Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
103009 Тверская, дом 12, корпус 8, квартира 169,
Русский фонд помощи А.И. Солженицына.
Чистяковой Фаине Николаевне.
Я, Искандарян Норайр (Норик) Степанович, 1907 г. рождения (22 ноября). Родился в городе Севастополе.
Несколько поколений моих предков по мужской линии, в том числе мой отец, были священнослужителями. Мой дед со стороны матери был городской голова Карса.
Во время турецкого геноцида армян мой отец имел под своей командой добровольческий отряд в помощь жертвам геноцида. С крестом в одной руке и саблей в другой... В отряд отец принимал тех, у кого погибла семья, чтобы у них не было никакой жалости к турецким палачам: око за око, зуб за зуб. Турки прозвали моего отца дали-баба - бешеный поп.
Таких отрядов было много. Когда Россия воевала с Турцией, эти отряды, отлично зная местность, активно помогали русским войскам в освобождении родины от турецких палачей. Когда Россия заключала мир с Турцией, то по ту сторону демаркационной линии турки продолжали резать армян; само собой, добровольческие отряды, нарушая границу, шли на помощь соотечественникам.
В 1907 г., когда моя мама была в положении мною, казаки окружили ночью дом, где жили мои родители, и казачий офицер прочел моему отцу указ наместника царя графа Воронцова-Дашкова: "за неоднократные нарушения турецкой границы, по протесту турецкого правительства, выселяется из пределов Кавказа священник Степан Искандарян вместе со всей семьей, без права проживания на территории Кавказа". В сопровождении казаков - до станции Грозный, где кончалась территория Кавказа.
Патриарх всех армян католикос Георг IV назначил моего отца настоятелем всех армянских церквей в Крыму с местопребыванием в городе Севастополе, где я и осчастливил свет своим появлением. Кроме меня у моих родителей было еще трое сыновей.
В 1914 г., когда началась 1-ая Империалистическая война, в городе Севастополе было много армян, беженцев из Турции, которые не успели оформить российское подданство. Местные власти начали их выселять. Мой отец умолял всех начиная от губернатора и кончая всеми остальными, не делать этого. Но бесполезно. Мой отец поехал в Петербург и добился отмены этого жестокого несправедливого акта о выселении. Он ездил по городам, где обосновались эти беженцы, и возвращал их в Севастополь. Такое выселение повторялось 3 раза. На третий раз мой отец был беспомощен, ибо его парализовало.
Когда в 1915 г. русские войска под командованием великого князя Николая Николаевича овладели городом Эрзерум в Западной Армении, мой отец из Севастополя послал телеграмму великому князю Николаю Николаевичу, содержание которой я помню дословно до сих пор: "Благословляю русское оружие, водрузившее знамя свободы над древним городом Армении Эрзерум". В ответной телеграмме великий князь поблагодарил за благословение. Копия телеграммы отца и телеграмма великого князя хранились у нас в семье как реликвии, и в 36 году при обыске во время моего ареста были изъяты и приобщены к моему делу.
В 1917 году за несколько дней до Февральской революции мой отец скончался в возрасте 41 года. Моя мама овдовела в 27 лет с четырьмя детьми. Похороны отца были очень торжественны, из Эчмиадзина от Католикоса приехали высшие священнослужители. После похорон видные деятели армянского общества Севастополя явились к моей матери и сообщили, что армянское общество, ввиду больших заслуг моего отца перед армянским народом, берет на полное иждивение детей - нас, четырех братьев. Моя мама поблагодарила и сказала, что "мы поедем сейчас в Армению, там у моего мужа в районе теперешнего Ленинакана в селе Сванверды есть земли; продадим эти земли и вернемся обратно". Мы приехали в Эчмиадзин (18 км от Еревана, местопребывание Католикоса). Католикос назначил мою маму заведующей детским приютом. Моя мама оставила меня и самого младшего брата и с двумя старшими братьями поехала в вышеупомянутое село.
Пока тянулась волокита с продажей земель, пришел 18 год, революция; русско-турецкий фронт рухнул, и русские войска уехали по домам. И в безоружную Армению хлынула громада Турецкой империи. Не доезжая Еревана 45 км, в районе Сардарабада произошла великая битва армян с турками; встали от малого до старого и отогнали турок.
Всемирная организация взаимопомощи армян, спасая десятки тысяч беспризорных детей, начала вывозить детские приюты из Армении, в том числе и наш приют, где я был с младшим братом. Погрузили в вагоны, двери заперты, и везут, не знаем, куда. Не доезжая границы Грузии, на станции Санаин принесли в наш вагон еду и забыли запереть двери; и мы с братом удрали. Прицепились к пассажирскому поезду в сторону Армении и на станции Александрополь (Ленинакан/Гюмри), где была наша мать у своей сестры с двумя моими старшими братьями, с большим трудом разыскали мы наших родных и не успели соединиться, как турки заняли город.
Вторая половина 1918 года. Начался кошмарный плен под игом турецких палачей, рядом с которыми бледнеют ужасы германских фашистов. Это продолжалось до мая 1920 года. В последнюю ночь, когда по ультиматуму Красной Армии турки должны были в 5 часов утра освободить город, все население города, заколотив окна и двери, было на крышах своих домов. Мы защищали противоположный дом, они защищали наш. Пожары, крики о помощи. К 5 часам утра все затихло. Когда в полдень зашла Красная армия, наши армянские женщины бросались целовать сапоги красноармейцев. На берегу реки Арпачай, которая протекает посреди города, на большом расстоянии были выставлены на парад головы самых красивых женщин и девушек города; а колодцы во дворах были полны трупов.
После пережитого кошмара мы кое-как добрались до Тбилиси, где жила другая сестра моей матери. Самому старшему брату Артему, который окончил московский Лазаревский институт восточных языков, турки отбили легкие, и он харкал кровью. Ему и мне мама предложила поехать в Севастополь и посмотреть, что стало с нашим домом и нашим имуществом. Старшему брату деньги на билет наскребли, а я добирался так. Был 1921 год. Дом был национализирован, из имущества ничего не осталось.
В Симферополе жил родной брат моей матери, как мы его называли, дядя Вахо (Вагаршак Петросян), старый большевик (член партии с 1903 г.). Он сказал нам: у вашей матери в Тбилиси двое есть на шее, а вы останетесь у меня. Старшему брату образование было уже не нужно, а меня он заставлял днем работать на заводе, а вечером учиться.
После окончания средней школы я стремился попасть в литературный институт; я всей душой стремился к искусству, к литературе, и никакого желания идти по стопам моего дяди у меня не было. Но он меня заставил пойти учиться в коммунистическое высшее учебное заведение.
Старший брат, будучи в командировке в Ленинграде, там женился и остался там. Но туберкулез обострился в Ленинграде, и врачи предложили немедленно покинуть город. Жена отказалась выехать с ним. Он приехал к нам в Симферополь; а я только окончил комвуз и ожидал направления на работу. Мой дядя по состоянию здоровья уже не работал. Ни у меня, ни у брата денег нет. Мы написали в Тбилиси маме. Вместо ответа пришел перевод с деньгами и предложение немедленно приехать спасать старшего брата.
1929год. Прибыли в Тбилиси. В это время там гостила папина сестра из Эчмиадзина, у которой там был прекрасный виноградно-фруктовый сад. Был сезон винограда, и она всю нашу семью забрала туда. Она кормила моего старшего брата сладким армянским виноградом, начиная с 1 кг и довела до 10 кг в сутки. По возвращении в Тбилиси старшего брата отправили в туберкулезный санаторий Гульрикши под Сухуми на полтора месяца, он возвратился совершенно здоровым. Наша мама предъявила нам со старшим братом ультиматум: никуда вы не поедете, нам надо соединиться, я больше работать не могу. Я поехал в Симферополь, дядя помог мне открепиться и получить направление в Закавказский краевой комитет партии, откуда меня направили на работу в Закавказский Центральный исполнительный комитет, где я ведал отделом контроля и исполнения.
В 1932 году начальник канцелярии Президиума Закцика Жора Имнадзе взял взятку за продвижение заявления о частичном помиловании. При президиуме Закцика в числе других комиссий была комиссия по делам частных амнистий; все дела проходили через канцелярию. И меня вынудили принять вторую должность - начальника канцелярии, несмотря на все мое сопротивление. В советской действительности много было несуразных законов, одним из которых было: приговоренному к расстрелу давалось всего 72 часа с момента вынесения приговора, и если к этому моменту не поспевало помилование, человека расстреливали. По принятии этой должности, по моему предложению было принято решение: для ускорения прохождения телеграммы-молнии о расстреле в центральном телеграфе было выделено специальное лицо; тут же по поступлении телеграммы ее содержание немедленно передавалось по телефону с последующей доставкой телеграммы, в любое время дня и ночи и в любое место нахождения принимающего, в данном случае, меня по должности. Это дало возможность спасти не одну жизнь.
Моя работа в Закцике продолжалась с 1930 года по 1 октября 1935 года. 1 октября секретарь Закцика Сильвестр Тодрия, который относился ко мне как родной отец, - он ведал всем аппаратом Закцика - вызвал меня к себе и чуть ли не со слезами на глазах сказал, что вынужден меня освободить. Для меня это был удар как гром из ясного неба. На вопрос почему, в чем я провинился, он сказал: у руководства Закцика никаких претензий ко мне нет; на мой настоятельный вопрос: в чем же дело, он сказал: много я сказать не могу, так требуют органы. Он предложил написать заявление по собственному желанию, я отказался, он сказал: это необходимо, чтоб не ломать твою карьеру. На свой страх и риск он подписал справку, что я работал с такого-то по такое-то, освобожден по собственному желанию, проявил себя добросовестным хорошим работником.
Через полгода, в марте 1936, скончался товарищ Тодрия. Над его могилой я рыдал как маленький ребенок. Один из наших бывших сотрудников сказал мне: что ты так убиваешься? Я сказал ему: он мне был как родной отец. Он ответил: он сам решил свой вопрос. Через год товарища Тодрия объявили врагом народа и выбросили из пантеона. Это был замечательный человек, высокообразованный, культурный, поэт, литератор. После реабилитации его снова перезахоронили в пантеоне выдающихся людей Грузии на горе Мтацминда в Тбилиси, где захоронен Александр Грибоедов. В 90-х годах, во время правления Гамсахурдиа, его в числе других революционеров снова оттуда выкинули.
С этой справкой, выданной мне Закциком, я ходил по всем закавказским наркоматам и учреждениям в течение года, везде меня принимали весьма любезно, просили придти через пару дней, а потом так же "любезно" отказывали.
В июне 1936 г. в кабинете Берии был убит 1-ый секретарь ЦК Армении Агасы Ханджан, депутат Закцика. В сообщении Заккрайкома нагло утверждалось, что это было самоубийство. Это породило весьма напряженное состояние между грузинами и армянами Тбилиси (грузины кричали, что это самоубийство, армяне - что убийство).
Я хочу подчеркнуть, что проживание в Грузии людям не грузинской национальности очень нелегко, в особенности, армянам. Начиная с пушкинских времен в Тбилиси проживало больше армян, чем грузин; все замечательные постройки - дома, театры, музеи - до революции были построены армянами, в том числе театр Руставели, который после революции грузины отобрали у армян, выбросив оттуда армянскую труппу. Отмечая недавно 100-летие этого театра, они даже не упомянули, что этот театр был построен армянским театральным обществом, которое возглавлял известный меценат богач Питоев. До революции на улице Дзержинского существовал дом армянской культуры. После революции этого очага культуры армянская интеллигенция тоже была лишена. После многочисленных обращений в центральные органы Москвы о восстановлении этого Дома культуры в 1935 г. он был восстановлен.
Здание Дома культуры вплотную примыкало к зданию Закавказского краевого комитета партии. После убийства в июне 1936 года в кабинете Берии секретаря ЦК Армении Агасы Ханджана (свояка Кирова) однажды на балконе Дома культуры находились два армянских поэта - пожилой Халатян и начинающий Мирак Миракян; в это время на соседний балкон из своего кабинета вышел подышать воздухом Берия; и один из двух этих поэтов с сожалением сказал: если б был хотя бы заржавленный пистолет, как легко было бы этого мерзавца убрать. Об этом незамедлительно стало известно НКВД, и начались аресты.
Со дня открытия Дома культуры все свое свободное время я проводил там, после работы до позднего вечера. Когда начались аресты, искали меня - человека со шрамом на лбу. Начиная от директора и до швейцара все были арестованы, Дом культуры был снова закрыт, чего добивались грузины.
27 октября 1936 г. я был арестован. В подвалах НКВД в течение 7 дней в одиночке от неизвестности причины ареста можно было сойти с ума. На исходе седьмого дня меня вызвали на допрос. Следователь Наринян, который меня знал раньше, на воле, увидел меня; зная о том, что я не принимаю пищу, тут же при мне позвонил ко мне домой, и я слушал голос моей матери. Он сказал, чтобы немедленно принесли бы передачу для меня; из комендатуры пусть позвонят следователю Нариняну. Не прошло и часа, как в кабинете следователя, где я находился, появился мой самый старший брат с двумя корзинами. Он поставил корзины на пол и с порога крикнул: "Мой брат ни в чем не может быть виноват перед советским государством и партией! Если вы его обвиняете, арестуйте и меня!" Следователь сказал: "Дайте ваш пропуск, не болтайте глупости". Я был удивлен его отношением, его вниманием ко мне; и когда я настоятельно потребовал от него предъявить мне обвинения, он из книжного шкапа вытащил газету "Заря востока", орган Заккрайкома, Закцика и Заксовнаркома. На четырех страницах этой газеты было напечатано о пленуме ЦК партии Армении, где с докладом выступил вновь назначенный бывший 3-й секретарь Заккрайкома партии Аматуми; доклад был озаглавлен: "Грубейшие ошибки в идеологической работе бывшего секретаря ЦК Армении А. Ханджана". Отдавая мне эту газету, он мне сказал: вот в этом докладе все твое обвинение, возьми его к себе в камеру, но чтобы никто из конвоя не видел этого. Ибо ни одного клочка бумаги не допускалось. На мой вопрос: при чем я и этот доклад - он сказал: прочти внимательно и будь готов. Это было первое и последнее свидание с этим следователем; через некоторое время я узнал, что он тоже арестован.
Вскоре меня вызвал другой следователь, тоже армянин, по фамилии Саркисов, садист, и первое, что он мне сказал: обвинил меня в контрреволюционной деятельности. И когда я ему сказал, что контрреволюцию это вы совершаете, он ударил меня по лицу. На столе его была массивная чернильница; этой чернильницей я ему морду разукрасил. Сзади, за другим столом, сидел его помощник, рукояткой нагана он оглушил меня, я без сознания свалился. Пришел я в себя в узком колодце, подвешенный, по грудь в холодной воде. Оттуда меня вытащили полуживым, и начались истязания. Заставляли меня подписывать то, что в диком сне не приснилось бы. Сделали очную ставку с одной проституткой, с которой был связан один наш сотрудник, Володя Еркомашвили (впоследствии на суде он клеветнически свидетельствовал против меня), которого за бытовое разложение, за пьянство исключили из партии и сняли с работы; я имел глупость хлопотать за него. И вот на другой день после убийства Агасы Ханджана я встречаюсь с ним и с этой проституткой, в руках у меня была газета "Заря востока", где было сообщение Закавказского краевого комитета партии, маленький портрет Агасы Ханджана; в сообщении говорилось, что такого-то числа 1-й секретарь ЦК Армении покончил с собой, не выдержав связи с контрреволюционными элементами Армении.
Этот кошмар продолжался до конца декабря 1936 года. Несмотря на все пытки и истязания, я эти кошмарные протоколы не подписывал. В конце декабря мне объявили об окончании следствия и перевели в городскую тюрьму. Я понятия не имел, кто еще состоит в нашей группе; об этом я узнал только когда нас привезли на заседание спецколлегии Верховного суда Грузии, и нам прочли там обвинительное заключение. Наша группа состояла из 29 человек, все - работники искусства (художники, писатели, поэты, композиторы, критики и т.д.), один я с боку-припеку. В обвинительном заключении было сказано, что нашу контрреволюционную группу возглавляет Егише Чаренц, выдающийся поэт Армении; о нем было сказано дословно: член контрреволюционного националистического центра Армении, руководитель тбилисского филиала в составе таких-то, таких-то, таких-то - в конце я, самый молодой. Предъявлены обвинения по пунктам 58-8 - террор против Берии (на суде этот пункт был снят ввиду недоказанности), 58-10, 58-11 - контрреволюционная организация и агитация. Процесс длился 3 дня. Если бы этот процесс был не в начале 1937 года, а в конце, то нас всех расстреляли бы. Самый меньший срок получил начинающий поэт Мирак Миракян, которому дали всего 12 месяцев, и статья его гласила: за недонесение; всем стало ясно, что это он явился причиной нашей трагедии. Хотя, если бы не эта, то другая причина, конечно, нашлась бы. С самого начала процесса мы требовали: где же наш руководитель так называемой контрреволюционной организации. Оказывается, Егише Чаренц сидел в ереванской тюрьме, его там допрашивали, а нас судили в Тбилиси. После окончания суда нас перевели в корпус осужденных, в разные камеры. Мне попалась там газета "Правда" за январь месяц; я читаю и не верю своим глазам: в городе Ереване состоялось общее собрание писателей Армении, на котором присутствовал Егише Чаренц, присутствующие ожидали, что он выступит с разоблачением своих грубейших ошибок, но он этого не сделал. Я тут же начал писать заявление, что если наш руководитель на свободе, то какого черта мы здесь. На пятое или шестое заявление меня вызвал мой следователь и заявил: тебе что, мало дали, что ты засоряешь мне мозги. Я говорю: как же так, если наш руководитель на свободе, а мы сидим? - Каждый получит свое. Потом, уже в лагере, я узнал, что Егише Чаренц по протесту мировой общественности был освобожден, выслан из Армении, работал в Москве в архивах; в 1938 году его снова арестовали, привезли в Армению и там в НКВД добили. И армянский народ до сих пор не знает, где могила его выдающегося поэта.
С Егише Чаренцем я познакомился в 1934 г., когда в мой кабинет зашли двое со значками депутатов Закавказской Федерации. Первого я знал - управляющего Арарат-трестом Армении Вартапетяна, а второго, маленького, щупленького человека, не признал. И когда мне представили, что это Егише Чаренц, я был приятно удивлен. Ему требовался морфий. С этой просьбой они и обратились ко мне; я был поражен, но они сказали, что у него есть разрешение минздрава. Во время Гражданской войны он был тяжело ранен, напичкан был морфием и стал морфинистом. Я позвонил начальнику Спецлечсанупра, мне прислали 10 ампул морфия, и вечером мы встретились на квартире одного армянина, замечательного человека, литератора Ваана Тер-Арокиляна, ученика великого композитора Армении Комитаса, бывшего начальника штаба Карской крепости. Мы там периодически собирались; ни о какой антисоветской деятельности и речи не могло быть, разговоры шли об искусстве, литературе и т.д.. И в этот вечер Егише Чаренц был неузнаваемым, экспромты стихов очаровали всех. После этого знакомства каждый раз, приезжая в Тбилиси, или я - в Ереван, мы с ним встречались.
Я даже имел честь быть близко знакомым с депутатом нашего Закцика народным художником Советского Союза Мартиросом Сергеевичем Сарьяном. В 1935 году летом мы с ним вместе в одной палате отдыхали в санатории Ессентуки и близко сошлись. В это время в Кисловодске в гостинице Нарзан скончался тоже наш депутат Закцика выдающийся писатель Армении Ширван-заде. Почти одновременно Сарьян и я получили телеграммы - я из Закцика, Сарьян из Еревана - с предложением до прибытия правительственной комиссии позаботиться о покойном и сопровождать. Когда мы все это организовали в Кисловодске (гроб и т.д.), прибыли правительственная комиссия, дочь, сын покойного, мы сдали и с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном поездом Кисловодск - Адлер выехали в Сочи; из Сочи мы теплоходом в Батуми, там нас встретил председатель Аджарского ЦИКа Зекери Лордкипанидзе, которого в 1937 году расстреляли. Погостив у него, мы вернулись в Тбилиси, где М.С. Сарьян гостил несколько дней у нас и уехал к себе в Ереван. Он начал писать мой портрет, но, когда узнал о моем аресте, этот портрет он уничтожил незаконченным.
В мае 1937 г. нас отправили в этап. Экскурсия по тюрьмам Советского Союза. Ростов, Харьков, Нижний Новгород, Котлас - конечный пересыльный пункт. От Котласа до Воркуты примерно 1800 км. По времянке, май месяц, половина снега, половина воды... Наша колонна - ленинградские, московские, закавказские этапы двинули по этой времянке, в день 25 км. Горе отстающим. По выходе из Котласа по цепочке передали, что сейчас поем песню, чтоб все поддержали. И вдруг, сперва тихо, а потом все громче и громче грянули тысячи глоток, вырвавшиеся из тюремных застенок после пыток и т.д., революционную песню: шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. Конвой взбесился, началась стрельба, нас всех уложили, кто успел, и целый час почти держали в этой слякоти из снега и воды. И начальник конвоя кричал: я вам покажу, контрреволюционная сволочь, петь революционную песню. Многие остались по дороге, не дойдя до конечной цели. С овчарками бешеными, которые рвали отстающих...
Меня перевели вскорости из Воркуты в Ухту, на общие работы - лесозаготовки, лесоповал знаменитый. 7 кубометров на человека. А кто выполнял? Не выполнил норму - триста грамм и тарарам. Дохли как мухи.
В ноябре, в 1938 году, ночью нас погнали с разных бараков, с разных лагерей - этап. Всю ночь мы шли, к утру прибыли в какое-то страшное здание, кругом огромный ров, собаки-овчарки кругом, и нас принимает комиссия особого совещания НКВД СССР, возглавляемая мерзавцем палачом Кашкети. И нам объявили, что мы попали в тюрьму особого назначения со специальным режимом. Режим: подъем в 6 часов утра, отбой в 10 вечера. В глубине огромного двора был флигель, туда везли на допрос. Колонна шла мимо калитки, которая вела в тайгу, и все смотрели с напряжением на эту калитку: если в калитку - значит, расстрел, если миновали калитку, все вздыхали с облегчением: значит, еще можно существовать. На допросах нам предъявляли: вы у себя дома не до конца разоблачились в своей контрреволюционной деятельности, выкладывайте, что вы скрыли. В ответ мы говорили: гражданин начальник, там нечего было говорить, что вы хотите теперь от нас? Начинались пытки, и тебя таскали за руки, с тебя кровь лилась, бросали на цементный пол; и в зрачок смотрели, чтоб никто не подходил, не оказал бы помощь, не дал бы воду. Так длилось до января месяца. Многих сокамерников мы недосчитались - расстреляли. И вдруг в январе 1939 г. все замерло - никого не вызывают, никого не допрашивают. В конце января начали отправлять по лагерям.
Я попал в страшный лагерь, который был хуже, чем тюрьма - это в Ухте был тракт штрафной Чибью-Крутая. Была поговорка: кто не был на этом тракте, тот в лагере не был. Из этого лагеря, с лесоповала меня привезли почти бездыханным и бросили в мертвецкую, как труп. Лагерным лазаретом ведал мой земляк севастополец доктор медицины Арутюмов, приговоренный к расстрелу, заменили на 15 лет. Он меня вытащил оттуда. Целый месяц он меня, в числе других доходяг с полной дистрофией, вытаскивал с того света; выпрашивал у начальства рис, делал из этого риса тягучие отвары, чайной ложкой нас кормил, обволакивая желудок.
Когда он меня поставил на ноги, попросил нарядчика: слушай, я моего земляка с того света вытащил, пошли его на блатную работу, чтоб он немного очухался. Меня послали на водокачку от котельной; оттуда звонили: давай воду - я включал рубильник, звонили: выключай - я выключал. Эта лафа продолжалась две недели. Потом меня вызвали к начальству и говорят: слушай, это - лагерь, а не дом отдыха; из уважения к твоему спасителю мы тебя продержали, а теперь выбирай: или лесоповал, или сторожем продбазы. Сторожем продбазы все боялись как огня; база находилась за зоной, и голодные, как звери, уголовники, бродя по тайге, выходили к базе, убивали сторожа и грабили продбазу. Я сперва отказался, ну, говорят, иди на лесоповал. Но я все же пошел на продбазу - думаю: хоть поем немного.
Это продолжалось 5 дней. На пятый день под утро из тайги вышли трое, подошли ко мне и сказали: ты, черномазый, катись отсюда, пока ноги целы. В руках у меня дубинка, больше ничего. Я сказал: ребята, все равно, если я уйду, мне второй срок - бейте! И они начали меня калечить. Когда я упал, еще в сознании - они уже ломали замок - на трассе недалеко от базы остановилась грузовая машина, и я услышал: рядом со мной один из бандитов, как подкошенный, свалился чуть ли не на меня, второй... Третий убежал. Меня опять в лазарет.
Моим спасителем оказался курд по национальности, член партии с 1917 года, приговоренный тоже к 10 годам. Проезжая по трассе, он увидел, что сторожа добивают, и рукояткой от ЗИСа раскроил одному череп и другого бандита свалил. Он был старше лет на 13 меня. Во время Гражданской войны командовал эскадроном Конной армии. В бою у него был друг Иван Пахомович Костарев, они были побратимы, и вся дивизия знала, что если кто-нибудь из них погибнет, другой берет его фамилию. Во время взятия Перекопа в Крыму погиб Костарев; выстроили весь полк, и фамилию, имя, отчество, партбилет вручили этому курду, у которого была фамилия Адоев Разго, и он носил фамилию Костарев. Об этом знали их родители. По его возвращении после Гражданской войны в Армению в Талинский район, граница с Турцией, где жили курды советские - в погранвойсках он там служил - один из курдов во время коллективизации очень многих курдов заложил. Несмотря на предупреждение Адоева (Костарева) он продолжал свое подлое дело, и Адоев его пристрелил. Ему дали 8 лет. Он просидел один год, написал Буденному, что я такой-то, награжденный орденами и т.д., одного мерзавца отправил на тот свет, прошу вашей помощи. Резолюция Буденного: Президиуму ЦИК Армении: прошу рассмотреть заявление бывшего бойца Конной армии такого-то - и все. Президиум ЦИК Армении полностью помиловал его. А в 1937 году его снова арестовали и прилепили ему ярлык: руководитель курдской повстанческой армии Армении.
В конце 1939 г. - начале 1940-го к нам пригнали поляков; а потом, в начале войны - немцев Поволжья. А когда Сталин вместе с польским премьер-министром Сикорским подписали договор, всех поляков освободили, переодели и отправили через Иран в армию Андерса, который потом воевал против Советского Союза.
В 1946 году мне помогли очень после освобождения открепиться от лагеря, ибо по заключению врачей у меня было затемнение в обоих легких. Новая железная дорога, построенная заключенными от Котласа до Воркуты, - там не столько шпал, сколько голов положено; по этой дороге мы должны были выехать. Ко мне обратились двое грузин с просьбой: взять с собой одного грузина, который не может самостоятельно выехать. Я говорю: а что с ним? И меня подвели к этому грузину, который сидел на скамейке, согнувшись в три погибели. "Не может поднять спину". Я спрашиваю: в чем дело? - Во время допроса ему воткнули шило в позвоночник и повредили нерв, и он после этого не может выпрямиться. Он оказался тоже из Тбилиси. И мы с ним тронулись в путь, не веря этому. И только из Кирова, где кончилась лагерная проклятая зона, я дал телеграмму его родителям и моим. Подъезжая к Москве, мы, не подавая вида, боялись этой Москвы, как черт ладана. В 5 часов утра - всю ночь от Баку до Тбилиси мы глаз не сомкнули - на тбилисском перроне первый нас встретил его старший брат, светлой памяти Николай Миркисадекович Жгентия(а младший брат, которого я привез, был Шалико Жгентия). Он был управляющим Грузвиншампанкомбинатом - винзаводы по всей Грузии и России. И он взял нас к себе, не имевших права на прописку, устроил на работу к себе и держал нас, оберегая от систематических облав, спасая нас, отправляя в разные командировки; и оттуда мы звонили: можно возвращаться? - Он говорил: подождите, подождите. И так, пока Господь Бог не сжалился над архинесчастным народом Советского Союза, избавив нас от этого страшного садиста Сталина.
Если такое положение продолжалось бы еще некоторое время, невмоготу было уже выносить и выдерживать постоянный страх: в любой момент нас могли снова забрать и выселить в Красноярский край на вольное поселение, как делали с многими и многими. Даже уже возникало порой отчаяние - покончить с этим невыносимым положением, но, как я уже сказал, Господь Бог сжалился над нами.
Только по возвращении из лагеря я узнал о трагедии нашей семьи. Из 4 братьев трое сидели: в октябре 1936 г. взяли меня, в 1937 году - старшего брата Райра, а в начале 1938 г. - самого старшего брата Артема, который работал в штабе Закавказского военного округа, расстреляли. В ноябре 1938 г. самолет, в котором находился самый младший брат Аршак, начальник тбилисского гражданского аэропорта, потерпел аварию; четверо суток валялись в горах недалеко от Тбилиси, случайно обнаружили их крестьяне, привезли в Тбилиси, в больницу лечсанупра правительства. Ему ампутировали обе ноги.
Операционной хирургической фельдшерицей работала Анна Рафаэловна Филиппова, которая впоследствии стала моей супругой (до этого я не был женат). Это был ангельской души человек, и я до сих пор бесконечно благодарен Господу Богу за этот неоценимый дар.
От всего этого ужаса наша бабушка (мать моей матери) сошла с ума и скончалась в 1939 г. Положение моей матери было ужасно; никто из родственников и друзей близко не подходил, опасаясь за свою судьбу. Надо было бежать в больницу к брату, у которого 8 месяцев держалась температура 40 градусов, и хоронить свою мать, которая скончалась в тяжких страданиях.
Находясь в лагере, я молил Господа Бога: дай мне силы выдержать, чтобы увидеть свою многострадальную мать. Через полтора года после моего возвращения, в декабре 1947 г. скончалась моя мать. Это было 13 декабря, в тот же день объявили реформу, старые деньги уже не шли, а новых не было - и в этом даже продолжалась цепь страданий нашей семьи.
На реабилитацию я не подавал. Из нашей группы, кто уцелел, все были реабилитированы, в том числе и я; это произошло в 1957 г.. На неоднократные требования партийных органов, вплоть до ЦК партии Грузии, о подаче заявления на восстановление меня в партии, я категорически отказался, несмотря на соблазны персональной пенсии. Ибо еще до ареста нам было ясно, что это так называемое светлое будущее народов Советского Союза - это величайшая трагедия XX века. Особенно это ярко выявилось во время убийства С.М. Кирова и расстрела почти всех делегатов XVII съезда партии.
В 50-ые годы я заочно окончил экономический факультет, дабы иметь возможность работать по специальности в той должности, в которой я находился - в винодельческой промышленности Грузии. Работа была весьма напряженная и ответственная, ибо хищения и растраты процветали и тогда.
Мое повествование было бы неполным, если не рассказать о трагических событиях в Тбилиси в 1956 г.. Несмотря на запрет властей, 5 марта, в день смерти Сталина огромная толпа студентов двинулась по проспекту Руставели к памятнику Сталина на набережной города. Милиция попыталась остановить толпу, но толпа смяла милицию и продолжала путь. По пути следования они остановили машину 1-го секретаря ЦК Грузии, кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Мжаванадзе, заставили его присоединиться к демонстрантам и выступить с речью. С 5 по 9 марта город Тбилиси был парализован; ни предприятия, ни учреждения, ни учебные заведения не работали. Транспорт был в руках беснующейся пьяной толпы, которая разъезжала по улицам города и орала: "Сталин прав! Сталин прав!" По радио выступали с призывами к восстанию и отделению Грузии от Москвы.
9 марта вечером я пошел навестить больную сестру. Транспорт не работал. Надо было пройти весь проспект Руставели. Ничего не подозревая, к 11 часам вечера я возвращался домой. Не доходя Дома связи по проспекту Руставели из всех машин выскакивали пьяные и окружали Дом связи, где находилась международная переговорная станция и радиоузел.
Оказалось, что к 11 часам вечера истекал срок ультиматума, предъявленного Москве так называемым Комитетом Свободной Грузии с требованием реабилитации Сталина и нового суда над Берией. Массивные двери Дома связи были заперты. Толпа начала громить двери. В это время дверь открылась, вышел русский офицер и начал уговаривать толпу: Дом связи закрыт, здесь стоит воинская часть. В это время из толпы раздался выстрел, офицер упал. Дверь моментально закрылась, открылись широкие окна, и со всех окон автоматчики начали стрелять по толпе. Эта пьяная орда повалилась на мостовую и, когда стрельба замолкала, они снова вставали и с криками "Ваша!" (в переводе "ура") снова кидались на Дом связи. В это время из переулков вышли солдаты и погнали эту пьяную орду, которая с криками: "Грузины, вставайте, нас убивают!" - бросились бежать к набережной, к памятнику Сталина.
Во время стрельбы я находился рядом с Домом связи под вывеской магазина Детский Мир, кругом валялись трупы. Я и еще несколько человек чудом уцелели. На набережной, где торчал памятник Сталина, до утра были слышны выстрелы.
На другой день город был на осадном положении, везде стояли воинские караулы. Называли убитыми 300 человек, раненых несколько больше. Хоронили убитых только в сопровождении военных, присутствовали строго только родные. На могилах дата смерти указывалась не 1956 г., а 1955.
Таким образом, уцелев в лагере, я чуть не погиб на улицах Тбилиси.
Когда мне исполнилось 60 лет, я обратился к нашему благодетелю и спасителю, управляющему трестом винодельческой промышленности Грузии с просьбой о переводе меня на работу в кисловодский винзавод Самтреста для постоянного жительства в Кисловодске по состоянию здоровья. Одним из существенных факторов отъезда из Тбилиси было то, что мы, лица не грузинского происхождения, не чувствовали себя в Грузии полноценными людьми, ибо даже близкие мне люди, грузины, в лицо мне говорили, будучи "под бахусом", что хороший я человек, но жалко, что я армянин. Для меня на кисловодском винзаводе создали новую должность начальника снабжения и сбыта, и одновременно я замещал директора в его отсутствие. Нечистоплотная обстановка, воровство, хищения в этом заводе были не меньше, чем в Грузии. Мой перевод на этот завод был ради того, чтобы прописаться в Кисловодске; и через полтора года моей работы здесь, чтобы не попасть невзначай в какую-нибудь грязную историю, я подал заявление об отставке. Это было в 1968 году.
Как было сказано выше, с самого юного возраста я всецело тяготел к литературе, к искусству, к гуманитарным наукам. Я перечитал всех классиков. У меня была шикарная библиотека, которая была изъята во время обыска при аресте. После реабилитации я имел наивную глупость пойти в КГБ, предъявив список изъятого имущества, и потребовал вернуть мои книги. На меня посмотрели как на ненормального и между собой по-грузински, думая, что я не понимаю, говорили: посмотри на этого сумасшедшего, в лагере уцелел - пришел книги требовать. Я так же по-грузински ответил им: хорошо смеется тот, кто смеется последним, придет время, когда таких, как вы, будут вешать на фонарных столбах, и подпишите скорее пропуск, чтоб я ушел отсюда, ибо в этой атмосфере я задыхаюсь.
Всю свою сознательную жизнь и до сих пор, невзирая на мой более чем почтенный возраст, я стремлюсь общаться с людьми искусства, литераторами, поэтами, художниками. В числе моих друзей много выдающихся людей. У меня немало книг с дарственными надписями авторов. Первую неприятность в жизни я получил за Есенина: в 1925 году, когда он повесился или, вернее, его повесили, нам, комсомольцам и партийцам, предложили сдать все книги Есенина. Молодое поколение того времени обожало Есенина. В студенческом общежитии я почти каждый вечер декламировал Есенина. И я был один из тех, кто не сдал 4 тома Есенина, несмотря на неоднократные требования. Я горжусь тем, что среди моих близких друзей был светлой памяти выдающийся кинорежессер Сергей Параджанов. Его портрет с дарственной надписью: "Норику - другу и брату" - висит в красивой рамке на стене напротив, и я с ним каждый день беседую. Когда я хочу уйти от мрачных мыслей одиночества и многочисленных болячек, которые не дают мне жить, я беру томик избранных стихов моего любимого поэта Сергея Есенина и отключаюсь от этого гнусного мира, в котором мы сейчас барахтаемся.
С 1988 до 1995 г. моя ненаглядная Анеточка тяжело болела, с нарушением психики, не контролируя свои действия, впоследствии ее парализовало. И я, совершенно одинокий, еле-еле душа в теле, ни детей, ни родственников, ухаживал за ней и делал все возможное, чтобы поддержать ее в любом состоянии, ибо она была мне дорога в любом состоянии. В июне 95 года она скончалась.
Никто из моих знакомых не считает меня глупым человеком. Пройдя суровую тяжкую жизнь, казалось бы, я должен быть осторожным, недоверчивым в общении с людьми. Но несмотря на это, я до сих пор и всю жизнь страдаю от излишней доверчивости к людям. В 1990 г. близкие соседи, из квартиры примыкающей к нашей, приватизируя свою квартиру, предложили и нам приватизировать нашу. Когда я им сказал, что у меня нет для этого денег, они сказали, чтоб мы об этом не беспокоились, они все это сделают. У нас были весьма доверительные взаимоотношения. Они выкупили нашу квартиру на мое имя, уплатив 9251 рубль, дополнительно на наши сберкнижки - мою и супруги - положили 25 тысяч как гарантию их обязательства об уходе за нами и достойного погребения по христианскому обычаю. Взамен нами было оформлено завещание на имя их дочери. В течение 4 лет на наши неоднократные напоминания и требования об обеспечении ухода они под любыми предлогами отнекивались. А положение наше становилось безысходным: "скорые" то и дело к моей супруге и ко мне, капельницы, уколы. И они безучастно смотрели на это, дожидаясь только нашего конца, чтобы овладеть квартирой. Убедившись в том, что от этих бессовестных безжалостных людей ожидать помощи не приходится, и только спустя 4 года, в декабре 1994 г. мы аннулировали завещание. Начались бесконечные угрозы, вплоть до физической расправы. До аннулирования завещания у них не было моей расписки о получении денег, и только после аннулирования мной была дана эта расписка. На основании этой расписки (без даты и без нотариального удостоверения), они подали в суд. Их семья - одна из богатейших семей Кисловодска, о чем я узнал слишком поздно. Кисловодский суд, начиная от председателя и кончая канцелярией, у них в кармане. В январе 1996 г. кисловодский суд определил взыскать с меня с учетом индексации взамен 34 тысяч (25000 + 9251) рублей - 66650000 рублей. Краевой суд это решение кисловодского суда в июне 1996 г. отменил. После этого наши противники подали в суд о признании купли-продажи нашей квартиры действительной в их пользу. Несмотря на то, что никаких юридических оснований к этому не было, кисловодский суд удовлетворил их иск, и меня лишили права собственности моей квартиры. Краевой суд отменил и это несуразное решение. Казалось бы, что я могу вздохнуть свободно, распорядиться своей квартирой, нанять человека для ухода за мной, в чем я крайне нуждаюсь, ибо других возможностей, кроме пенсии, у меня нет. Но не тут-то было. Они снова подают иск на меня в 1998г. о взыскании с меня той же суммы в новом исчислении: 66650 рублей, что было отменено краевым судом еще в 1996 г.. И несмотря на это, кисловодский суд без зазрения совести 25 июня 1998 г. снова выносит решение о взыскании с меня этой суммы. Я не имею возможности нанимать адвоката, физически не в состоянии добираться до суда. Аппарат кисловодского суда всячески запутывал, скрывал от меня решение суда, лишая меня возможности своевременной подачи кассационной жалобы. Мои обращения в местные органы прокуратуры и администрации были гласом вопиющего в пустыне. Единственный человек, который мне активно в этом деле помогал и хлопотал, был начальник управления труда и соц.защиты Кисловодска Димитренко Валерий Дмитриевич. Краевой суд принудил кисловодский суд отменить его решение. И наконец 11 декабря 1998 г. кисловодский суд под давлением краевого вынужден был отказать моим противникам в их иске ко мне о взыскании вышеуказанной суммы. Мне крайне необходим человек для ухода за мной. И чтоб положить конец этой судебной волоките учитывая, что ни я, ни они не виновны в том, что наше государство нас ограбило, лишив нас сбережений, я предложил противной стороне по-человечески и по-божески, продать нашу квартиру с правом моего доживания, из вырученной суммы половину отдать им, половину - мне, чтоб я мог нанять человека по уходу за мной. И в этом они отказали мне. Ибо неимоверная алчность людей лишает их рассудка. Они подают кассацию, и предстоит новая судебная канитель. А состояние моего здоровья с каждым днем все хуже и хуже.
В 1997 г., исчерпав все возможности найти облегчение моим страданиям в кисловодской больнице, в военном госпитале, я имел наивность, которой страдаю до сих пор, обратиться к министру здравоохранения Российской Федерации госпоже Дмитриевой с заявлением, излагая мое состояние здоровья, мое абсолютное одиночество, просил ее госпитализировать меня в одной из клиник Москвы, где я мог бы немного подкрепить свое здоровье. Это было в начале июня, а в конце июля поздно вечером позвонили в дверь; когда я спросил: кто там, - мне сказали: врачи. Они явились для обследования меня и настоятельно требовали, чтоб я открыл дверь. Я им предложил убраться, в противном случае я вызову милицию. С балкона я увидел, что это была карета скорой помощи. На мой запрос городская скорая помощь ответила, что они этот вызов не обслуживали, и предложили позвонить по телефону 5-44-80; это оказалась психиатрическая больница. На мой запрос врач скорой помощи псих.больницы, не назвав свою фамилию, сказала, что это была она и что вызов был организован невропатологом городской поликлиники N1 врачом Саяном. Я обратился с жалобой к прокурору города с требованием привлечь к ответственности этого невропатолога, что он находится в сговоре с моими противниками, которые ведут со мной в течение нескольких лет судебный процесс, чтобы завладеть любым путем моей квартирой. К моему заявлению было приложено свидетельство 13 человек, в том числе 3 врачей, о том, что ни о каком психическом расстройстве не может быть речи, наоборот, можно только позавидовать в таком возрасте здравому уму и памяти. Прокуратура, проведя расследование, замяла это дело.
Очередная попытка разделаться со мной или напугать меня произошла 17 мая 1998 г.. Поздно вечером трое бандитов ворвались в квартиру, оглушили, связали меня, заткнули рот, завязали глаза, избили меня, вывернули в квартире все, лично от меня ничего они не требовали. Звонок соседки их напугал, они через балкон 3-го этажа сгинули. Я пришел в себя от настойчивых звонков в дверь, кое-как развязался, вызвал милицию. И все в один голос говорили, что это была не обычная квартирная кража, а инсценировка. До 5 часов утра три "скорые" меня откачивали, настоятельно требовали госпитализации, я отказался. Милиция ушла, не составив акта. Через день, когда я очухался, я обратился с жалобой к начальнику городской милиции полковнику Зимину, что это была инсценировка, что я веду процесс с людьми, которые хотят завладеть моей квартирой, а милиция ушла, не составив акта. В тот же день бригада следователей была у меня, допросили соседей; вызвали моих противников, предупредили их, что если что-нибудь со мной случится, то согласно моему заявлению вся вина будет возложена на них.
С 1994 г., когда я аннулировал завещание, я нахожусь под угрозой физической расправы. Систематические вызовы скорой помощи, периодические капельницы и уколы... Бесплатные рецепты не отовариваются, половина пенсии уходит на лекарства - вот так я живу, если это называется жизнью.
Я убедительно прошу вас мои излияния о дружбе и общении с людьми искусства, литературы и т.д. не воспринимать как бахвальство с моей стороны, ни в коем случае. За всю мою долгую жизнь, с малых лет и до сих пор, это было у меня ведущим и определяющим. Излагая об этом, я хотел резко подчеркнуть раздвоение личности миллионов людей нашего поколения, которые вначале искренне восприняли лозунги о строительстве "светлого будущего", которое впоследствии обернулось величайшей трагедией за все время существования человека. Я прошу снисходительно отнестись к тому, что я так подробно и долго излагаю историю нашей семьи, это - частица судьбы архинесчастного армянского народа. Судьба армянского народа неразрывно связана с Россией, существование Армении без России немыслимо, в окружении исламских государств, злейших врагов всего христианского мира.
Настоящее мое послание было бы невозможным без помощи моего молодого друга москвича Миклашевского Ильи Романовича. Талантливый математик, программист, эсперантист и немножко поэт; но с ним случилась трагедия: он полностью лишился зрения. Но это не сломало его, человек сильной воли, энергии, оптимизма, он приехал в Кисловодск, окончил школу массажистов, живет в Москве, работает массажистом, ведет весьма активный образ жизни. Через Интернет связан с многими людьми в России и за рубежом. Любой зрячий может ему позавидовать. Весьма общительный, доброжелательный человек. Очень любит Кисловодск, не менее 2 раз в год приезжает к нам, останавливается у меня, украшая мое тяжкое одиночество. На этот раз он привез миниатюрный компьютер и буквально вынудил меня продиктовать данное послание. Я благодарен ему за то, что наконец-то я смог ответить на ваше письмо от 1 июня 1998 года, которое лежало у меня на столе. Мои мучительные физические страдания - отекшие руки, тяжкие ежедневные головные боли, постоянные приступы стенокардии - мне было не до писанины. И мой молодой друг в течение нескольких дней терпеливо записывал на компьютер вышеизложенное. Его дед, мать и отец тоже были репрессированы. 1 марта он улетает домой, напечатает мое послание и пошлет вам по почте, а еще лучше, лично передаст, т.к. я посылаю Александру Исаевичу маленький привет к его 80-летию и прошу Александра Исаевича принять мой скромный дар, в знак моего глубокого уважения.
Я не ропщу на свою судьбу. Мы изменили нашей вековой вере, и Господь Бог покарал нас за все наши тяжкие грехи. В лагере я осмыслил всю трагедию произошедшего и постепенно вернулся к Богу, смиренно склонив свою седую голову. Каждый день, с чистосердечным раскаянием я молю господа Бога: прости, Господи, и помилуй нас грешных, спаси и образумь нас.
Еще долго, из поколения в поколение, Россия будет, как сказал великий писатель земли русской А.П. Чехов, каждый день выдавливать из себя по капле раба. А, как известно, поднять раба с колен можно только хлыстом. Уничтожен интеллектуальный, культурный фонд, народ задубел в догматизме. Самая большая угроза - воинствующий национализм, а также религиозный и расовый фанатизм.
Олег Волков, один из представителей древнейшего дворянского рода России, который отсидел 25 лет, в своей книге "Погружение во тьму" писал: "Нужно мыслящему человеку пожить в то время, чтобы понять, какой силы протест исподволь копился в душах против порядков, заставляющих немо и бессильно мириться с ложью и лицемерием, в обстановке, не допускающей, чтобы прозвучало правдивое слово. Новая Россия унаследовала большинство язв и пороков старой, не устранив и основного векового зла, не дали русскому человеку распрямиться во весь рост, не внушили ему чувства собственного достоинства, не просветили его душу и разум, а преследованиями еще усилили чувство приниженности и психологию "мы - люди маленькие, негордые", заставили еще раболепнее тянуться перед начальством, славословить и обожествлять "вождей", и убили в нем веру в возможность иной доли. Нам опротивело настоящее, и мы не надеемся, чтобы жизнь можно было направить по другому пути, некому на него указать."
Я излагаю эти прописные истины и надеюсь получить ответ. Я не русский, родился, учился воспитывался в русской среде, мыслю по-русски, перевожу на родной. Боль России я также остро переживаю, как боль моей несчастной Армении. Беседую с друзьями и знакомыми русскими, они вежливо выслушивают меня, но на их лицах, глазах я не ощущаю сопереживания. Равнодушие, безразличие, а зачастую: "А что мы можем сделать, мы - маленькие люди".
Глубоко чтимый Александр Исаевич, вы покинули благополучную Америку, где вы жили в прекрасных условиях, и возвратились на родину - это подвиг самопожертвования. Фонд вашего имени - это замечательно, благородно; но у вас нет последователей, вас затерли, вашего голоса не слышно. Благодаря вашему юбилею народ узнал и услышал вас. Я вас прошу ответить: есть ли надежда, что этот духовно обезглавленный народ в ближайшие десятилетия возродится, и может ли раб без хлыста подняться с колен? Это не праздное любопытство 91-летнего старика, у которого одна нога уже на том свете, это острая боль за будущее России. Я и мои друзья всецело одобряем, что вы отказались получить орден Андрея Первозванного из грязных рук полуживого кремлевского трупа. Самая высокая награда - это любовь и уважение народа, которые вы вполне заслужили.
Уважаемая Фаина Николаевна, отвечаю на Ваши вопросы. Мой бюджет 518 рублей 14 копеек - пенсия, из коих львиная доля расходов - медикаменты, мед.обслуживание (бесплатные рецепты не отовариваются). Детей не было, родственников нет, совершенно одинокий человек. Давая по вашей просьбе расшифровку состояния моего бюджета, я убедительно прошу вас ни в коем случае вопрос о материальной помощи мне даже не обсуждать, это вполне серьезно.
В чем я крайне нуждаюсь, жизненно необходимо, так это в лечении в квалифицированной специализированной московской клинике, не с целью продления моей замученной жизни, а дабы не оказаться прикованным к постели. В случае необходимости соответствующие медицинские заключения о состоянии моего здоровья - у моего московского друга Миклашевского Ильи Романовича (домашний телефон: 437-69-53).
С уважением - Искандарян Норайр Степанович, инвалид 1-ой группы, осужден в 1937 г., реабилитирован в 1957 г..
357746, Кисловодск, улица Карла Либкнехта, 17, кв.52,
телефон: (865-37) 5-82-85.
P.S. Прошу извинения за слишком большой объем послания, все изложенное записано только с моих слов.