/.
Город - детства: речки, ущелья,
луга непролазные, детсады, позже
- школы, спортзал, пустыри/.
События: драки, трофейные фильмы,
влюблённость в учительницу,
наводненье, ангина - жар, и бред,
и кошмар жестяной простыни.
Одиночество, книги, влюблённость,
учёба, скитанья, стихи,
Одиночество, ливни и море, и горы,
и люди -
беседы с умирающим мудрецом.
Молчанье, любовь, электрички.
Мысли, старость, молчанье, закат
и готовность к убытию...
Ах, как много, как мало всего!.. 11 июля 1987 г.
Пространство - плоский пирог:
поля - и облачный чад.
В созвездии "Козерог"
хочу простором дышать!
Хочу безмерностью жить,
тужить, служить - невпопад!
"Ах, плоскость, освободи!" -
под прессом воет душа...
Рождённого на меже
пяти могучих стихий,
Психея, освободи!
Стрижа - виражом - встряхни!
Галактика - тоже диск.
Сияние - выси весть.
Взрывая плоскости - ввысь
неси меня, моя песнь! 17 июля 1987 г.
Штанишки по шву надорвались:
зад вырос, знать, несоразмерно.
Сижу постоянно дома,
ем-пью сколь хватает силы,
от пуза, как говорится,
писаньем занят и чтеньем
в тиши - неподвижней Будды...
Дороги мои пустынны.
Ручьи сладко плачут в сказах.
Озёра мои заждались
в прохладные вод объятья
жаркого моего тела.
И голод поджарый волчий
напрасно в распадках рыщет,
надеясь подкараулить
две жирных развесистых ляжки,
вцепившиеся в мои жилы
увесистыми поросятами.
Напрасно злодейка милая,
наездница золотая
ждет путника загорелого
в пыли подорожной и запахе
терпкой полыни...
Собрался было в дорогу я,
штаны натянул потёртые,
немало со мной претерпевшие
на прежних крутых путях.
И вот, не ступил и шагу я,
присел только перед уходом -
как с треском громовым лопнули
чёртовы шорты!
Что же теперь прикажете
делать? Как поступлю сейчас?
Останусь, как видно, дома я,
передохну, пообедаю,
зашью дыру потихоньку - и вон,
живот подобрав, пойду... 18 июля 1987 г.
Шепчут листья...
Ропот тёмный
по деревьям пробегает.
В тишине ночной укромной
листья вести обсуждают...
Лай собак пустопорожний.
Рёв мотора-невидимки.
Ропот жизни осторожный -
проходящей - втайне - мимо... Август 1987 г.
Тихий вечер прозрачно-пепельный.
Горы плавные - в хмурой зелени.
и сияние в лёгком воздухе
мягко трогает сердце волглое.
Просто тишь и свет...
Так нечасто
на исходе лет
просто счастье
Шел в горах невысоких,
в шуме речки студёно-седой,
в порывах воздушного времени,
в дыхании мяты и чабреца
с женой, потерянной, видно, на-
всегда,
с взрослым сыном, так и не най-
денным,
к Медовому
водопаду детства несбыточного
брели мы тогда.
А там, на склоне, меж камней
желтоватых подсолнечных -
глыбы душные меховые овечьего стада
дремали на солнцепёке неистовом,
и время зелёное мирно
стекало со склонов окрестных,
кипело, томилось и плавилось,
и медлило,
и вихрилось, и возвращалось -
туда где посерёдке дремучего стада,
свернувшись калачиком
под боком жарким овечьим -
под голову - камень, живой и
тёплый, -
дремал, как одна из овечек,
овечий пастух -
средь гор, валунов и овечек
как ровня им, сын и предтеча,
как детство души моей вечное,
под вечер оранжевый встреченное...
Ах, как далеко я забрёл!.. 15 августа 1987 г.
Не пошёл в кино
отвернулся
от телевизора
радио выключил
вышел из дому
включился
в прямую трансляцию
улицы многоголосой
вслушиваюсь в сводки
деревьев рассудительных
увлечённо вещающих
черно-зелёными голосами
в передаче неба вечернего
сообщениям речки скромно-
певучей
несмотря на помехи
канализации городской
верю охотно
телевидение горы
синевой полыхающей
ненавязчиво
в сумерках электрических
не может надоесть
и толпы демонстрация непрерывная
мод характеров обликов рукодельных
предлагает иной раз нечто
вразумительно-человечное
передачею мира
заслушался до смерти
поминутно вступающего с тобой
в диалог: здесь ведь выслушают
каждого увлечённо-внимательно
и никто не навяжет своё
неоплатное мнение 22 августа 1987 г.
Неизбежно, как жизнь,
свобода кончается:
встаешь и уходишь
на работу, ненавистную
сызмальства...
Гремя кандалами
парт,
поднимаются школьники,
ненавидя тебя неосознанно
как причину явственно зримую
гибели лета
футбольно- рыбалочного:
"Погоди, ненаглядный! За всё
получишь сполна!" -
И гвоздь в учительском стуле
торчит острием вверх.
И плёнка чадит удушливо
где-то исподтишка.
И бегают мыши, лягушки, жуки
и щенки, обезумевшие
от общего хохота.
И выстрелы в спину
бумажками жеванными.
И чревовещание оскорбительно-
матерное
мазутно мажет сердца...
Постойте, сударики юные,
убийцы жестоко-плаксивые
дары вам несущего!
Я не стану вам мстить
и двойки влеплять кровавые
в дневнички, замурзанные
до ужаса.
Дружно, споро
и весело
распинайте меня на кресте
отгоревшего лета
с рёвом, свистом и яростью.
После вспомните -
кому будет дано,
улыбнётесь, расплачетесь,
загрустите, помолитесь,
на галеры родные грести
направляючись
с душевными стонами...
Вот тогда-то,
может быть, и наткнётесь
случайно
на стихи мои бедственные,
на бумаге ветшающей
неуклюже пылающие,
где в начале начертано
кровно и явственно
рыжим по чёрному,
что свобода, как жизнь,
как печаль и любовь,
никогда не кончается 31августа 1987 г.
Люди - птицы обиженные,
горделивые боязливо
в опасении неизбывном
облик свой потерять:
вдруг ударят, оскорбят, унизят -
полководец, начальник, силач,
хулиган, продавщица,
любимые...
Люди ходят, вытянув шеи,
крылья за спину
плотно сложив,
так что накрепко они там
срастаются
в ожидании пасмурном
громадно-шумного взлёта.
Маски хрупкие
всезнания, величия,
трепеща, проносят
на лицах своих, криком измятых -
одиночества, умиранья,
отчаяния...
Люди - птицы осторожные,
важные не потому что
прекрасно-летучи,
а потому что
ходят на цыпочках... 3 сентября 1987 г.
Сплошную синь и розовость небес
вороны, каркая, переплывают.
Осенний шум, дыхание и блеск
прощаются со мною, дорогая.
А я стою на перекрёстке лет
в рычании предзимнего проспекта,
и что-то завершается во мне
и песней отдаётся в сердце где-то...
Стою не потому что устаю,
а потому что сердце не стремится.
Пою не потому что вам пою,
а потому что песня хочет литься
сквозь эти розы, синь и кутерьму,
прощальную и нежную подавно,
не на страницу - так на всю страну
во всю сиятельную глубину,
воронами зачёркнутую плавно...
Печаль валяется на чёрном,
мельчит, пятнает тротуары.
И жуткий осени вечерней взор
сияет в миллион свечей
над бедным мусорным
померкшим миром...
Вот тысячный вороний хор
глаза небес переплывает:
огарки ночи величавой,
хрип обручальный звёздных снов,
исчадье мрака голосов...
Иду по сумеркам, захлебываясь светом...
Неужто, в ночь навек одетый,
забуду солнце навсегда? 27 сентября 1987 г.
Долго - было - насиловал
душу - бытом,
лёгкие - гарью угрюмо-кухонной,
слух свой - рёвом пустодорожным,
разум - безумием средств
массовой дезинформации...
А сегодня -
Гора
с первого шага влепила
в краешек губ поцелуй,
лёгкий, порхающий немо
на крылышках бледно-лимонных.
Так девочка смятенно-порывисто
бросится мигом на шею,
нечаянно встретившись после
протяжной разлуки -
и прочь, покраснев,
и молчок...
И солнышко робкое трогает
сердце, и мысль, и висок.
И часики жгуче стрекочут
в пугливой траве, что волнуется,
брезжит, бежит.
И стоит здесь жить - пока жив -
приобщаясь к жучкам, глинозёму,
кузнечикам, небу, молве
курчавых орешников
черно-пружинных упорных
и мыслящих глыб...
И можно здесь быть,
где лечится слух родничком,
дух - молчанием, светом, фанфарой -
трубой голубой одиночества
звонкого искреннего,
соснами розово-росными,
грузной, облачной, и неистовой
ослепительной синевой -
возвращением
к Миру,
домой.
Запустение-тение-тение...
Тишина перекрыла предел.
Заглядение - в оскудении...
Ты не этого разве хотел?
Осень, осень! Срывания властные
листьев, истин, прозрений...
Ну, да,
осень страшно похожа на счастье!
/С тем сравнить,
что летит без следа./
И в сиятельное глубокое
погружаю и душу, и взгляд -
в синеокое-окое-окое,
в милосердое, безупрёкое,
в желтоватый сплошной светопад...
Неужели вернутся назад?
Влага дождевая в воздухе сухом:
верно, дышит речка
там, за поворотом..
Тишина повисла
в сучьях каменистых.
Остро хрустнет ветка:
пёс или ворона,
парочка блажная,
золотая белка
или так, бездельный,
бредящий, напрасный
кто-то проходной...
Мреет парк курортный.
Пересох покой.
Бледные земляне
бродят неприкаянно -
толстые и тощие,
дикие, нелепые,
с дамами случайными
за руки держась:
повторяют тупо пройденную жизнь...
Жизнь не обновится.
Ускользает тень
свежести летучей
тайны дождевой...
Рук не разнимая, ходят хохоча.
Лечат невралгию, сердце и желудок,
печень и подагру
/не пройдёт душа!/ -
пусть не жизнь, но цепкая
с чем-то жирным связь...
Рухнувшие кроны лавою застыли
хрупкой, хриповатой,
с припахом корья.
Проблуждай до ночи -
никто не окликнет.
Лишь слепит сиянье
меркнущего дня...
Улетают сосны.
Приземлились ели.
Грустью лечит встречной
речка сентября... 28 сентября 1987 г.
Друг отринул. Учитель ушёл.
Ученик предаёт за спиною.
Это, Господи, нехорошо,
не заслужено, Праведный, мною!
Обезумев, клевещет жена.
Отрекаются малые дети.
Предо мною не путь, а стена.
Кто за это, скажи мне, в ответе?
Может, щедрым я не был и сам
подрубил своей кровли стропила?
Но трудился я не по часам
и делился без меры, чем было...
Закрома моей жизни пусты.
Сердце стынет, и в комнатах ветер.
О, Всеведущий, всё, отпусти!
Вездесущий, на что мне ответы?..
И ответило Небо ему:
- Будет мир над тобой восстановлен.
Ты возлюблен. И в малую тьму
ввергнут - ревности ради -
Любовью.
Испытал твою душу Творец
на особую ярость закала,
чтобы впредь
средь нетленных сердец
твоё певчее сердце сияло. 4 октября 1987 г.
Гора...
А хочется сказать, что
в небо яма,
в которую подняться можно
прямо...
Какой-нибудь нежнючий клеверок,
дрожащий на скрещении дорог,
о небе знает больше без вранья,
чем ты и он,
ну и, конечно, я...
Вот и спешишь
раздето, не таясь,
ногами оттолкнув
окраин грязь,
бросаешься
беспечно и открыто
в бездонное небесное
корыто,
которое дыханием налито
до краешка
и пеною полно
густой, косматой,
дождичком чреватой...
лишь бы отмыться там
от бреда, блата,
от одиночества...
чтоб каждый атом
состава твоего
смеяться снова мог
и разуметь -
как прежде, как давно...
Но там уже жужжит веретено,
запущенное страхом
в синь земную,
и нитку тянет злобно-огневую,
заштопывая прорубь в небе,
неба дно -
холодное и чистое окно
в просторы света,
в небушко пустое,
в простое небо,
в небо золотое,
в густое небо,
где дыханье длят,
где лечат душу,
лёгкие
и взгляд...
А ты бредёшь,
карабкаешься,
рад,
что клевер жив,
и небо,
и гора... 4 октября 1987 г.
Какие облака!
Обвал и свалка света!
Шиповник, и сирень,
и сизости волна
угрюмая, без дна -
и нежная при этом...
И брюхо жёлтое -
и Дух полуодетый...
и воплощённый вихрь -
и тишина.
Клубятся и кружат -
и всё на прежнем месте,
как жизнь - моя и всех,
но ярче и мощней...
Везде - одна душа,
но, не подвластна лести,
тем радостнее там,
чем здесь больней, больней...
Заплакать? Заплясать
от высоты и рани?!
В душевной глубине
небесная строка
отражена - молчит...
А ты бубнишь в тумане:
"Какие облака! Какие облака!.." 4 октября 1987 г.
Туман пришёл и лёг,
осел на проводах
на ветках вычурных -
серебряный, точёный,
холодный, искренний,
блестяще убелённый
не сединой, не мукой,
а мукой
светящейся,
блистательной такой...
Деревьев угольных
крахмальный маскарад,
в парик прохладный
переодеванье -
в мучную старость,
в пудреную боль,
в снежок обиды
с сахарным страданьем.
Кому туман и хмарь,
а мир - иной...
Природный, ёлочный
свершается обряд!
Что из того, что ты
ему не рад,
тревожно болен,
горестно изранен
углами, иглами
бездомья, непризнанья,
печали инистой,
изгнания из рая...
Кому мороз и мор -
а мир играет...
Кому убой,
а иней - молодой!..
Печальный человек,
окраиной влекомый.
Бродячий пёс.
И синь
заоблачных небес...
Всё просто. Всё - равно,
просторно и бездомно...
Бродяга и певец -
тот странный человек...
А в солнечной траве,
шуршащей отрешённо
на весь горючий дол,
на весь гремучий лес,
не поднимая век,
кузнечик восхищённый
куёт-струит свою
задумчивую песнь...
Вот так они бредут,
заслушавшись друг друга, -
две скрипки под смычком
немыслимым Творца.
И день шумит вокруг.
И жизнь летит по кругу.
И песнь стремится ввысь,
не ведая конца...
Так значит, вы равны -
певец седой, влюблённый,
взыскующий в мирах
таинственную весть,
и крошечный кузнец,
кузнечик окрылённый,
что с сердцем протрещал
единственную песнь...
Сухие снежные просторы.
Деревьев чёрных смутный шорох.
Глухие тёмные дома.
И люди, вставшие до света,
бредут впотьмах, кой-как одеты,
на труд, на подвиг - кто куда... Февраль 1987 г.
На вершине горы
сосны под снегом согнулись,
пышные ветви обломаны,
придавлены вышней водой,
обмирает природа...
Но вот солнышко снова взошло!
Жар! Синева обливная!
Разом деревья очнулись и бросились
стряхивать гнёт ледяной.
Ветер бором шумит -
дышит лес потрясённый.
Дождь снеговой
с синего неба, кажись.
Пробую палкой сугробы сбивать
с гнутых ветвей,
непрошенный сосен помощник... 1 ноября 1987 г.
Я пьян без вина.
Печаль мне душу кружит,
усталость жжёт глаза
и голову гнетёт к земле...
Я пьян без вина.
Блуждает ось земная
от дальней катастрофы. -
Валюсь с копыт,
считаю все углы...
Я пьян без вина.
Рванётся сердце где-то -
душа заноет, каюсь,
качаюсь, заплетаюсь
на кровном пути...
Как пьяный, тащусь.
Любовь - смертельный, верный
крутой алкоголь.
Увижу - займусь
сухим поленом, сеном,
осенним склоном травным,
опальной сосной...
Я пьян без вина.
Срываюсь, падаю,
встаю и снова
валюсь - шваль, кот -
в глухой коробке тряской
вселенной блядской...
Кто нас трясёт?!
Страсть, боль,
усталость, малость,
тоска и просто
прохожий взгляд -
несчастный и прекрасный:
пальтишко - настежь,
душа - враспашку, -
я с рельс схожу...
Я пьян без вина
от жизни пресно-водной,
неясной, уродной,
проклятой, родной,
от жизни - избитой,
разъятой, неприродной,
от жизни одной...
В доме ремонт капитальный:
дырявые стены, обломки,
обрезки, свалка
цементные слёзы, туман
меловой, подтёки
тюки, узлы, пирамиды
шмоток, тряпья, чемоданов,
книг и белья, продуктов
и грязной посуды.
Нет воды, отопление
отключили, растерянно
радио отделывается
хриплыми обещаниями,
телевизор врёт - пыльным
мусора известкового,
алебастровые на щеках
окон,
отредактированным глазом
телефон отмалчивается, ты
даже не пишешь, близкие
обходят стороной, бандероли
вскрываются неизвестными
доброхотами...
Мама вздыхает: "41 год".
Мама говорит: "Похоже на
эвакуацию..." 28 ноября 1987 г.
Из дому вышел раздетый
в проулок, продутый, отпетый,
а там -
листья летят,
октябрь наступает двуликий,
ласково-дикий,
огненно-ржаво-погодный,
щедро-голодный,
нище-свободный,
смятенно-немой -
возрастом - мой. 30 сентября 1987 г.
С утра - до света ещё - явилась
вестница шестикрылая.
Ударил рассвет в медные склоны
громом оранжевым. Раскатилась
синь непролазная. Немерный
мир прямоугольным глазом
ворвался в мой развал, оря,
что - есть! и будет!
Неожиданно дали воду -
захлестало из заросшего
ржавью столетней водопровода.
Электронный болван по радио
заговорил вдруг лесистым
органным голосом и старый
хлам графоманский в шкафу,
изъеденном древоточцем,
преобразился и стал
чистокровной поэзией...
Волосы распушились и
потрескивали, словно перед грозой.
Жёсткий ветер промёл
опустелые улицы. Сердце
билось боксёром арестованным
в клетке грудной. Кровь
заструилась кипуче и яростно.
Зажглись
невключённые в сеть электролампы.
Зато телевизор запнулся и смолк
посредине вранья.
Сердце упало.
Жизнь занялась.
Полюса отменились:
она приближалась - с юга, севера,
запада и востока.
Время остановилось и стрелки
всех компасов и часов
заметались растерянно, когда
Она взошла
Было деревце.
Густо цвело.
Соки пило земные
и предками душу питало,
формулы радостей чистых
сбирая в смолистых потьмах...
Заломали.
Сложили костёр.
Пламя выло, металось,
и дым жёлто-зелёный струился.
Догорело.
Остались
угли пунцово-седые...
Яблок в огонь накидали.
Грелись, болтали, посмеивались.
Скоро поспели печёные комья.
Съели. Губы утерли.
Пустились домой...
Угли погасли.
Жизнь отошла,
словно не было жизни.
А ведь что-то пылало, билось, цвело...
Что это было?
Я гощу в прощальном мире,
где зелёные орбиты,
где деревья размечтались
и вещают соловьи,
где росисто и просторно,
где свежо и незатёрто
люди радуются небу,
кони кланяются травам,
люди, звери и деревья -
все родные, все свои...
Скоро я расстанусь с вами
в мире бешеном и спорном
и на склоне золотистом
окажусь сырой землёй,
раздарю себя травинкам,
расточусь, уйду, исчезну -
и настанет миг Прощенья,
и умолкнут соловьи... 6 декабря 1987 г.
Эта хлябь и распутица бледная.
Этот воздух с дымком ледяным.
Это солнце в грязи на асфальте -
сквозь ветки заиндевелые.
Эта с кровли капель.
Эти горы в тумане заснеженные.
Это время тенистой и пасмурной
жизни милой моей...
Вот блуждаешь, и дышишь легко,
и оттаял душой обмороженной
/и глазами, и кожею тоже ведь!/,
а не чаял здесь жить,
не врывался, взрывая снега
бытия неродного,
не требовал брашна и платья...
Здесь немыслимо жить
и не так тяжело умирать,
раздирая природы
ожившей, задумчивой
сны, пелены и объятья 15 декабря 1987 г.
Туман густой,
развилины дорожные
да тьма оранжевая,
зыбкая, тревожная...
Но запах свежести
струится и ведёт
за жизненный какой-то
поворот...
За поворотом
та же тьма сырая,
огни бездомные, дрожащие,
без края,
деревья чёрные,
пролитые во тьму,
и капельки витают
на весу,
шарахаются, шарят
по лицу,
щекочут в лёгких,
холодят в носу -
прикосновенья свежести
безвидной...
Живёшь ночами,
тайно, необидно,
не то что днём,
ворочая муру,
где время рвут
из горла и из рук,
наваливаясь скопом
друг на друга,
в безумии,
угрюмее, чем уголь,
в светлейшей щедрости,
ослеплены...
Но с нами ночь!
Обнимемся средь тьмы
степями и туманными огнями
и побредём,
тая в ладонях пламя
/а пальцы рёбер
тесно сведены!/,
за свежестью
в безмолвие страны
неведомой,
сырой, чернозелёной,
дождинками сухими населённой,
где тихий свет
сквозь клетки ворожит,
где жить нельзя,
но можно вдруг ожить 16 декабря 1987 г.
Вечером снег повалил
неожиданно.
Вышли.
Занятия кончились.
Улица светится.
Воздух -
летающий белый - сквозит.
Вскоре вполне заколели.
Дедом Морозом я топал,
Снегуркой - она,
робко
о руку мою опираясь,
вся в белом, как будто внезапно
вся жизнь истекла
или со мною сейчас
возрастом сердца сравнялась она,
так, из чувства товарищества.
Тёмные пряди, пушистые прежде,
обвисли, и капли
прозрачно брели по сырому
тенистому лбу, по щекам исхудалым.
Мокрую руку
с пальцами заледенелыми
схватил и втащил в свой карман.
Брели потихоньку. А снег
порошил.
И светилось
лицо её лунное в бисере
нежном тумана и тушевых
прядях, стекающих
вдоль щёк и по шее за ворот...
Цвели фонари оранжево
сквозь непогоду.
И время
теченье своё изменило тогда:
досрочно
настал Новый год
третьего тысячелетия -
мы стали равны перед ним...
В гости к кому-то спасаться
от стужи забрели мы
шумливой толпой:
оказывается
нас было куда больше двух.
Нам книги купить предложил
хозяин - книжник, бедняк,
литератор озимый - тяжёлый
густой армянин:
разорился
и книги пустил с молотка.
Хватали мы книжки, которые
долго любовно копил он.
Толкались, галдели, спешили и снова
нырнули в сплошной снегопад.
И каждый был - тайный и тёмный -
загадочно рад.
И это был сад
деревьев запущенных снега
и кровель, бумажных и тающих,
и фонарей, истекающих
тьмой багроватой размытой.
Мы в ночь снегопадом брели.
И каждый был счастлив чему-то.
И разности канули в нас:
мы так были снежно равны -
я звался приблудным отцом,
она согласилась быть блудной
нашедшейся дочкой.
Настало Открытье Зимы.
Открылось: так просто любить
в сосульках несчастных лицо,
и чёлку в алмазах сырых,
и сиявшие мраком глаза, и руки,
доверчиво-неудобные - в бурачных
и душных моих,
и тающий
свет вдалеке,
и праздничный
воздух седой,
и дух Новогодья,
и на сердце юность сквозную 19 декабря 1987 г.
Теплыни прорубь
в мёрзлом декабре.
Воскресное безделье
государства.
Лишь частники мотаются
и злятся,
стараясь окупить
расходы и затраты
и прибыль получить,
утерянную зряшно
на барщине казённой
прежних лет...
А нам не надо
прибыли стервозной:
учусь-кручусь,
работаю за воздух,
за пищу скудную,
за луч пригожий,
за тряпку "вечную",
чтоб в непогоду
тепло хранить
и наготу прикрыть
перед народцем сольным
/не пред травой же,
птицами и солнцем,
которое сквозь синь
сквозит и льётся,
сквозь кожу ломится -
сквозь мел и медь/,
живот прикрыть
да голос отогреть
в беду и празднества,
в мороз и вечность...
Прости, делец, мне
вечную беспечность!
Мне некогда
за прибылью спешить:
едва пришёл -
ан время уходить...
Мне б щедрость отплатить
природе человечной!..
Кавказ подо мною! А.С. Пушкин
Былинки трясутся
под ветром прозрачным, густым.
Светлеют кусты
изумлённо-живыми кристаллами.
Весь мир просиял, заскрипел
сапожком белоснежным
надраенным.
Туман под ногами,
а голову в синь запусти...
Всем слухом разлегшись,
живая глядит тишина.
Все слухи содержит,
но скрытыми в свежем молчанье.
Стою пред Кавказом -
и лёгкая бритва дыхания,
срываясь с Эльбруса,
морозит мне душу слегка...
Тенистый зимний денёк.
Ветки заснеженные -
время на чёрных
древесных бровях.
Люди толкутся на
скользкой платформе.
Старая станция стынет
стеклянным кристалликом
в воздухе хрупком.
Мягко подползает
крокодил электрический:
миг - и платформа пуста,
лишнее сдунуто вихрем
встревоженным...
Чисто и тихо.
Лишь дышит - без лишних - зима. Декабрь 1987 г.
Бедняги, батраки
в суровой затрапезе,
в обносках пепельных
/а руки - сизари/,
в печальных валенках,
в бахилах разбитных,
в пальтушках
посквозистее берёзы,
в рубахах
из обрезков расписных,
о чём вы, милые?
Куда вы - до зари -
в угрюмом муторном
вечновечернем мире
проспектом пламенным
стремитесь, как чума?..
А мир, поделенный
на склады и квартиры,
глядит на вас
безумно, как сова...
Седеющий город...
Немые разрывы кустов...
Звереющий город рычащий -
в погоне за счастьем,
за тающей жизнью, за хлебом
за граммом участья...
Рыдающий город ночной -
в содроганьях мостов,
в слезах огнецветных -
зияющий чёрный простор...
А в небе - моторы
незримо рокочут
и что-то там точат,
чего-то там ищут,
торчат и угрюмо рычат,
и снег, верно, там высыпают -
и бомбы витают -
холодные, белые - тесно
несутся во мраке отвесном -
белесый сплошной бомбопад...
И снег молчаливо слетает
оттуда - и тает, и тает,
и снова кружит и ложится
на шапки, на крыши, на лица,
на тёмное сердце столицы,
на бедные чьи-то ресницы
ложится - и больше не тает...
И - стылые взрывы кустов.
А некто не спит и плутает
в безмолвии снежной бомбёжки...
И жизнь в немоте утекает...
Я к смерти ещё не готов. 29 декабря 1987 г.
Юродская пляска рукастых стволов
в пожаре спиртового неба.
Костры языкатые вербных кустов,
крестовые сосен верхушки...
Трещит слюдяной
ошарашенный наст,
следы насыщаются синью.
И ветер игольчатый льётся сквозь всё
лесное житьё-забытьё.
И нету прохода от инистых век
глазастых сосновых людей...
Вон рубится егерь
с еловым Христом -
и лапчатый стонет народ:
ещё один парубок леса умрёт
на радостях
под Рождество...
И я обмираю под взмах топора
простора булатного...
Что ж,
пока не вернёшь живота и добра,
к соседям - своим - не войдёшь...
Рази меня, Небо!
Захватывай, Лес!
В сочельник снежком украшай! -
Чтоб я заблудился,
пропал
и воскрес -
где хвойная
пышет Душа... 15 декабря 1987 г.
Дождь за окном,
лапчатых капель обвал.
Дикая ночь
дышит, бормочет, скребется.
Дождь за окном,
капли твои б целовал
в мордочки, в губы, в глаза
в холодок золотой -
как придётся...
Душу целит
тихая эта возня
влажных зверьков, щекотливых,
прозрачных, пугливых.
Дерево нервов
слухом растёт от дождя.
Ночью шумливой
деревьям не так сиротливо...
Дождь за окошком
мир неспеша обошёл,
сердце утешил
свежим шуршащим эфиром..
Я бы от боли
и так, без дождя, отошёл.
Как же теперь не уйти
в дождь за окном терпеливым?!..
Слова слетаются
друг друга слушать,
склоняются,
и шепчутся вотьмах,
и доверяются,
и поверяют душу,
и остаются
жить во временах
таинственной
неясной перекличкой,
душистой,
неразгаданно родной...
Вот так и нам бы жить,
склоняя лица
к любимым
в нежной темени лесной...
Веток ореховых шевеление
в жёлтом закатном свете.
Окон стеклянное пение -
ветер! Ветер! Ветер!
Как он размашист, огромен -
горы и небо обнял!
- Что кроме ветра?
- Крови
вешний обвал!
Ветки и ветер - родные:
борются и - растут.
Я вместе с ними, сырыми, -
голый живучий прут!
Жизнь, как весна, простудна -
будит, вертит, трясёт.
Всё потерять!
Но будут -
дерево, ветер, свет. 1января 1988 г.
Иду по склону
горы февральской,
стараясь не крушить
снежок тропинки ясный,
хранящий свежие
тенистые следы
прошедших до меня
рассветом...
Вон детские стежки,
вон крестики синичьи,
там поступь взрослого
/должно быть, старика/ -
у пяток стёртая
тяжёлая строка
усталости, раздумья и
величья...
Здесь женская крыластая ступня
оставила не след,
но тень полёта...
Там лисья
женственная стать
у поворота
затронула тропу
чуть-чуть, слегка...
Тащусь по ржавому
пустующему склону,
стараясь запись не стереть
неповторимой жизни стыдной...
А сколько здесь
затоптано огня!
И сколько слов таится,
где не видно!
Неужто бутсой инвалидной
крушить их буду,
не сумнясь?..
Ах, полон мир
мерцающих теней!
Здесь столько нежного
прошло и скрылось,
раздавлено бездушьем
и могилой,
как бутсою бессовестной моей... 7 февраля 1988 г.
Предчувствие счастья...
Украдкой укромно
лечу - электричкой -
в предгориях где-то.
Мне с неба звезда
улыбнулась с поклоном
и облако машет
в просторе отпетом.
Цикады лучатся.
Свечением счастья
пол - залито - неба! -
Вот знак для незнайки,
что там, впереди,
куда еду, с участьем
накрыла на стол
золотая хозяйка...
А может, не это -
иное, чудное
в тени происходит -
лиловой, весенней,
где тучи засвечены
взором летучим
и солнцем прощальным
измазаны стены...
Пусть нет Золотистой.
И сердце Вселенной
завалено облаком
злобным, колючим...
Дыханьем весны
озаряются души!
Предчувствие счастья
громадней, чем случай! 21 апреля 1988 г.
Я проснулся, от ночи кудлатый.
Грохот улицы бесноватый
сотрясал нераскрывшийся слух,
полный тени и смутного пенья
отлетающих сновидений
дружб, свиданий,
любовей, разлук...
Ожил я и на улицу прянул.
Проползали угрюмые краны.
Тарахтела дробилка труда.
Завывали машины натужно,
кровь земную сжиравшие дружно
и дыхание дня - навсегда...
Долго брёл.
Миновался не скоро
дорогой задохнувшийся город,
не отвыкший от грозных невзгод.
Свалки мусора. Строек заторы.
Чад немыслимый. Склады. Конторы...
И - с откоса -
пустырь луговой
Обомлел:
за окраинной свалкой
стрекотала воздушная прялка
мошкары.
Вертолёты стрекоз
барражировали в океане
зеленей, процветающей рани,
где медовый творился извоз.
Огнецветные бабочки плыли
над запущенным злым изобильем
допотопной забытой страны.
И сплошной гениальностью личной
над речной желтизной стоязычной
реактивный пикировал стриж...
И явилась Душа надо мною,
обожжённая атомным зноем
у захламленных веком излук.
Говорящей речной тишиною,
свежим деятельным непокоем
изумлённый исполнился дух.
Друзья прекрасны!
Шум. Свет. Толкотня.
Здравицы поджигательные.
Объятья удушающие искренние.
Пьяные слёзы. Стихи по кругу.
Фантастические обещания.
Усталость смазная. Сытость.
Сонливость. Пресыщенность.
Прощанья блаженно-улыбчатые...
А остаёшься с тишиной
могущественной,
как с верной женой,
в трезвом внимательном
одиночестве
замыслов и труда. 19 февраля 1988 г.
Живые иероглифы теней
набросаны ветвями на асфальте -
пленительно свободные загадки
на лунной невесомой простыне.
Как веток голых графика проста!
Как тополя безмолвно фонтанируют
в стожарую ночную кутерьму!
Как остро прорисованы берёзовые
угрюмые сквозные кружева!
Живых деревья живописи учат.
Так что же ты, незрячая душа,
своих учителей не замечаешь,
в ночах блуждая неучем печальным?!
Примите ж хоть теперь меня, молчанья
деревья, в тёмные ученики
лесополос и опустелых скверов!
Возьмите ж - голос, руки и мечтанья,
вы, ветром истолкованные дали,
вы, струи ясновидящей реки, -
под лунным изваянием печали,
под серебристым пением тоски...
О чём деревья письма мне писали?..
Мгла нежно-сизая.
Воздух опаловый.
Тополи - древние
странники бледные
в чёрных и рваных плащах.
Вот и каштан растопырил
почки свои богатырские,
жить примеряясь.
Вот и акация точною
вязью неистово врезана
в свет нестерпимо серебряный
неба весеннего...
Острый сырой холодок.
Сумерки грустно-лиловые.
Сердца удары громовые
в свежей простой тишине
бедности, мира, души... 12 апреля 1988 г.
Трирема чёрная дрозда,
литая лодочка природы!
Текучие боков обводы
для дальних плаваний пригодны -
за солнцем, синью - навсегда.
Крутая выгнутая грудка,
сходящая на нет корма -
вот дрозд на веточке, с ума
сводящий мёртвых мореходов!
Бросается - и реет - с ходу
в бледнолазурный океан
дождистой ветреной свободы,
в бездонный океан добра -
в весенний воздух судоходный...
Возьми меня с собой, негодник!
Сорвись! Сведи меня с ума!
Ты ж это можешь без труда,
трирема чёрная дрозда...
Я утонул во мгле подводной -
в пустых гремучих городах
и угрызениях подлёдных...
Возьми меня с собой! Сегодня!
И поплывём под грозным сводом
по жгучим, по апрельским звёздам
бог весть откуда и куда,
Трирема Чёрная Дрозда... 29 апреля 1988 г.
Весь город цветными
слезами забрызган,
горящими в рвущейся тьме...
Судьбы твоей, что ли, свиданье
с моими глазами?
Вся ночь в поцелуях горящих...
Судьбу твою, что ли, ласкаю?
Огонь, обнимаемый тьмой...
Твоей неутешной судьбой
моё ожиданье окутано.
Весь город в горючих огнях
костров погребальных любви.
В нём терпят, и ждут, и поют,
молчат, оцветают и празднуют
души твоей самосожжение
в громадном угрюмом огне
печали и вьющейся тьмы...
Любимая - город прощанья. 23 сентября 1988 г.
В сердце провал.
Ноги подкашиваются,
В груди - паук -
вцепился, сосёт, ядовитый.
Там, в голове, на вершине
туман и дождь обложной.
Еле тащусь.
Руки озябли.
Щёки горят.
Кровавое зрение...
Страсть одолела, проклятая, вновь
одного среди всех
древняя душит болезнь -
любовь чумовая.
Со времён фараонов гадюка
в сердце вползла,
в гиперборейские льды -
тропическая лихорадка...
Соседи смеются.
Судьба ненавидит.
Люди стареют, мудреют, а я
обгорел, как арап.
Люди картошку пекут золотую,
а я
наелся золы.
Смеются, а я
пропадаю...
Но вот оглянулся с горы:
любимая взгляд обронила -
на тысячи вёрст
солнце течёт.
То-то светло, то-то ласково
в мире!..
В туче скрываюсь глухой.
К хмурой стерне припадаю. 23 сентября 1988 г.
переход в сумерках
почернелой и свежей
горной долиной
где на верхушках
гор окружающих
плещутся зарева жёлто-синие
адские
гостиниц и ресторанов
а здесь
тишина космическая
струится сквозь острые прочерки
веток каллиграфических
и облачка серые кустов проплывают
безмолвно
в хмурое ясное зеркало
неба вечернего
и мысли вспыхивают
душисто и ярко
в топке озонной дыхания
вечера
Пригоршня горная -
чаша заснеженная.
Свет заходящий.
Луна
в горсточке неба
светящейся.
Грусть восходящая.
Сердце
тошно сжимается.
Скоро всё это покину:
небо и свет шелестящий,
воздух хрустящий
стальной.
Для приходящего стану
снегом, землёй и луной...
Даль сквозь деревья.
А в небе -
свет шерстяной.
Туманный день.
Сады цветут, как раны
Пылает хлор
озимых под дождем.
Все семь цветов -
ожогами - в тумане.
Кармин "Икаруса" взрывается
и прямо -
болидом яростным -
шурует напролом...
Семь красок солнца
вместо солнца странно
восходят в свежести,
омытые дождем...
Угрюмый уголь -
грудой мглы полночной -
грозит, и глушит свет,
и смерть пророчит,
и тени распускает по воде...
Но солнце в сердце -
Радостью нежданной -
пульсирует и жжет.
И жизнь желанна,
как непогожий свежий
божий день!
Разодранная степь
так величава,
таким огнем облит
лесок корявый,
простор таким
свечением одет,
кладбище так
клокочет зеленями,
природа заживает
так упрямо,
что догадался:
смерти нет нигде!