Бешеный сад, торжествующий сад!
Буйству зелёному нет в нём преград,
нет и границ океану листвы,
врезались кроны в простор синевы,
встали гигантские травы стеной;
не обойти этот сад стороной.
Нет ни дорог, ни далёких земель;
небо опутал свисающий хмель;
дни улетают, и тают года;
в этом саду мы с тобой навсегда;
и никого не отпустит назад
этот хмельной обезумевший сад.
Смотрят цветы с удивлённых ветвей,
словно глаза нерождённых детей;
бабочки пьют их божественный сок,
перелетая с цветка на цветок;
и позабыты иные пути
в диком стремленьи цвести и цвести.
Сказочный сад! Ослепительный сад!
Как опьяняет его аромат!
Девственный сад - неземной и земной;
перемешались прохлада и зной,
бешенство красок и полутона,
щедрая осень, скупая весна.
И представляется, что на века
эти деревья, цветы, облака,
ясный восход и туманный закат,
чередованье находок, утрат -
нет им начала и нет им конца...
Вечная песня под звон бубенца!
Полон прохладой таинственный грот,
ветки сомкнулись и сузили вход,
и уползает куда-то во мглу
глянцевый плющ, облепивший скалу,
и убегает по гальке ручей
в солнечном танце теней и лучей.
В липких подтёках тягучей смолы
тянутся кверху куда-то стволы;
и исчезают вершины колонн
в неразберихе запутанных крон.
Вязкое время течёт и течёт,
в призрачных далях теряя отсчёт.
Льются минуты - никто не прервёт
их нескончаемый круговорот;
и наползает болотный туман
на вереницу приречных полян;
и разгоняет его поутру
солнечный луч, запылавший в бору.
Вечность и миг по значенью равны,
в них - затаённая ярость войны
и бесконечность оттенков и форм,
словно художник, не знающий норм,
пишет и пишет своё полотно,
вечно иное и вечно одно.
Яростный сад, опьяняющий сад,
полный зазывного треска цикад,
то погружённый в полуденный зной,
то освещённый полночной луной
и беспредельный во всём и везде...
Скрыта Вселенная в каждом листе!
Чей это голос? И музыка чья? -
Шелест былинок? Журчанье ручья?
Или призывная трель в синеве?
Или движение сока в траве?
Только не ветер... и, нет, не ручей...
Весть отовсюду, а голос - ничей!
Из сумасшедшего сада пути,
словно из ада, вовек не найти,
да и зачем, если в этом краю
гаснут желания, словно в раю,
и не дознаться нам, рай или ад -
этот безумный ликующий сад.
Слились мы с ним и не знаем о том,
что было раньше, что будет потом,
замерло время, застыли часы -
пение птиц, переливы росы,
ласковый шёпот, круги на воде,
лёгкая рябь...
Всё во всём и нигде!
Не будь без меры сладок -
враги тебя сожрут;
не будь без меры гадок -
друзья и те сбегут.
(Не буди сладок без меры,
егда когда пожруть тя,
не буди без меры горек,
да не отбежать от тебе друг твои.
из древнерусских сборников афоризмов)
17.02
СЛЕПЕЦ
(Из Симеона Полоцкого)
[Слепец аще слепцу руковожд бывает, -
и вождь, и водимый во яму падает.]
Когда слепец ведёт слепца -
обоим в яме ждать конца.
17.02
САТИРИК К ЧИТАТЕЛЮ
(Из Антиоха Кантемира)
[Кольнул тя? Молчи, ибо тя не именую,
Воплишь? Не я - ты выдал свою злобу злую.]
Кольнул тебя - молчи, чтоб не узнали,
а возмутился - все захохотали.
17.02
НИЩЕТА ЦАРЕЙ
(Из Симеона Полоцкого)
[Царие и князи, суще пребогати,
обыкоша скудость едину страдати:
Много рабов имуть, сокровище в злато
соблюдают иным зело пребогато,
Но нищи суть в други правду глаголивы, -
вси бо по их воле глагол деют льстивы.]
Цари живут на первый взгляд богато -
рабы, дворцы, сокровища и злато,
Наряды, вина, горы вкусной пищи...
Но лишь в одном они безмерно нищи:
Среди вельмож, лакействующих в зале,
не сыщешь тех, кто правду б им сказали.
Кто мы такие? Русский народ!
Сам себя хвалит, сам себя бьёт,
многого хочет, но без господ
плохо работает, мастерски пьёт.
Кто нам роднее - мать или б...?
А без обеих двух слов не связать.
Жил-был человек. Не тот, который звучит гордо, а самый обычный, каких большинство. Сказали человеку: "Люби царя-батюшку". И любил человек царя-батюшку. А себя не любил. Жил, как свинья. И поэтому его страна превратилась в свинарник. Сказали тогда человеку: "Бей особую расу - спасай Россию". Пошёл человек спасать Россию. Не спас. Потому что другая особая раса разбезобразничалась, по соседству которая. А тут ему как раз объяснили, что все безобразия от своих безобразников. Развернулся человек и пошёл бить своих безобразников, граждан то есть. А граждане - его. И других граждан. Большая драка получилась, многоэтапная. В итоге даже соседней особой расе перепало. Очнулись все в лагере. Лагерь, он от драчливости хорошо помогает. Вышел человек из лагеря и стал жить тихо. Тем более, что ему не сказали, в каком направлении шуметь. Жил он, жил. Почти праведно. Приворовывал, правда. Да в том воспитатели виноваты были. Во-первых, сами приворовывали. Во-вторых, не объяснили, какая дрянь получается, если все приворовывают. А как все всё разворовали, свобода наступила. Совсем человек растерялся. Лёг у дороги и лежит. Проходили мимо граждане и положили его под мост: пусть человек мокнет. Проходили мимо другие граждане и положили его на мост: пусть человек сохнет. Проходили мимо ещё граждане и положили его под мост: пусть человек мокнет (не нужен, мол, сухой закон). Так много-много граждан мимо прошло, и у всех были свои идеи о предназначении человека.
В земных условиях ангелы не могут реализовать свою небесную сущность, если кто-то не возьмёт на себя земную составляющую их дел.
Мы растём из земли в небо и с усмешкой глядим на ангелов, которых судьба забросила на землю.
Отчаявшиеся ангелы падают ниже земных людей.
Земное создаётся нашими руками из тысячи мелочей, а небесное даётся в готовом виде, и мы пока не знаем, из чего оно сделано.
Музыка - это небесное, это о чём-то, чего мы пока не знаем.
Философов презирают за попытки копаться в небесном, но это психология бездельника: труд души не сопровождается трудом ума и рук.
Копаться в небесном считается зазорным, но, когда мы вырастем, и Небо потребует от нас истинного труда, мы вынуждены будем разобраться в небесном до последнего винтика.
Трём в раздумиях лоб,
демонстрируем класс,
всё хотим охватить,
не упустим и крохи...
Я смотрю в микроскоп
на себя и на вас:
до чего же огромны мы
в нашей эпохе!
Много умных людей собрались вместе, и получился один большой дурак.
Сколько же надо мудрости, чтоб выжить, если ты инвалид на голову!
В душе у некоторых изначально не предусмотрена комнатка для представителя Бога.
Полное отсутствие Бога внутри человека можно скомпенсировать лишь бесконечно большим его количеством снаружи.
Паранойя лечится хирургически.
Люди ещё путают слово и дело: "поэт" звучит почётнее, чем "дворник".
Жизнь - это экстремальный вид спорта. Иногда очень интересно...
Бог сделал мыслителя атеистом, чтобы не мешать ему мыслить.
Справедлива ли власть большинства в обществе, где один труженик кормит нескольких бездельников?
Голая задница уже сверкает со сцены, но пока ничего не делает. Возможности для развития массовой культуры сохраняются.
И эти пьяницы, хапуги и святоши думают, что созданы по моему образу и подобию?! - возмутился Всевышний.
Инопланетяне к нам не залетают. Наверное, им не очень-то приятны кровавые мясоеды, возомнившие, что человек - это звучит гордо.
Социальная смерть - естественный этап жизни эгоиста.
Богачи, как правило, бедны: ничего не могут отдать добровольно и бескорыстно.
Автореферат книги: на примере Вселенной предпринята попытка её осознания, не приведшая к положительным результатам.
В мире, где уничтожены дарящие и уцелели отнимающие, а также такие, у кого нечего отнять из-за их бездарности... Но вы опять обвиняете меня в антирусских настроениях.
Я коммунист, придурок с детства. Отстаиваю равенство. Стукну бутылкой - таким же станешь.
Старый почтовый работник получил крупную премию за сохранение культурного наследия. Он опубликовал письма великих людей, не полученные их адресатами.
За разными философиями часто скрыты разные физиологии.
Когда честные люди борются за свободу, они забывают, что она будет и для мерзавцев.
Иди, Орфей, по Аду,
иди, играй и пой,
и помни, что награду
не уведёшь с собой.
Лишь на одно мгновенье
заслушается Ад,
но это достиженье
превыше всех наград!
Раскинув лапы, спит огромный зверь;
он развалился широко, просторно,
проносятся в мозгу его теперь
собачий лай, и выстрелы, и стоны.
Леса, болота, горы и долины
засыпал снег в башке его звериной.
Он за зиму осунулся, продрог
и вот на вешнем солнышке прилёг,
и дремлет под жужжание осы...
Его не надо дёргать за усы.
Приятно прославлять вино,
когда оно запрещено;
в противном случае - противно,
не поэтично как-то, но...
Но прославляем - стыд и срам! -
всех убедил старик Хайям.
Счастливы люди, которые хорошо учились, они занимаются делом, а остальные идут в начальство.
Завтра в Москве осуществляется праздничная акция - ночь сна, в течение которой вы можете бесплатно поспать до полуночи, пока не начнётся ещё одна акция - ночь барабанной музыки.
Фестиваль экстремальных видов спирта.
Он не пьянствовал, не воровал и вообще подрывал основы нашего общества.
Ещё и материться в адрес нашего правительства!? Не много ли ему чести! Его просто нет, и давайте жить. - Что? И житья нет? - Ну это уже перебор...
Удобно, когда слова громкие: можно не вслушиваться.
Учёные потому и учёные, что учились, а учились потому что глупые, а умные сразу умели жить.
Учитель объясняет понятным языком: "Параллелепипед - это подвыпивший кубик, окосевший, стало быть. А что такое параллелограмм?"
Реорганизация - это такой способ, которым выше стоящие утверждаются над ниже стоящими ценой развала работы.
Смотрите, это выступает король современного искусства, а вместе с ним - герцог современного искусства.
Если победа Бога полная, она незаметно переходит в полную победу Дьявола.
Посвящу-ка я жизнь изученью скелета,
это будет работа как раз для меня.
Бой настенных часов, тишина кабинета
и открытья научные день изо дня.
На окно я повешу тяжёлые шторы,
и зажгу над столом электрический свет,
и запрусь изнутри на стальные запоры,
и поближе к себе пододвину скелет.
Пусть лентяй убеждённый зевает от скуки,
пусть любитель веселья пирует в ночи,
пусть поклонник сердечной гусарской науки
осуждает меня со своей каланчи.
Чем расходовать время беспечно и глупо,
я возьму позвонки и поставлю их в ряд,
на височную кость посмотрю через лупу
да промерю берцовую раз пятьдесят.
Чтоб записывать номер и год препарата,
я куплю в культтоварах потолще тетрадь
и для самого главного в жизни трактата
матерьял постепенно начну собирать.
Благодатная жизнь! Никакой нервотрёпки!
Никаких сквозняков! - только кости и пыль,
только тряпки и трубки, пробирки и пробки
да в углу за скелетом со спиртом бутыль!
И как выйдет трактат с корешком золочёным
и с трактатом моим познакомится свет,
разнесётся молва о великом учёном,
ежедневно всю жизнь изучавшем скелет.
Мир мой!
Наивный тихий мир...
Но ведь и я
познание считал основой счастья,
но ведь и я
шёл на огонь, а это лёд
обманчиво сверкал при лунном свете.
О, нет, как сладко погрузиться
в пучину тысяч мелочей.
Иди, пока идёшь,
куда - не думай.
Мир мой!
Наивный тихий мир
микрозабот.
Зачем? - вопрос ненужный.
Как? - проблема.
Мы - горстка звёзд,
мы - блёстки,
мы - Плеяды.
Мы вам заметны средь вселенской тьмы
лишь потому, что мы друг другу рады,
лишь потому, что существует "МЫ".
А вот наш свет.
Его колеблет воздух,
и вам, на нас глядящим, невдомёк,
что вместе мы - сверкающий мирок,
а порознь - еле видимые звёзды.
Да, я здесь,
и в этом нет ничего удивительного.
Этот мир мне знаком.
Спокойно
смотрю ма переплетение линий
и
ничему не удивляюсь.
Кто-то берёт меня за руку и ведёт в кабину
Он - вежливость и вниманье.
Плавно отчаливает лифт,
и раздвигается горизонт,
но
я ничему не удивляюсь.
И всё же этот мир я вижу впервые.
Вот он,
чужой и таинственный,
далёкий и романтичный
мир будущего!
Мечта детства...
Марсианские будни...
Марс...
Вот он!
Шагни же в него, шагни.
Ведь это он.
Спокойно
бьётся сердце,
глаза
лениво вбирают простор и порядок,
не останавливаясь ни на чём.
Мне,
свободному дикарю
из XX века
душно,
душно среди
шахматно-строгих полей
и взметнувшихся лестниц
к небу.
Отсюда не проснуться.
А Земля?
Капитализма не стало.
Моря и горы,
материковый базальт и воздух - всё,
всё
спеклось в единый ком, как стекло,
а после
возник новый пояс астероидов.
И некому было
сложить легенду о безумном Фаэтоне.
Вновь
меня берут за руку,
но я не здесь...
Вновь
что-то хотят сказать,
но мне ли?
Я не нужен им.
Их жизнь
убежала далёко, как жизнь
внуков и правнуков
от доживающих век стариков.
Скорей бы меня забыли.
Скорей бы вечер.
Скорей бы!
2
Кто-то назвал это чувство ностальгией.
Ностальгия по Родине,
ностальгия по близким,
ностальгия по счастью,
ностальгия по детству,
а в детстве -
ностальгия по дальним странам.
Вечная жажда!
Вот этому стройному юноше
снится Дорога.
Он хочет шагать и удивляться,
он хочет шагать по Земле
всю жизнь.
А эта робкая девушка
мечтает взлететь,
пролететь над ещё не проснувшимся миром,
над ещё погружённым в туман лесом,
пролететь и растаять в предутренней мгле.
Их мечты
разобьются о жизнь.
Будет больно,
будет очень больно,
но ведь кто-то
будет шагать по Земле,
а кто-то
пролетит и растает в предутренней мгле.
И в этом суть жизни,
в этом - смысл.
Мы живём для того,
чтоб отдать себя людям,
мы живём их жизнью,
а они - нашей.
Тогда
в наши светлые комнаты
не вползает серый ядовитый паук -
скука.
Мы живём.
Летят годы, но мы
бодро идём сквозь пургу,
и мир
полон тайны,
полон удивительного.
Детство
не покинуло нас, а ушло вместе с нами
из детства.
Но этого нет.
Этого нет.
Нет.
Это всё потеряло свой смысл.
Разве может быть смысл в том, чего нет?
Я вырождаюсь.
Так вырождаются народы
от самой искренней заботы,
так без поражений нет смысла
в победах.
3
Вот и вечер.
Сумерки.
В небе игрушечный серпик.
Это - Фобос.
В саду
много растений.
Эти растенья - цепочки и сетки
из
фиолетово-сине-зелёных колец,
вложенных одно в другое.
Они - тяга к свету.
Их кольца
медленно шелестят в умирающем ветре,
как чешуя,
лелея свой матовый отблеск.
В них - гелий?
Дальше...
А дальше кончится сад и начнутся
сплетения линий,
те же квадраты
по плану разбитых
полей...
Только вечернее небо над садом
живое.
Созвездья
не изменили своих очертаний,
и ковш
опрокинут на сад,
и вечерняя свежесть
льётся на сине-зелёные кольца растений.
Веет
чем-то грустным и знакомым
от фиолетово-далёкого заката.
Иду по детству,
по ночному лесу
на поиски зелёных светляков...
Не проповедуй алкогольных пыток,
из песен пафос винный исключай!
Да будет чай! Божественный напиток,
невинный чай, большой и добрый чай!
И кто б ты ни был - вечный неудачник,
распределенья ждущий выпускник,
районный фельдшер, захандривший дачник
иль вообще учитель с пачкой книг -
не возноси судьбы своей плачевность
и пей с друзьями щедрый эликсир.
Дарует он беседе задушевность,
душе - покой, больному горлу - мир.
Лишь только солнце сходит с небосклона,
он манит нас вскипевшим говорком,
и ярко-жёлтым серпиком лимона,
и седоватым вьющимся парком.
Среди хлебов, среди конфетных горок
он царствует, учитель, друг и врач.
И сладок он, и, если нужно, горек,
и, если нужно, крепок и горяч.
И, если нужно, он в душе холодной
остывшие мечты разгорячит,
и ты воспрянешь, и в груди свободной
взволнованное сердце застучит.
И ты поймёшь, и ты полюбишь друга
за искренность, за мысль и за полёт,
и вырвешься из суетного круга,
и всё в тебе от счастья запоёт.
Ты бросишься кому-нибудь на помощь,
ты маленький затеплишь огонёк,
и кто-нибудь, почти погибший в полночь,
почувствует, что он не одинок.
Но если ты увидишь чью-то грешность
и, вскипятившись, крикнешь: "Бей их, бей!" -
остудит чай чрезмерную поспешность:
сперва подуй - и только после - пей.
Люблю я эти тихие беседы
за скромным, за непраздничным столом;
и споры, и расспросы, и советы,
и искренность, и истинность во всём.
Так, может быть, не будем суетиться
и за грядущим днём лететь сопя?
Попробуем хоть раз остановиться
и с удивленьем выслушать - себя,
понять, что нужно нам на самом деле,
припомнить наши первые мечты
и тем путём пойти к желанной цели,
который оградит от суеты.
Попробуем на сделанное нами
без розовых очков хоть раз взглянуть,
увидеть и не пламя, и не знамя,
а скучный и весьма обычный путь,
Учёба, повседневная работа,
семь тысяч мелочей - на одного.
А ты всё ждёшь за годом год чего-то,
но, видно, не дождёшься ничего.
Какие-то сомнительные сдвиги,
писанья в стол, мечтанья в забытьи...
А где-то - ненаписанные книги,
открытья несвершённые твои.
А где-то - Гималаи, Кордильеры,
атоллы, джунгли, пальмы и моря,
другие страны и другие веры -
мечта неутолённая твоя.
А где-то - сквозь невзгоды и ненастья
прошедшие с победами друзья.
Они уже познали привкус счастья,
их обмануть и сбить с пути нельзя.
А где-то - синева, простор для ветра,
калитка, дом, знакомое крыльцо,
девчонка, и веснушки щедро-щедро
весёлый кто-то кинул ей в лицо.
А где-то...
Впрочем - где? В мечте? А рядом
отчёты, планы - жизнь среди бумаг.
Когда её окинешь трезвым взглядом,
осознаёшь - не так живём, не так.
О пенсии печёмся, об окладе,
пропиской дорожим, а не мечтой,
и детям дарим счастье в шоколаде
с классической начинкой - пустотой.
Ну так уснём, чтоб утром встать другими,
не сбитыми потоком кутерьмы,
умелыми и смелыми - такими,
какими стать мечтали в детстве мы.
Попробуем?! И честно, и открыто,
но не по-детски - с опытом, умно.
И да не будет ГЛАВНОЕ забыто!
И да свершится всё-таки ОНО!
Но...
стоп, друзья! Накал стиха умерим
и кипятильник выключим в душе,
а то мы ищем, пишем, спорим, верим.
а нас никто не слушает уже.
Теперь я вас пореже навещаю,
с Урала к вам на чай не забегу,
но не отчаиваюсь, верю чаю
и чайник мой зелёный берегу.
Затапливая и рассвет встречая,
я в термос наливаю чай с утра,
и, отработав день, за кружкой чая
спокойно коротаю вечера.
Меня не тянут шумные попойки
с хмельным угаром дружеских бесед.
Там только внешне искренни и бойки,
а в глубине - глухой несвязный бред.
Письмо от друга - лучший собеседник,
когда не чай в округе господин;
и я, как чайной жизни проповедник,
в субботу за столом сижу один.
Но благодарен я судьбе и чаю,
и благодарен каждому письму,
и, если на письмо я отвечаю,
то мне не одиноко одному.
Я славлю в письмах-песнях чаепитье,
я славлю тех, кто чаем нас поит,
и повторяю снова, как открытье,
банальнейшую истину:
Пиит!
Не проповедуй алкогольных пыток,
из песен пафос винный исключай!
Да будет чай! Божественный напиток!
Невинный чай! Большой и добрый чай!
Да будут наши тихие беседы
за скромным, за непраздничным столом,
и споры, и расспросы, и советы,
и искренность, и истинность во всём!
Там среди зарослей воды ручейные,
джунгли болотные, земли ничейные!
В облачных зонтичных жизни жужжание,
крыльев движение, ножек шуршание.
Пчёлы с обножками резко снижаются,
и язычки вглубь цветка погружаются;
рядом бронзовки сидят изумрудами
вместе с журчалками золотогрудыми,
вместе с изящными тонкими осами;
и переполнено небо стрекозами,
а в бузине меж корней и репейника -
шелест воинственного муравейника...
Здравствуй, добрая ночь!
Осенняя тёплая ночь!
Я прошагаю тебя
по широкой бетонной дороге
через поля и леса,
проверяя дорогу по звёздам,
слушая шелест листвы
и стрекотанье цикад.
Я прошагаю тебя
по широкой бетонной дороге,
чапая грязью вблизи
новых посёлков и фабрик,
и на рассвете приду
к одноэтажному дому.
Месяц в ветвях заблудился,
прыгает с пихты на пихту
и, оттолкнувшись, плывёт,
словно челнок по заливу.
Вот прочертил метеор
яркую нить в Орионе,
ветер донёсся с полей,
и переполнилось тело
радостным чувством свободы.
Здравствуй, добрая ночь,
осенняя тёплая ночь!
Я прошагаю - один -
всю тебя - и на рассвете
передохну от дороги.
Рукавицы, шапки, шубы...
Приходили лесорубы,
заводили бензопилы
и пилили, что есть силы.
Пели,
пилы,
пили
смолы,
распилили
дали-долы,
и попадали леса,
и открылись небеса,
и раздвинулся простор
от морей до синих гор.
Ни куста,
ни деревца -
поле,
поле,
поле,
поле,
поле,
поле без конца!
Говоришь: институт я закончу,
устроюсь работать,
подыщу посветлее квартиру,
поближе к работе,
и машину, и дачу куплю
и женюсь - как по маслу
легко и счастливо
пойдёт моя жизнь.
Заказать своё счастье ты хочешь,
меню изучая;
а оно не жаркое на блюде,
а вольная птица.
Начинается счастье внезапно,
без предупрежденья,
кончается быстро.
Мелькнуло - и нет.
Всю жизнь
я слушаю музыку.
Это тихая музыка
моей жизни.
Когда-то она звучала таинственно,
доносясь из прохладных загадочных гротов,
из леса, где живут и прячутся сказки.
Но вот она вспыхнула ярче,
куда-то рванулась,
позвала,
переполнила душу волненьем и страстью...
А потом зазвучала нежно-нежно.
Это пришла весна.
Всю жизнь
я слушаю музыку.
Это тихая музыка
моей жизни.
Чёрной и белой нитью
вплелись в её ткань
грусть и радость.
Быть может, ещё раздадутся победные нотки,
и заиграют торжественный марш
отчаянные музыканты,
но там,
в самой-самой глубине души
всегда
будет тихая нежная музыка.
Это тихая музыка моей жизни,
это и есть сама жизнь,
и в зале погаснет свет,
лишь смолкнут её последние аккорды.
За полями, за синими реками,
за лесами зелёными
навсегда потерял я своё босоногое счастье.
Шёл я мимо - и вдруг улыбнулось оно
так доверчиво,
так наивно душе моей мрачной доверилось...
Не посмел я измять эту чистую тёплую душу,
тронуть губы губами, руками согреть
эти руки.
Испугался себя, отшатнулся и мимо прошёл.
Завертелись,
побежали,
помчались пустые бесцветные годы -
только память минуты любви мне дарила.
Жди.
Через годы
прорастёт цветок твоей любви.
Нетерпенье - самое глупое чувство,
суховей, убивающий все ростки.
Разум
не заменит любви,
но только разум
выберет почву,
где сам
без мёртвых подпорок
вырастит этот цветок.
Нам трудно - когда легко,
и легко - когда трудно,
без трудностей мы несчастны;
но я никогда не искал трудностей,
они - искали меня
и находили.
Мне хватало их.
Искать трудностей - безумие.
Искать трудностей глупо ещё потому,
что красива
только
неизбежность.
Безумие - искать горя.
Я искал только счастья,
но оно находится трудно,
путь к нему - через горе.
В этом чередовании горя и счастья
суть жизни,
её красота.
Я прошу тебя - прочти первые страницы этой книги,
прочти внимательно,
не скользи по строчкам ленивым взглядом - трудись.
Если ты пришёл с работы усталым,
подожди до завтра
и прочти утром эти первые страницы,
прочти через неделю,
через месяц,
но обязательно прочти.
Это моя первая просьба.
И вторая просьба -
если я скучен тебе, закрой эту книгу.
Я не обижусь,
просто сейчас я не смог прийти к тебе.
Я приду в другой раз,
когда напишу другие стихи,
лучше этих,
когда дорасту
до тебя.
(Стихи сии сложены на гениальных лекциях по физике профессора Берёзкиной. Они обеспечили автору единственную среди всех слушающих "пятёрку", так как он по словам Берёзкиной "единственный, кто не спал и напряжённо слушал с умными глазами")
Прочь,
сон!
Ночь.
Стон.
Шпа-
на
спья-
на
кри-
чит,
Ки-
пит
мозг
твой.
Моск-
вой
шёл
ты.
Зол
тип
тот
был,
вот
сбил
те-
бя,
вле-
пя
блат-
ной
мат-
нёй.
Встал
ты,
дал
втык;
трость
в бровь,
нос
в кровь:
злись,
лай!
И
дай,
бог,
ног.
Мне снился сон: за хвост держу я чёрта
и вслух ему стихи свои читаю,
а чёрт зажал руками уши, тщетно
стремясь удрать из комнаты моей.
Теперь я знаю, почему так редко
друзья ко мне заходят и так много
придумывают всяких отговорок,
когда я в гости их к себе зову,
Друзья, к труду! - иначе жизнь мертва.
Окончен труд - минута торжества,
и стоп...
К труду! Чтоб вновь, окончив труд,
изведать радость нескольких минут.
Под ливень спится хорошо.
Осенняя пора,
и дождь как с вечера пошёл,
так хлещет до утра.
Старик-овраг, ворчун такой,
проснулся раньше всех,
корявой старческой рукой
схватился за шоссе
и собирается привстать,
бормочет ручейком...
Вставай-ка, лодырь, хватит спать,
пошли за молоком.
Бригадным методом училась, то есть вместе.
Я знаю физику, ещё два-три предмета,
не плохо алфавит постигла (аз там, бетта)
и вместо подписи могу поставить крестик.
Эх, горькая, мать вашу так!
Развлечься меня что-то тянет;
пусть клёвая музыка грянет,
врубите, врубите на полную маг!
Пусть грянут блатные запевки;
пусть с нами вопят,
хохочут под мат
всю ночь институтские девки!
Подымем бутылки, за раз опрокинем,
и разума с музами нет и в помине!
Там, кажется, кто-то блюёт...
Дыми же, дыми, сигарета!
Дымище вонищу забьёт,
чтоб мы веселиться могли до рассвета
и в щепки полы истолочь.
Пусть утра не будет, пусть тянется ночь!
О философских законах
наслышавшись ухом одним,
наш лектор назвал
противоречьем растенье.
Противоречья пример
убедительней я бы привёл:
его самого
в аудитории этой.
Мелькают дни, текут недели, годы длятся...
Привык и думать, и работать из-под палки,
на лекции хожу, чтоб закаляться,
на семинарах выступаю для закалки.
Раз, два, три, четыре, пять...
Сказку можно начинать.
Жил в курятнике индюк,
был он доктором наук,
написал он важный том
обо всём и ни о чём
языком таким учёным,
что прослыл большим учёным,
а ещё он написал
местной кошке мадригал,
а ещё - большой трактат
о съедобности цыплят.
Раз, два, три, четыре, пять...
Вышел наш индюк гулять,
ну а кошка индюка
цап-царап и за бока.
Тут бы сказку мы кончали,
да хозяева не дали -
отобрали индюка,
мудреца и знатока.
Был он глуп или не глуп,
угодил он прямо в суп.
Что погиб он так без дела,
только кошка пожалела.
Как это глупо! - слава..
О славе не молю.
Но я любитель слова,
и слово я люблю.
И пусть оно по свету
летит себе звеня.
И пусть никто на свете
не знает про меня.
Идти через лес бесполезно.
С восходом идём, а пока
как можно более тесно
мы сели у костерка.
Куда ни посмотришь - темень,
так что зазря не глазей.
Лишь отблески пляшут да тени
на лицах моих друзей.
Не нужно уныние прятать.
не нужно вести разговор.
Молча сидеть приятней,
да сучья кидать в костёр.
Огонь почти задевает
поленья под кедом моим,
а ветер огонь задувает
да только не справится с ним.
Сушатся стельки. Так вышло.
Ночуем. Сидим неподвижно
у нашего костерка.
И пусть пролетят века.
Я пешком иду по свету,
я не знаю лучшей доли,
это радость, это счастье -
видеть мир, каким он есть.
Вот ворвался свежий ветер
в предвосходное затишье
и наполнил вечным шумом
тишину моих лесов;
и скользнул по синим елям
золотой рассветный лучик
и рассыпался по веткам
чуть трепещущих осин.
Ради этого мгновенья
можно жить на белом свете,
вопреки любым несчастьям
этот мир благословлять.
Я пешком иду по свету,
я не знаю лучшей доли,
каждый всплеск и каждый шорох
я восторженно ловлю.
Дураки предпочитают
персональную машину,
дураки не знают мира,
дураки не любят мир.
Мир огромен и прекрасен,
многолик и многоцветен
от сверкающей росинки
до гряды далёких гор,
от весенней птичьей трели
до глухих раскатов грома,
от лихих порывов ветра
до журчанья ручейка.
Я пешком иду по свету,
я не знаю лучшей доли,
расплескавшемуся солнцу
поклоняюсь, как могу.
Дураки идут молиться
в духоту на заседанья.
Солнце, ветер, запах бора,
свежий воздух - не для них.
Не для них и тайный трепет
вдохновенья и простора,
не для них и ощущенье
простоты и красоты.
Даже люди с грустным смехом,
с их надеждами и горем,
с добротою и любовью,
даже люди - не для них.
С 37-ого года нашей эры
Калигула Великим Римом правил
и, принимая экстренные меры,
коню в сенате место предоставил.
А конь есть конь, на пост взойти готов он:
и громко ржёт, и хорошо подкован.
Минут,
сгинут
наши годы,
схлынут годы,
словно воды,
обнажат
сухой проток,
мусор,
гальку
и песок,
и доносы,
и допросы,
и расстрелы,
и разносы,
весь набор
галиматьи -
и трактаты,
и статьи.
Глянут
умники-потомки
в наши
сумерки-потёмки
и прочтут они
сперва
наши
пышные
слова,
и увидят
нашу робость,
глупость,
грубость,
твердолобость.
И подумают
с тоски:
жили-были
дураки,
ничего не знали
в мире
и карман держали
шире;
на глазах
заместо призм
был
казённый
оптимизм...
Давно в согласьи старые друзья,
теперь без этого нельзя,
и как возить возы - большая есть наука.
_____
Вот снова Лебедь, Рак да Щука
за тот же самый воз взялись,
но согласованно и дружно,
по плану, с графиком, с учётом - всё как нужно.
Уже не рвётся Лебедь ввысь,
а Щука не стремится в воду,
и Рак не пятится, а возу всё нет ходу.
И слово - труд, а стало быть - к труду.
И вот друзья на воз и ну кричать: "С дороги!
Да здравствует! Вперёд! Мы обгоняем сроки!"
"Ду-ду! - кричат они, - Ду-ду!"
Учёт ли, график ли не тот - судить не нам,
да только воз и ныне там.
Мчится поезд дальний,
за окном темно,
свет в купе погашен,
я гляжу в окно.
Мелькают за окном
деревьев силуэты.
Залиты лунным светом
поля, луга, леса...
Под ровный стук колёс
луна за тучей гаснет,
глядят глаза напрасно
в просторы темноты...
Мчится поезд дальний,
за окном темно,
свет в купе погашен,
я гляжу в окно.
Я слишком смел,
чтоб воевать;
есть много дел,
всё нужно знать;
и кто сумел
всё разобрать,
от счастья пел
и мог сказать:
"Я слишком смел,
чтоб воевать."
Нам честный труд
куда страшней
кровавых смут
военных дней.
Злодей! На суд
за кровь людей,
Ты просто плут
и прохиндей,
и честный труд
тебе страшней.
Разрушить смог,
построить - нет!
Приходит срок
держи ответ
и знай, что строг
к тебе весь свет,
что ты не бог
и много лет
ты рушить мог,
а строить - нет!
Я слишком смел,
чтоб воевать.
Есть много дел,
где побеждать
ты не умел,
а драпал вспять.
Ведь ты не спел,
не смог сказать:
"Я слишком смел,
чтоб воевать!"
Даты плавают в тумане
без ветрил и без руля,
и шпаргалки нет в кармане.
Всё на свете спутал я.
Даты носятся. Я знаю:
был когда-то этот год.
Ничего не понимая,
всё сказал наоборот.
Был когда-то. Я уверен.
Что-то он с собой принёс:
казни, ссылки, смену веры,
море горя, море слёз.
Эпоха эпохе сказала:
"Я мир повидала в огне,
я славу в руках подержала,
преступная слава на мне".
В ответ ей сказала другая:
"Я рабством прославила век,
но лишь за свободу, я знаю,
любил бы меня человек!"
Бездонные пропасти ада,
собранье минувших веков.
Со стоном срываются капли
и падают в липкую грязь;
пещера наполнена мраком;
в извилистых ходах, во тьме
веками рыдает о счастье,
на голой скале человек.
Уснёт ненадолго, и радость
блестит на усталом лице,
проснётся - руками обхватит
какой-то невидимый свет,
руками за камни заденет
и вновь зарыдает во тьме.
То вдруг весь объятый желаньем
он бросится Солнце искать,
шагнёт и на стены наскочит,
и рухнет в расселину вновь.
Вокруг только камни да скалы,
вокруг всё окутало тьмой.
Века за веками проходят,
им адские стены - ничто,
а он всё по-прежнему стонет,
всё то же безумно твердит:
"Раздвинтесь, могучие стены!
Ворвись, ослепительный свет!"
Острые скалы, крутая стена,
гребень, подобный канату.
Я с балансиром над бездной стою.
Слева огни, словно солнце встаёт,
слева сияют просторы.
Справа ужасная чёрная тьма,
мягкие топи болота.
Страшно налево упасть с высоты,
страшно направо спуститься.
Вправо пойдёшь и утонешь в грязи,
влево шагнёшь - разобьёшься.
Хочешь идти и боишься шагнуть...
Так и стоишь на канате.
Играя вешнею водой,
река проносит гулкий лёд,
и увлекаемый рекой
он по течению плывёт.
Не остановится река,
и лёд назад не поплывёт;
от островка до островка
его несёт, несёт, несёт.
Бурлит клокочущий поток;
плывут-гремят громады льдин,
положен им недолгий срок,
извилин много - путь один.
В пути одна с другой, звеня,
столкнется пара крупных льдин.
Их разведёт, водой гремя,
одна из множества стремнин.
Поток! Поток! Ты льдом гремишь!
Поток! Поток! Ты льдины бьёшь!
Ты лёд крошишь и вдаль бежишь,
осколки бывших льдин несёшь.
И ты шумишь, людской поток,
людей сведёшь и разведёшь,
И, наскочивши на порог,
о камни с рёвом разобьёшь.
Катятся, катятся вешние воды,
в жилах ручьёв протекает зима,
капли и струйки, речки и реки
льются притокам в русло весны.
Кровью сочится вода из-под наста,
пущена кровь - умирает зима,
сотнями ранок зияют провалы
в коже холодной и снежной зимы.
Как уснувшая ночью река,
чуть волною плеща в тишине,
отражает зарю, облака,
весь бескрайний простор в вышине;
так глаза отразят в глубине
бесконечное небо и свет
и подарят с улыбкою мне
из глубин мирозданья привет.
На тёмно-синем фоне
угаснувших небес
мне чудится погоня
из той страны чудес,
где я мечтал когда-то,
идя сквозь шумный лес,
умчаться без возврата
в страну иных чудес.
И вот с мечтами теми
сквозь юные года
лихой извозчик - время
домчал меня сюда;
но нет чудес, и манят
прошедшие года,
и догоняет память...
Куда теперь? Куда?
Пусть тебе досаждают, мешают невежды
всей бескрайней, бесправной рабыни-земли,
ты проснись, приоткрой свои сонные вежды,
прокричи о безбрежных просторах надежды,
где под парусом алым идут корабли!
Холодное небо, пустынное поле;
печальное солнце глядит сквозь туман.
И мчится, и стонет, и стынет на воле
под пасмурным небом холодный буран.
Над полем бескрайним проносятся вихрем
громады столетий, страданий и слёз.
Бушующий ветер то воет, то стихнет...
Не ты ли, о ветер, сюда их занёс?
Здесь мёртвое царство, владенья Вселенной;
бескрайняя вечность сквозь холод течёт...
Не ты ли несёшься, хмельной и мгновенный,
наш век через вечность.
Твой птичий полёт
средь пышного зала, где люди пируют,
вот-вот будет кончен.
Минута - мечта;
и ты за минутой стремишься, бушуя,
и молишь продленья...
Глухие места...
Холодное небо, пустынное поле;
печальное солнце глядит сквозь туман.
И мчится, и стонет, и стынет на воле
под пасмурным небом холодный буран.
О них впервые думал вроде
француз Боде, найдя в природе
гармонию орбит светил,
но мир об этом позабыл.
Сначала Свифт, потом Вольтер,
уже познав законы сфер,
нашли у Марса-старины
его две малые луны.
Свифт услыхал о них рассказ,
скорей всего, от Гуливера,
о них же знал Микромегас
гостивший как-то у Вольтера.
И только позже некий Холл
на небе их в трубу нашёл.
С улыбкой нежного привета
от сладкозвучного поэта
дошли стихи через века;
стихи - и радость, и тоска,
и грусть, и слезы, и веселье,
и мимолётное похмелье.
Тот, кто хочет войны, во главе государств;
кто за мир, тот прослыл утопистом.
И понятно, ведь даже по Дарвину так:
жизнь - борьба, а борьба есть убийство,
Существует естественный в жизни отбор,
мысль и чувство выходят на конкурс,
мы насильно читаем всю жизнь приговор,
где написано: жизнь - это тонкость.
Тонко жить - это значит уметь тонко красть,
тонко врать, тонко делать доносы
и т.д. и т.п. На планете у нас
все устроено в общем-то просто.
Все, что есть, как заметил когда-то Руссо,
только к лучшему в мудрой природе.
Тот, кто глуп, тот помрёт. Был и нет. Вот и всё.
И размножится умный в народе.
Кто же глуп? Кто на плаху за правду взойдёт,
за науку, за мир, за искусство.
Кто умён? В ком нет чувства, кто славно живёт,
свой живот наедая в распутстве.
Так забудем всё-всё! Положась на инстинкт,
будем пьянствовать, дрыхнуть и драться.
Самый УМНЫЙ меж нас будет наш властелин.
На колени пред ним! Ну-тка, братцы!
И не надо крикливых и огненных слов,
чтобы язвы укрыть от сознанья...
Извините за то, что приподнял покров.
Вот как будто и всё. До свиданья.
Таинственны летние ночи.
Усталый лежишь, как во сне,
и светлые лунные блики
играют на тёмной стене.
И в бликах не тени от листьев,
не тени от крыльев совят -
танцующий круг привидений,
струящих в саду аромат.
Выйду в сонный лес в предрассветный час,
свистом-посвистом свистну по лесу,
просыпайся лес, откликайся лес!
Эхо гулкое, эхо долгое,
облети весь лес, разбуди весь лес
посмотреть зарю утра нового.
Он ходил по касательной.
Сам он был отрицательный.
Был таким от рождения:
сложишь с ним - уменьшение.
Были подвиги, свершения.
Тут он сделал умножение,
бесконечное множество
превратил в ничтожество,
а потом на нуль помножился
и навеки уничтожился.
Я жил, работал и творил.
Давно. Когда наивней был.
Мой детский пыл остыл, погас.
Увы, я не живу сейчас -
существование влачу,
искать и думать не хочу.
Мне жизнь твердила: "Погоди,
я буду только впереди."
И я учился, я творил,
искал и даже находил,
но где-то много потерял...
Когда терял, не замечал.
И вот гляжу в черновики
и в тайном бешенстве строки
себя сейчас готов избить
за то, что раньше мог творить.
Рассказ, стихи, рисунок... Да,
затратил много я труда.
Вот карта: линии хребтов,
границы вечных белых льдов,
архипелаги, синь морей
и русла рек среди степей;
по астрономии статьи,
Венера, Марс, Луна - мои!
Вот список спутников планет,
вот номера моих газет,
вот "Звёздный вестник", вот журнал,
который я не дописал;
вот список видов, дневники,
чертёж чего-то от руки,
черновики для "Наших дел"...
Как много сделать я успел!
И это всё - душевный храм,
когда-то - храм, а ныне - хлам.
Я постепенно стал черстветь.
Былому трудно умереть,
но я спокойно всё сомну,
я оборву души струну
и, что хранил из года в год,
всё кину в мусоропровод.
Зачем хранить, когда в душе
не сыщешь тех богатств уже.
Я променял энтузиазм
на неприветливый сарказм.
Время мчится,
а годы - ступени
в нищету
или в мир, где печальные тени
окунуться в потоках забвенья...
Это та же семья.
Измененья
наложило на всё молчаливое время,
беспристрастное жуткое время...
Где же смех, и веселье, и счастье?
Мгновенье!
И слышнее, слышнее гремит в озлобленьи
с каждым часом расплата:
"Ни пенни!
Ни пенни!"
Лишь только утро лучиком застенчивым
наивно глянет в комнату твою,
и на лице улыбка первым птенчиком
счастливо встретит светлую зарю,
проснись, проснись, уйди от обаяния
предутренних - всегда волшебных - снов!
Проснись, проснись - мир полон ожидания
и вновь поверил в тайну вечных слов.
Проснись, проснись - услышишь в птичьем пении
священный гимн надеждам и мечтам!
Проснись, проснись - вся жизнь, как сновидение,
а пробужденье только по утрам.
Пустил копьё,
оно пропело,
слетело тело,
трон пустой,
и начат бой
иных тиранов
за право раны
наносить,
душить, давить...
И вновь над миром
стоит кумиром
идиот
и мне орёт:
"Народ планеты!
На счастье вето.
Всё моё!"
Пустил копьё...
На бой они выходят правый,
зовут народ, объятый сном.
Заколыхалась вся держава,
перевернулась кверху дном;
качнулся мрак и зашатался,
конец приходит вечной тьме...
Бандит у власти оказался,
а просветители - в тюрьме.
Могучий порыв титанических звуков -
и жизнь, прекрасная и жуткая,
загремела, застучала,
понеслась победно и свободно.
И не сдержать порыв жестокой правды тем,
кто тысячи лет боится её.
А правдивые звуки смеются
над их толкованиями,
О, жестокие звуки!
Через века
гений протянул тебе руку
и ведёт за собой в ту страну,
где нет преград свободе и свету.
Нам дано не одно мирозданье,
нам дано не одно созерцанье.
Нам дало полупризрак сознанье,
в нём иное живёт мирозданье,
и его голубое мерцанье,
озарённое солнцем познанья,
порождённое вихрем мечтанья,
как надежда, как свет, как желанье,
прорывается сквозь прозябанье,
претворяется в труд созиданья!
Нам дано не одно мирозданье,
нам дано не одно созерцанье.
Одни для красоты, а, может, для оваций
пленяют лёгкостью изящных комбинаций,
а ты, мой друг, как пишешь, так и ходишь - невпопад,
и ставишь сам себе изящный детский мат.
Пусть шахматы не жизнь, в которой
фигуры рвут друг дружке горло,
хитрят и цвет свой изменяют,
чернят друг дружку, обеляют;
казаться хочет чёрный белым
(и счастье, если неумело),
стремится к власти над народом,
чтоб сразу делать по два хода.
Да, в жизни всё не так-то чётко:
в ней мало белых, мало чёрных
и очень много просто серых...
Но в ней борьба всё тех же светлых
всё с тем же мрачным миром тёмных;
и в ней приёмов много тонких:
гамбитов, вилок, рокировок
и прочих всех перестановок.
А разница цветов? Открыто
за белых более гамбитов,
когда в костры за святость дела
уходят гордо пешки белых.
Нужны ли белые для чёрных,
а те - для белых? Да, бесспорно,
но миллиарды пёстрых пешек
одною правдой не утешить.
Не утешенье - только слезы
в том, что ясны биоценозы,
что там, где овцы, там и волки,
что истреблять их мало толка;
и кто живёт лисой, кто скунсом...
Избави, бог, от этих функций!
Что ж, загадаем, кто какими,
Кто любит белыми - бог с ними:
и те, и эти здесь не лучше.
Сойдутся армии, как тучи;
на смертный бой пойдут геройски
сто мыслей, сто идей - два войска.
Но ведь идеи - лишь орудья,
а у орудий те же люди,
и за фигуры МЫ ответим,
и будет дело тут не в цвете.
А в жизни несколько иначе,
в ней цвет довольно много значит,
но, боже мой, как это бледно!..
А за окном сиял победно
мир многоцветный, мир жестокий,
не признающий аналогий.
Мы сжигаем дотла
наше тело:
не хватает тепла...
Что поделать?!
В мире тюрем и плах
мы горим на кострах.
То былые дела,
их пора изучать.
Все хотели тепла,
но никто не хотел излучать.
Голодали веками,
тосковали по теплу,
разгребали руками
остывающую золу
и дрожали,
прижавшись друг к другу...
Знатоки и сейчас говорят:
так теплее.
А ледник наступал,
и вьюга
завывала всё злее,
злее.
Что такое голод?
У потухших костров
собиралось прозябшее племя.
Временный кров.
Скверное время.
А при встрече племён
раздавались враждебные кличи.
Но ледник наступал,
и смягчился обычай:
люди стали доверчивей...
Вижу, вижу кроманьонца:
мир и холоден, и сер,
но горит кусочек солнца
в глубине его пещер;
и старик, улыбаясь,
кладёт уголёк на ладонь
и соседям дарит огонь...
Смягчилась природа,
на планете тепло,
но счастливое время
безвозвратно ушло.
В шуме ясного дня
мы не ценим огня.
- Ты живёшь без тепла?!
- Не потому, ты про что?
- Как дела?
- Хорошо...
Ну а где-то...
Ну а где-то грустят о былом,
и бредут за огнём,
за теплом,
и сжигают дотла
своё тело:
не хватает тепла...
Что поделать?
Ленинград ворожил
миллионом огней,
расплетал и сплетал
сотни огненных жил.
Вне его суеты
смуглый мир ворожей.
Ты спросил: жил ли ты.
Был ответ: нет, не жил.
Ты спешил, ты кружил
над скрещеньем дорог,
ты устал и продрог,
ты судьбу торопил,
никого не любил,
счастье видеть не мог.
Ты спокойные дни
мятежом погубил.
Я - нашей дружбы слабое звено;
и если равенство неравенством предстанет,
и мне под радикалом суждено
торчать со знаком "минус" в наказанье,
я наказанье это не стерплю,
я весь уйду на область мнимых чисел,
со мнимыми людьми себя солью,
не помня вас, заоблачные выси.
Я - нашей дружбы слабое звено;
мне нужно контролировать поступки,
а нить бежит - жужжит веретено...
Всё в нашей жизни суетно и хрупко!
Обрежет Парка солнечную нить -
ненужный, слабый, злой и одинокий,
отринутый - я стану хоронить
в прошедшем дружбу, а в себе - упрёки.
Мой милый друг, хоть раз меня пойми;
к тебе карабкаюсь... О, если в жизни тинно!
над пошляками - мнимыми людьми -
возвысят нас духовные вершины,
о, если руки чистые твои
ты мне протянешь, этот мрак отпрянет,
рассветный гимн исполнят соловьи,
и так светло, так солнечно нам станет!
Ты эту мерзость вычитал из книг?
Ты думаешь, что стал умней от них?
Познай, обманутый! Их автор - пустота.
Башка ль была пуста, мошна ль была пуста,
а вышли книги, имя книгам - вздор,
их надо в инквизиторский костёр.
А книги те, которые не лгут,
ты не нашёл затем, что их и жгут.
Он говорил: "Прощайте, музы,
отравлен я своей тоской,
усталый, я люблю покой -
не ваши огненные узы.
Я мог творить на зло болезням,
на зло обидам и пинкам,
но пустоты не передам
навек святому - песням."
Мы на воздушном корабле,
и луч вечерний, луч последний
скользит, искрясь, по грани медной
и рассыпается во мгле.
Мы видим в пурпуре заката
кровавый смысл грядущих дней,
и смутно чудится расплата
за ветхий рай... Но вверх! Скорей!
Но выше, выше к Солнцу Жизни
на мощных крыльях корабля,
забыв о страждущей отчизне,
стремимся в синие поля.
А там - внизу - вдовой на тризне
рыдает тёмная земля.
И вот она устала плакать,
на грязный мир упала мгла,
и нескончаемая слякоть
в душе у каждого легла.
Сыны земли пропили душу
и сохранили только злость,
а смерть, как сторож, костью в кость
стучит, хрипя: "Я всё разрушу."
Мы вверх летим, но чёрной ночью
нам опуститься суждено.
Ты, счастье, шатко, ты не прочно,
и жизнь закинет нас на дно.
И вот тогда волшебным струнам
не заглушить кошмар войны...
А ты, земля, развеешь сны!
В крови, подобны диким гуннам,
затопчут нас твои сыны.
Кто скачет незримый на лёгком коне?
Кто льётся повсюду навстречу весне?
Кто вьётся, смеётся серебряным смехом,
в лесу отзовётся тоскующим эхом?
Играет, ласкает, летит, негодует,
чарует, колдует, звенит и волнует?
Откликнись, аукнись... Ко мне, милый друг!
Мы вместе помчимся в ликующий круг.
У него был несносный характер,
он не сжился ни с кем из людей,
не сдружился ни с кем из друзей.
Оставалось беситься и плакать,
становиться несносней и злей.
Одинокий, он думал и думал,
в шутовской обрядился колпак,
и, весёлый беспечный чудак,
появился на празднике юных,
танцевал и шутил под гопак.
Колпаку повезло - понимают,
но артисту опять не везёт,
и друзьям он колпак отдаёт.
Пусть они с колпаком поиграют,
он один эту жизнь проживёт.
Я спускался в ад
посмотреть не жарко ль.
Черти говорят,
что людей им жалко.
Я спустился в ад...
Ладно, будь что будет.
Черти говорят:
"Ох, уж эти люди!
Деньги заимеют -
пьянствуют, толстеют,
хрюкают, свиняшки...
Глянь, какие ряжки!"
Я спускался в ад
(чёрт экскурсоводом),
мне и говорят:
"Поглядим природу"
Я спустился в ад -
банки да объедки.
"Тут, - мне говорят,
- жили ваши предки."
А кругом ошмётки,
тара из-под водки,
брошенные стройки,
свалки да помойки.
Я спускался в ад
ветреным туристом.
Черти говорят:
"В этом много риска."
Я спустился в ад,
в дымный, в бесшабашный.
Черти говорят:
"Даже нам здесь страшно".
Видишь экспонаты,
это - бюрократы,
каждый третий - шкура,
крупная фигура."
После мне до смерти
стало жаль чертей.
Ну и влипли черти
с должностью своей!
Наш белый свет - кромешный мрак,
но жил да был один чудак;
хотела жизнь наверняка
заставить плакать чудака,
а он, увы, не унывал
насвистывал да напевал:
Счастливый мир,
счастливый край,
тебя в душе ношу я.
Там вечный пир,
там вечный май
и там душой живу я.
И нет ни слуг,
ни королей
в том солнечном краю,
Там каждый - друг,
в кругу друзей
счастлив я и пою.
2
Наивный, робкий и простой,
он с юных лет был сиротой,
и, безрассудный ротозей,
он растерял своих друзей,
любовь и юность прозевал,
но не грустил, не унывал:
Счастливый мир,
счастливый край,
тебя в душе ношу я.
Там вечный пир,
там вечный май
и там душой живу я.
С тобой иду,
любим, влюблён,
и солнце светит нам,
и сад в цвету,
и в розах он,
и мы идём к друзьям.
3
Король к народу выходил,
а он поклон отдать забыл,
и вот тюрьма, в ней мрак и тьма,
и люди сходят в ней с ума,
а он беспечно хлеб жуёт,
насвистывает да поёт:
Счастливый мир,
счастливый край,
тебя в душе ношу я.
Там вечный пир,
там вечный май
и там душой живу я.
Там нет вельмож
и королей
и даже тюрем нет.
Там снег и дождь,
там ширь полей
и каждый день - рассвет!
4
Под старость лет на белый свет
был как-то выпущен "поэт",
но нет ни дома, ни двора,
над ним смеётся детвора,
а он рассеянно глядит
и ту же песенку свистит:
Счастливый мир,
счастливый край,
тебя в душе ношу я.
Там вечный пир,
там вечный май
и там душой живу я.
Пусть наяву
летят года
с печальной сединой,
я там живу,
я там всегда,
как прежде, молодой.
Тёмные громады блочных корпусов,
трубы и деревья, дальний стук шагов,
"Волги" и "Фиаты", где-то мат пьянчужки
у закрытой на ночь маленькой пивнушки,
и нелепо как-то месяц над Москвой
проплывает, залит сказочной тоской.
Бледный тихий странник, он в XX веке
более подобен нищему-калеке.
Вот он перерезан стрелами антенн
и коснулся рогом молчаливых стен,
вот ушёл без шума, позабытый, старый...
Тишина... лишь где-то тихий звон гитары.