Станислав Подольский

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМШАРА

между четырьмя и пятью часами утра 4 октября 1921 г. от Р.Х. Председатель высадился из теплушки санпоезда, переполненного ранеными и сыпнотифозными красноармейцами бывшего Иранского красного корпуса, на землю, поросшую пыльной, забрызганной мазутом от букс проходящих составов травкой, на землю Северного Кавказа, не доезжая нескольких сот метров, до станции Мин-Воды, - вот первый, достаточно достоверный факт, из дошедших до нас.

Никто не встречал Председателя. Не гремела медь сводного военного оркестра. Не печатал шаг почетный караул под началом юного красавца-краскома, волнуясь и напряженно "пожирая глазами" лицо Первого Председателя Земшара. Есть основания предполагать, что. как и указано в одном из подпунктов "Хартии о правах и обязанностях Избранных", Председатель странствовал инкогнито...

Более того, по другой версии, Председатель даже и не высадился, а был избит, ограблен и выброшен из теплушки какими-то лихими подданными, которые не разобрались в личности Председателя и, к тому же, были введены в заблуждение насчет содержимого туго набитой грязноватой наволочки, которую он небрежно засунул себе под голову, пытаясь уснуть и тем самым обмануть упорное, надоедливое чувство голода, не покидавшее его всю дорогу от гостеприимного и щедрого, но тоже голодноватого Баку.

Наволочка была набита текстами стихотворений, вычислениями будущего человечества, основанными на межгалактических числовых законах, формулами Жизни и Смерти, а также их преобразованиями до полного перехода одной в другую, научно-интуитивными откровениями Вселенского Духа, планами и графиками созидания Счастья Человечества в контексте Мировой Гармонии, древними оккультными заклинаниями Подлинной Радости, целебными, как показала практика, от черной тоски, рака и других, обычно неизлечимых хворей, короче, бесценными сокровищами, которые невозможно ни съесть, ни продать на барахолке, ни использовать во зло или отмщение. Потому-то, видимо, огорченные подданные, не подозревавшие о своем добровольном и полном подданстве, именуемом в Хартии Любовью, пинали Председателя особенно злобно (что как раз и говорило о ничем не ущемленной демократии), а затем запустили в сердцах вслед ему вышеупомянутую увесистую наволочку.

Высадившись, Председатель с трудом поднялся на ноги, убедился, ощупав себя, что кости все-таки целы. Отметил, что наволочка с записями валяется неподалеку, благородно пролетев мимо Автора (что скажешь, увы, не о всех созданиях Разума Человеческого). А вот добротные солдатские бутсы, подаренные ему еще в Иране неким любителем поэзии и интендантом по совместительству, уехали в санпоезде, верно, в Москву (выполнив тем самым примечание Хартии, гласящее, что если у подданных нет ботинок" то у Председателя их быть не должно). Собрал и запихнул в наволочку разлетевшиеся было сокровища, закинул получившийся тюк за спину и, постанывая, зашлепал босиком в сторону мигавшего редкими огоньками в утренней полумгле города.

Возможно, дело было не совсем так. Однако, ради объективности следует сообщить все доступные нам версии северокавказского эпизода жития Председателя. А потому вернемся к первоначальному варианту добровольной высадки Председателя невдалеке от платформы станции Мин-Воды, когда поезд уже достаточно замедлил ход.

Почему именно невдалеке? А потому что, во-первых, Председателю не терпелось покинуть наконец проклятый провонявшийся карболкой сердобольный санпоезд, Во-вторых, мечталось поскорее ступить на священную для поэта землю Северного Кавказа. В-третьих, Хартия рекомендовала уклоняться от пышных встреч с подданными, в том числе с контролерами, патрулями, таможенниками" поспешно требующими предъявления верительных грамот, пропусков, билетов и тому подобных документов, которые, учитывая необычную миссию Председателя, его характер да и самый срез времени, бывают, как правило, липовыми, если только они имеются в наличии.

На этот раз у Председателя никаких документов не было, если не считать подлинно неимоверной худобы, синего света в глазах под запущенными пшеничными патлами и малопонятных записей скверным рассыпчатым почерком на клочках бумаги в злополучной наволочке. Более того, согласно духу Хартии, Председатель не имел представления ни о своих правах, ни о своем избранничестве - только суть миссии, понятая как внутреннее побуждение.

Итак, никто не встречал его... Хотя, как знать. Платформа и пристанционные пути кишели народом: раненые красноармейцы, расторопные, несколько истеричные мешочники, замещавшие в то славное время нерасторопных и тоже истеричных снабженцев, просто бедные люди, бежавшие от голода из центральных губерний на богатый, по слухам, хлебно-арбузный юг, и те меняльщики последнего добра на какую-нибудь пищу, которые надеялись вернуться до холодов с мешком золотой во всех смыслах кукурузной муки, и цыгане, пасущиеся подобно кочевым гортанным галочьим стаям, на ниве человеческой, и всякий проезжий плачевный и темный народец, которому жизнь только в дороге, и нельзя остановиться, передохнуть и опомниться, потому что окровавленный хвост судьбы слишком явно волочится за ним, оставляя мрачный отчетливый след. Разве все эти пестрые, загнанные, одержимые, страдающие люди не встречали теперь Председателя, сами того не ведая? Они рвались куда-то, горевали, надеялись. А судьбу их, неизбежный поход в будущее, которое давно - еще в начале марта - наступило уже, знал здесь он один. И потому он один был здесь абсолютно спокоен (по выражению его первого ученика, а стало быть и первого сторонника-врага, которого он все-таки очень любил).

Председатель мог быть доволен: подданные не кривлялись, не лезли с выражением фальшивого восхищения или настоящего любопытства, не приветствовали хором по тайному знаку распорядителя, не жаловались, не бранили, не выпрашивали благ, не требовали пророчеств и чудес - были самими собой, лицемеря лишь в силу необходимости да привычки скрывать свои чувства прилюдно. Тем самым они позволяли умеющему видеть, наблюдать свои полупрозрачные души, свои судьбы и чаяния, буквально записанные на лбах, как говорится, следы великой Колесницы Жизни, прокатившейся по каждому лицу.

Однако по негласному уставу Всеобщего Братства (Хартии) чувство довольства отнесено было к низшим, и не свойственно рангу Председателя, как ограничивающее, а почести - противопоказаны. "Хвалу и клевету приемли равнодушно", - завещал Воплощенный. А потому Председатель неприметно затесался в толпу народа, растворился в ней, мимоходом ловко подбросив попрошайке-цыганчонку последний сухарик, завалявшийся в безразмерной наволочке воспоминанием о скудной сердечности сан поездного братства.

Попытался выяснить дорогу на Железноводск. Люди охотно объясняли. Жаль, объяснения противоречили одно другому. Поезда, оказывается, давно туда не ходили: паровозы неисправны, топлива нет, электричества нет, пути кое-где разобраны, шпалы украдены на дрова. Выходило идти пешком, благо, по слухам, недалече. Пошел наугад - в сторону ближайшей красавицы-горы, которую вопрошенные единодушно обозвали Змейкой.

Все складывалось как нельзя лучше. Хартия соблюдена: босиком, с непокрытой головой и легким сердцем явился он на святую землю. Пустой желудок и побои в Хартии не оговаривались, но и не противоречили ей, важному постулату ее: "Первый да будет последним среди людей".

Бодро шел Председатель по силовой линии Великого Магнита, известного под темным именем Красоты, брел, "бразды пушистые взрывая" белейшей, нежнейшей дорожной пыли: сама дорога неприметно щадила босые ноги Председателя. Перед ним вырастала пленительная парабола Горы, одетой замшевым лесом. Имя Горы - нежное, гибкое, опасное - восхищало: Змейка! Такие имена мог давать только Поэт поэтов. Только Народ с его точной дерзостью мог столь великое назвать столь ласково-уменьшительно, громаднонеживое - таким молниеносно-живым пометить! Председатель ласково позавидовал: Народ - Бог. Ему доступно непостижимое. Усмехнулся своей "зависти": не зависть - восхищение! Даже остановился на миг, приняв позу ученика, то есть разинув рот и хлопая ресницами, чтобы смахнуть слезы удивления. И долговязо пошагал навстречу Змейке...

Да, был он долговязым. В пору бодрости - жилистым, легким на ногу, на слово. В пору болезни, слабости, недоедания - хрупким, нелепо-трогательным, как подросток. А слезы у него навернулись еще и потому, что он ясно прочел, увидел: вскоре, когда люди опомнятся, отъедятся, приоденутся, отстроятся да примутся ровнять горы с низинами, - Змейку разрушат первою, потому что она - первая из гор со стороны степи и потому что она так невозможно, просто и мощно красива...

Здесь, у колокольного подножия Змейки, сходятся обе версии прибытия Председателя. Доподлинно известно, что восхищенный Горой Председатель решил обогнуть Змейку слева.

Широкая золотистая степь раскатывалась отсюда вдаль. Там и сям рычащими звуками Земли торчали Горы-сестры, как бы вынырнувшие из-под спуда - глубинными существами, а то и окаменелыми стонами роженицы-Земли, когда она тужилась сообщить Вселенной нечто о своем внутреннем жаре. Тогда-то высшим Словом ее стал белоснежный верблюд Эльбрус. А вздохи, крики, бормотания раскатились хребтами вокруг на все стороны вплоть до параболического удивленного "С" - Змейки.

В небе, синем до сердечной боли, сияли здесь одновременно радостно-звонкое- солнце и тихая снежная луна. Признаки сходились: здесь ступило на Землю пространство вечной весны и Сказки.

Древние сказители знали: пространство и время абсолютны, едины. День-ночь, двенадцать месяцев, вчера-завтра сходятся у костра Вечности. Всюду - и здесь, на Земле, - Сегодня стоит всегда. И юное Будущее из незапамятно-юного Прошлого улыбаясь глядит на престарелое Сегодня...

Вот уж и пыль дорожная кончилась. И под горящими ступнями Председателя поскрипывал и кололся мелкой щебенкой ослепительный Кремнистый Путь - в пространстве Сказки, Поэзии, Истины, которое всегда здесь, но к нему идучи, надо износить двенадцать пар железных башмаков, двенадцать посохов железных сбить, двенадцать хлебов железных сгрызть (конечно, если все это богатство у тебя имеется). Зато придешь - и любой твой шаг, каждое слово твое станет - Поэзия. И станет ясно, что "звезда с звездою говорит" в прямом смысле беседы. И что пустыня действительно внемлет - мириадами ушек чутко-настороженных - Богу Жизни космической. Потому не салонное "творить искусство", а библейское - прийти и быть в стране обетованной Завета, которая - всюду.

Председатель не вглядывался, не вслушивался, а впитывал пространство. Мир врывался в него, как большая вода в бездну. Его даже слегка пошатывало от ярости впечатлений. Впрочем, и от бескормицы тоже. Он не смог бы точно вспомнить, когда ел в последний раз.

И все же Председатель не в Железноводск устремился, куда у него было поручение от одной Русалки, а, как зачарованная планета, пошел вокруг Змейки, насыщаясь воздушной свежестью, сиянием земли и неба.

Попутно он обнаружил, что на Змейке живут одновременно разные времена года, различные погоды обитают. У подножия стоял преждевременный ноябрь. Черные полуоблетевшие деревья блуждали в туманце. Несло сырым гниющим листом, болотом, терпкой корой. Зато повыше, на южном склоне, царил пылкий сентябрь, обжигали зрение кусты шиповника, забрызганные спелой ягодной кровью, трепетал алый барбарис, боярышник развесил запекшиеся плоды, но главенствовал в стане ягод конечно сочный праздничный кизил. И все это роскошное население лесное тянулось к Председателю, щедро и ненавязчиво предлагая сияющие дары, которые тот с благодарностью принял. Дружественные первожители горы признали Посланника. Впрочем, население здешнее было принципиально добродушным и признавало Посланниками всех пришельцев: людей, зверей, птиц, насекомых.

На вершине горы было голо, каменно, жгуче: климат близкий космическому. Время - вечность. Здесь-то Председатель и наткнулся вскоре на костерок и компанию вокруг него - ягодников, бродяг ли, охотников.

Тем временем солнце кануло в фиолетовый туман у дальнего края земли. Упали электрически-синие сумерки. Первый день пребывания Председателя на Северном Кавказе закончился.

Компания у костра вела себя в духе Хартии: на Председателя было обращено ровно столько внимания, сколько надо, чтобы потесниться, освобождая место у костра.

Председатель шепотом, чтобы не нарушать живой оранжевой тишины, поздоровался. Самый старший костровик сдержанно-приветливо кивнул в ответ. Самый младший протянул закопченную латунную кружку, полную черного душистого отвара травно-ягодного чая. Нашелся и удивительно вкусный ржаной сухарик с прилипшими к нему крошками махорки. "Так вот какой он, железный хлеб!" - понял Председатель, принимая угощение. "Сколь Народ щедрее любой личной щедрости", - устыдился он, вспомнив о подкинутой давеча цыганчонку корке.

Костер пылал. Потрескивал в огне хворост. Взлетали в черный космос багровые, желтые, синие искры, мешаясь с громоздко пылающим Млечным путем. Жутко - над самой головой, грозя запалить волосы, нависли огненными вихрями созвездия союзных миров. Неспешно текла беседа костровиков на тарабарском каком-то невнятном наречии, впрочем, малословная, с безднами опущенного, заглазно известного говорящим смысла. Лишь некоторые узловые слова пробивались искрами от костра всеобщего разговора. Казалось, речь идет о чем-то насущном - то ли о погоде последних шатких тысячелетий, то ли о видах на урожай звезд и младенцев будущего мира.

Постепенно костерщики угомонились, прилегли кто как у огня, задремали, засопели, и Председатель остался наедине с полыхающим небом, по которому скользили ночные драконы - то ли душ беспокойных, то ли полупрозрачных облаков. Вот и костер прогорел почти. И хвороста не было уже под рукой, чтобы подбросить в пищу пламени. И так хорошо, спокойно и чисто было здесь, у огня, между небом и землей, среди спящих родных чужаков, что он стал потихоньку доставать из своей наволочки горсти драгоценных записей и подбрасывать их в душу костерка, чтобы она не гасла пока что. Вот ведь у записей было еще одно замечательное свойство - они могли гореть. Что же касается Истины, отразившейся краешком своим на бумажках, то она ведь не горит и вообще неуничтожима. Ведь то, что сгорело с бумагой, можно прочесть по звездам и снова когда-нибудь нанести на пергамент или магнитную ленту, переведя космическую речь на язык ликбеза, доступный, кажется, всякому, но внятный ли?...

Когда Председатель проснулся, никого у костровища уже не было. Собеседники ночные деликатно бесшумно ушли. Наволочка под головой Председателя в который раз уже похудела. Только и осталось в ней, что увесистый "гроссбух", конторская книга с отрывками из Всеобщей книги Земли: рвать "гроссбух" на топливо было бы слишком шумно. Теперь он мог продолжать свой путь в Железноводск налегке и с легким сердцем. Тем более, что знал уже наверное; в лесах и на вершинах гор живет неизвестный народ, безобидный для путников.

В Железноводске Председатель должен был найти дачу, где обитали две сестры той третьей, которая и направила его сюда. Они разговорились как-то в бакинском госпитале, где Председатель умирал от истощения среди умиравших от сыпняка. Та сестра, которой он запомнил одни очень темные, ужаснувшиеся чужому страданию глаза утопленницы, велела ему пробираться на Северный Кавказ, где остальные две ее сестры как-нибудь подкормят и отогреют его до весны: не ехать же теперь в зимнюю, окончательно бесхлебную, ледяную Москву умирать.

Пришел в городок ввечеру уже. С трудом разыскал утонувшую в сыроватом осеннем лесу хибарку сестер. Поднялся на три ступеньки веранды. Увидел распахнутую во внутреннюю тишину дома дверь и выплывающих навстречу беззвучно и нереально, как сновидение или сказка, двух баснословно красивых женщин: одна вороная с синими глазами, ведьма, конечно, другая светлорусая, болотно-зеленоглазая Вила, мавка или еще какая лесная нежная нежить. Увидел и рухнул ниц на дочиста выскобленный душистый - успел почуять - пол веранды...

Очнулся тут же на веранде. Ощутил себя лежащим на матрасе, пружинисто набитом свежим целебным сеном, под жарким и уютным верблюжьим одеялом, источающим запах вечного кочевья. А с двух сторон - солнечно-лунным противостоянием - склонились к нему те же два сказочных лица с совершенно круглыми от испуганного удивления глазами, которым нельзя было не улыбнуться.

Испуг на лицах лесных духов сменился если не радостью, то удовлетворением: отлегло! Председатель был бурно и бестолково наперебой расспрошен, полуизвлечен из-под одеяла, усажен при помощи подпорок из двух-трех подушек, накормлен ароматной золотой мамалыгой, напоен травным - из двенадцати загадок луговых - чаем, снова расспрошен с пристрастием и яркими междометиями по ходу заплетающегося повествования, оставлен наконец в полном покое жителем воздушной веранды - на любой загаданный им срок.

Покатили дни незаслуженного невероятного счастья. Впрочем, для Председателя это был один недробный космический день, то солнечно-восторженный, то теневой, лунно взгрустнувший.

Сестры работали: ведьма, естественно, секретарем-машинисткой в исполкоме, Вила, конечно же, медсестрой госпитальной. Должности не ахти какие, заработок ничтожный, каких-нибудь триста-четыреста тысяч советских рублей в месяц. Однако на кукурузную мучицу для мамалыги худо-бедно хватало, если только ее давали на паек. Иной раз перепадало и с полкило отличной требухи по талонам - исполкомовке. Приходилось время от времени тащить какую-нибудь вещицу на барахолку для эквивалентного обмена на продукты, которых паек не обеспечивал: муку нормальную, пшеничную, сало, картошку, зелень. Но было ясно, обмены эти вскоре прекратятся, так как менять уже и нечего, пожалуй. Дом стал пуст и светел. Давняя мечта Председателя - обитать в доме, где живет воздух, свет и больше ничего. Сестры, правда, не вполне разделяли его вкус. На лица их, чистые и какие-то даже полупрозрачные, иногда набегали тени - печали? недоедания? Постепенно они все больше походили на тех, кем представились Председателю сначала, - на тощих, милых лесных духов.

Сам он, напротив, окреп. Мяса, правда, на нем не прибавилось, зато жилы приобрели прежнюю прочность и упругость, держали его длинное тело стройно, легко. Он стал похож теперь на бегуна на сверхдальние дистанции. Вокруг головы неярко сияли волосы - нимбом света осеннего, соломенного, в глазах же прибавилось синевы с дымком. Сутками бродил в окрестных лесах, натаскивая хвороста для приготовления пищи, да и впрок на зиму. Как хворост, собирал мысли, записывал их на клочках бумаги, подаренной ведьмой-секретаршей. Совал клочки в наволочку, либо ронял наземь, подражая деревьям осенним - золото мыслей среди золота листвы. Бумажки эти, рассказывают, засеяли всю окрестность гостеприимной дачи. Можно было предвидеть: вырастут на этой красноватой, желтоватой, бурой землице когда-нибудь белоствольные деревья с синеглазыми листьями и высокие поэты с лиственными глазами, повернутыми к небу...

Однажды Вила пришла с туманным взором. Плечи ее поникли, волосы пахли болотом и отчаянием: медсестры стали, оказывается, уже не нужны, и ее сократили. Увольняли теперь многих: в стране безработица. На производстве оставались часто одни директора, секретарши и сторожа.

В тот вечер Председатель уклонился от ужина, считавшегося в их маленькой коммуне обедом, сославшись на невыносимую сытость, которая будто бы мешала ему думать, отнимая все силы на пищеварение. Ночью незаметно ушел, захватив подаренную ему Пару старых калош. Хартия неукоснительно требовала, чтобы при необходимости сокращения штатов в первую голову самосокращался Председатель.

Грунтовая дорога на Пятигорск, мягкая от палой листвы, неслышно струилась непроглядным лесом. Во тьме чувствовалось большое движение: лесные люди теснились, раскачивались, шумели. Происходило великое вече или дубы да ясени, по-новому, митинговали? Обсуждалась неслыханная новость: приближение ноябрьской грозы, чреватой лесными пожарами. Председатель не вмешивался: эти все знают, правильно решат, сами справятся.

Лес кончился. Пошли темные и безмолвные, притаившиеся за ставнями, за заборами глухими, неприветливые пригороды. Дорога стала жестче, шаги отдавались здесь на всю округу. Председатель шел легко, разогревшись от работы хода. Широко вдыхал вкусный воздух ночной: таким вот живым дыханьем нагорным полезно питаться. Светоночь не пугала, была для него, пожалуй, более день, чем общепринятый светодень, потому что полная ветреная тишина не мешала мысли работать. А боль расставания с добрыми и прекрасными сестрами тяжким золотом давно утонула в громадном озере грусти, которое у жителей земли называется душой, а у Посланцев-косможителей - состраданием (впрочем, те и другие, согласно Хартии, не только равны, но и просто одно и то же). Под утро Председатель вступил в Пятигорск.

Вершина главного шатра Бештау окрасилась уже оранжевым. Машук же, сизый, прятался в тени дальних горных семейств. "Скоро он станет белым от зимы, но розовые кроны берез...", - подумалось озябшему Председателю. "Нет, пожалуй, он белеется березовыми стволами, которые вырубят потом на топливо во время следующего приступа войны, подобной возвратному тифу". Все будущие приступы уже вычислены. Составлен график здоровья Земли и Вселенной. Лечение назначено. Предсказания занесены в "Доски судьбы" - тот самый "гроссбух". "Вот тогда-то Машук и станет сизым. А сейчас он белый-белый!" - догадался Председатель, которому доступно было видеть сразу все времена. Дальнозоркий и рассеянный от чрезмерной сосредоточенности, он постоянно в них путался.

Остановился на мгновение, достал из наволочки еще не заполненный письменами клочок бумаги, накорябал огрызком химического карандаша несколько неровных пружинок-строчек:
 Сегодня, Машук, как борзая,
 Весь белый, лишь в огненных пятнах берез...

Неожиданно он заметил каких-то горожан, что, несмотря на ранний час, пришли все же для того, видимо, чтобы приветствовать Председателя и передать ему ритуальные Ключи от города. Он был смущен: как они узнали о его прибытии? К тому же где-то поблизости находится священное место Прощания с Поэтом. Нескромно как-то устраивать церемонию именно здесь, в кругу возвышенной печали и размышлений.

Как бы уразумев мысль Председателя, встречающие не стали шумно приветствовать его. Просто один из них выхватил увесистую наволочку (конечно, чтобы помочь!), другой, несколько грубовато уронив Председателя на влажную травку обочины, ловко стащил с него дареные калоши, третий схватил его за шиворот, то ли затем, чтобы помочь ему подняться, то ли стаскивая с него старенькую, но приличную еще женскую кофту - от ведьминских щедрот.

В этот же момент, однако, появились новые, энергично действующие лица в форме народной милиции. Они урезонили не в меру ретивых подданных, наведя на них наганы. Наволочку пока что вернули Председателю. Калоши же исчезли вместе со снявшим их гражданином где-то в придорожных зарослях орешника.

Председатель начинал осознавать горьковатую истину: жители Пятигорска, по крайней мере некоторые из них, не слишком-то гостеприимны. Он попросил свой торжественный эскорт на секундочку задержаться и заметил для памяти на клочке ведьминско-исполкомовской бумаги: Их души жестоки, как грабли (от "грабить")...

- Вы, видно, тоже писатель? - осведомился сопровождающий Председателя милиционер.

- Отчасти. Но не только, вернее, не столько писатель, сколько... потомственный творянин и изобретатель в отличие от встречавших меня только что приобретателей, - пояснил тот, слегка озадачив милиционера.

- Ладно, доставим тебя в Тер. РОСТУ, там разберутся в твоих писаниях, - заверил милиционер, неожиданно перейдя на доверительное "ты"...

В Терской РОСТА разобрались. Обрадовались новому "штыку". Попросили сделать несколько подписей к плакатам. Получили изумившее всех "Воззвание к народам всей страны":
 "Вы, поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,
 Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,
 Знаете ли, что целый великий край,
 Может быть, станет мертвецкой?.."

Председатель, оказывается, знал обывателя. И знал голод. И знал путями неисповедимыми истинное состояние страны, которое в то бурное и оттого смутное мгновение мало кто знал доподлинно, разве что сам Народ. Так что автора Воззвания тут же зачислили в штат РОСТА на временную работу (постоянного тогда, как и всегда, впрочем, ничего не было) сторожем, учитывая то, что ночевать ему было негде, и то, что другой вакансии все равно не было. Ему выдали пару добротных солдатских ботинок с обмотками, почти неношенных, пайковые карточки и положили скромную, но твердую зарплату в триста тысяч советских рублей, не считая гонорара за подписи к плакатам. Хотели даже немедленно выплатить тысячу, имевшуюся в кассе, за вышеприведенное Воззвание, но Председатель мягко отказался: руководство РОСТА не было знакомо, видимо, с Хартией, которая считала Воззвание актом чрезвычайным и, конечно же, не имеющим эквивалента в земных или даже космических ценностях. Кроме того, плата за исполнение прямых обязанностей Посланника немыслима. Так что Председатель согласился принять эту тысячу лишь в качестве аванса за будущую охрану материальных и духовных ценностей Тер. РОСТА. И тут же почувствовал себя по меньшей мере миллионером. При этом удивился, что позаимствованные еще в санпоезде его ботинки так быстро возвратились к нему, да с "наваром" в виде обмоток.

День выдался пасмурный. С севера надвигались на горы тяжелые огненосные облака. Однако в разрывах облачных посверкивало солнце. Улицы кишели разношерстной толпой. До ночной работы было еще далеко. Перекусив кое-как в губисполкомовской столовке, Председатель вышел на площадь базарную.

Лохматый Машук в папахе сизого каракулевого облака навис над забитой народом и телегами площадью, наблюдая ход людских дел. Председателя притягивала эта загадочная громада, позволившая городу расположиться на краешке каменного своего бешмета. Как обычно, следуя неосознанному порыву, Председатель быстро пошел, почти побежал к горе. Вот и набитая тысячами подошв тропка - ниткой бежит вокруг Машука. Двинулся тропкой на запад. На ходу уже понял - совершить давно задуманный хадж, ритуал поклонения и любви к Посланнику, Брату в Небесах, покинувшему здесь Землю. Покинувшему?..

Вот она, заветная поляна! Обелиск. Нездешние омерзительные грифы по углам квадрата. Черные цепи ограждения. Что это? Символы отношения к Певцу? Что они говорят о Певце? Зачем его оцепили?

Внимательно огляделся - первым, нынешним зрением. Оторопел: истертые черногранитные плиты, затоптанная чахлая травка, мусор, окурки. Запах березового дымка, паленой шерсти, горелого мяса - шашлычная "Вдали от жен", тоскливый национальный оркестрик, выстрелы - пробок шампанского. Что это? Вечные поминки? Туристы - толпами - в местпромовских тапочках, экскурсовод в тюбетейке, косящий близорукими водянистыми глазками. Скука. Глупость. Затмение смысла. И тоска, тоска...

Нет-нет! Долой внешнее, невидящее зрение! - Прислонился к изрезанному перочинными ножами стволу юного ясеня, закрыл глаза - и - вот оно, было, было!

Была живая лесная поляна, тайная, тенистая, таинственная, не здесь - гораздо дальше! И тучи ползли по верхушкам широкошумных дерев и валились клочьями тумана в траву и на головы неспешных всадников в армейских полевых мундирах (и один - в черкеске). Посверкивали сполохи в тучах, а казалось - перед самыми глазами верховых. Нечто надвигалось, мрачное, неизбежное, настоящее: гроза, убийство, бессмертие, война, небо, грузный, стареющий на ходу век?

В зарослях орешника бродила удивленная козочка на пуантах, газель, с глазами восточной красавицы. Орлы устроили карусель в просвете облаков. Что разглядывали они?

Дышалось так свежо, как впервые в жизни...
 "На родине красивой смерти - Машуке,
 Где дула войскового дым
 Обвил холстом пророческие очи..." -

нацарапал в "гроссбухе", запомнил увиденное - и только. А теперь давно ведомую правду:
 Певца прекрасные глаза,
 Чело прекрасной кости
 К себе на небо взяло небо...

А теперь - тайну - приоткрыть - для имеющих уши - разума:
 И луч тройного бога смерти
 По зеркалу судьбы блеснул
 По Ленскому, и Пушкину, и Брату в небесах.
 Певец железа - он умер от железа...

Как Олег, любящий коней, принял смерть от коня своего. Как каждый влюбленный примет смерть от любимого. Но смерть от Любимого - разве не Бессмертие?...

И вот оно - высшее зрение - Озарение:
 И в небесах зажглись, как очи,
 Большие серые глаза.
 И до сих пор им молятся олени...
 Когда полет орла напишет над утесом
 Большие медленные брови...

Тощий дерганый наездник в новенькой черкеске спрыгнул на землю, в густую первозданно пружинящую траву. Глаза его бегали, он принужденно усмехался. Другой всадник с бледно-оливковым серьезным лицом и задумчивым отрешенным взором спешился легко. Похоже, ему некуда спешить: вечность впереди. Двое других явились раньше и теперь отмечали какие-то точки, протаптывали тропку в нехоженной траве, действовали деловито, умело.

Вот первые двое разобрали предложенное оружие, разошлись, стали лицом друг к другу. Прозвучал счет. Жест-указ - в небо, рукой с пистолетом - в нависшую тучу - напоминанием. Другой - - выстрел - в цель, но слегка мимо цели...

И тогда Председатель узрел небывалое: время остановилось. То есть оно застыло: застыли облака - ледяным туманом, застыли орлы в полете - будто вмерзли в молочную синеву; застыл даже луч солнца, прорвавшийся было сквозь тучу - на полпути к траве. Двигалась только пуля - медленно, неохотно, продавливая застывшее, броневое пространство - мимо Цели... И тогда сдвинулся ОН: медленно, задумчиво, но решительно стал - на пути у пули. И она нехотя вошла в Его грудь. Но Его там уже не было: "К себе на небо взяло небо!"
 И молния синей веткой огня
 Блеснула по небу
 И кинулась в гроб травяной,
 Как почести неба...

И все задвигалось, ожило. Стрелявший - в обмороке. Секунданты, бросились к сраженному. Лошади захрапели, испуганные молнией, попытались сорваться с привязи...
 Помчались мгновенья, годы, века.
 Воздвиглись города. Упали короны. Погибли
 и возродились народы. Разрушили Змейку.
 Убили любовь.
 Придумали и заселили лагеря.
 Миры перевернули.
 Остыли,
 застоялись, разбрелись, проснулись. Принялись
 оживать, медленно, неохотно...

Потянуло шашлычным дымком. Туристы сгрудились. И экскурсовод-тюбетеечник, сведя зрачки к переносью и ткнув ореховой указкой, на которой была выжжена увеличилкой надпись "Привет с Кавказа!", в сторону обелиска, тускло соврал: "Его убило самодержавие".

Председатель очнулся и, не оглядываясь пошагал на службу под сморкающимися облаками.

Прошел, кажется, месяц, потому что Председатель получил зарплату за охрану никому не нужных письменных столов и еще за составление текстов агиток и подписей к плакатам - миллион советских рублей. "Приличная зарплата!" - так думает начальство. - На хлеб, воду и бумагу хватит. На самом деле, ничего он не заработал. На самом деле, это помощь человечества - на топливо для работы мысли Председателя, он знает. И не "работает", а просто пылает, как Учитель-Солнце. Сделано мало. Но и этого не приемлют пока на Земле: не время, что ли? Какая-то Кассандра в брюках!

Ну что ж, ну что ж... Ноги обуты. Силы восстановлены. Зима где-то за горами. Космические сообщения нарастают лавиной. Говорят - гора и былинка, дождь и метеориты, сердце и солнце, и глаза - беженцев из умирающих центральных губерний, и страшное молчание милых лесных духинь...

"Странно как-то все сходится. Не успел представить себя богачем - и вот уж миллионер!" - усмешливо подумалось.

И поспешил - пешком же - в Железноводск - делать предложение безработной и опечаленной Виле. По пути несколько раз, останавливался, накорябать, конспект Речи - формулу Предложения:
 Детуся!
 Если устали глаза быть широкими,
 Если согласны на имя "браток",
 Я, синеокий, клянуся
 Высоко держать Вашей жизни цветок.
 Я ведь такой же, сорвался я с облака...

Радостно подумалось: она поймет! А то, что он выдает свое, несколько необычное с точки зрения землян, происхождение, то Хартия настаивает на полной откровенности Посланника - всегда, но особенно в подобных случаях.

Светодень роскошный, "буддийский", - как выразился чуть позже некий Мастер, погибший вскоре под колесами триумфальной колесницы взбесившегося времени.

Предчувствие томило и беспокоило Председателя. Он не мог еще толком определить источник беды, но чувствовал адскую тяжесть на душе. И в то же время столько рушилось со всех сторон синевы и сияния, так пылали и жглись окровавленные виноградники на склонах холмов, столько жара и доброжелательности дарило небо этой могучей местности, так юны и чисты были полуоткрывшиеся бутоны роз в придорожных палисадниках, осыпанные солнцами росинок, что Председатель вынужден был остановиться. Великая щедрость этого мира не давала проходу, вызывала бешеное сердцебиение. Председатель задыхался от баснословной Красоты. Он знал: в Поволжье слякоть, стынь, бескормица, мертвые...

Шел прежним, знакомым уже лесом. Широко шумели под ветром, сокрушенно покачивались мощные кроны. Рушились, осыпались, хрипели под ногами, желтые, зеленые, пунцовые, страшные, волшебные, разгневанные глаза леса. Из шелестящей ласковой полумглы проступало, мерцало, печалилось тихое лицо Вилы. Вот и дача знакомо забрезжила в просветах чащобы...

На даче пустынно, грустно, разграблено. Ближайшие соседи сообщили: Вила померла с полмесяца тому - от голода, страха или же сыпняка. Ведьма, похоронив сестру, срочно вышла замуж за некоего Надежного Снабженца и переехала куда-то на казенную квартиру.

"Певец железа умер от железа. Вила-медсестрица печальная умерла от тифа и печали. Я никогда не умру, потому что не жил еще", - мелькнуло в сознании Председателя как-то мимолетно и необязательно.

Предзимний порывистый ветер шевелил жухлую травку, опавшие листья, перемешанные с пожелтелыми обрывками исписанной бумаги. А с нахмурившегося неба уже летели белые записки для Председателя на вселенском, ныне мало кому известном языке. Его срочно, хотя и временно, отзывали с лица Земли.

Но он позволил себе чуть-чуть задержаться - из своеволия, сострадания и долга - пока не передал наброски "Досок Судьбы" в надежные руки первого встречного подданного, который согласился их принять. Это произошло уже где-то в центральных губерниях страны после железной остервенелой зимы, после сырой лихорадки весенней - посреди огня, лета и голода.

Председатель покинул землю свою, соединясь с космическим Духом Жизни единой. Тело его - временное ненадежное жилище - покойно вытянулось на чуть сбитых досках лежанки: глаза прикрыты, нос уставлен в небо, в костистых, некогда чутких пальцах букетик полевых братцев-цветков, милый земной подарок последний. А он ушел. Ибо, гласит заключительный пункт Хартии, "если Председатель бессилен вести своих подданных и не в состоянии превзойти последнего из них в бедствиях и страданиях, он считается самоотозванным, чтобы временно пост свой передать силе местной, железной, крутой, демонической..."

Впрочем, есть сведения, что Председатель заболел и умер просто от крайнего истощения...

поделиться: