Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Вопросы философии. 2002, N11
Образ оживающего мертвеца - самый древний из источников иррационального (не вызванного прямой физической угрозой) страха, рожденных культурой. Такой вывод подсказан сопоставлением эмпирических данных археологии и этнографии.
Страх перед покойником выражен погребальными обрядами, связыванием конечностей, приковыванием, расчленением и приданием огню мертвого тела, ритуальным людоедством (компенсаторная некрофилия) и т.д. Вместе с тем он сопряжен с эффективной заботой о беспомощных калеках, которая, судя по всему, также уходит корнями в нижний палеолит.
Показано, что боязнь посмертного мщения сыграла решающую роль на ранних стадиях антропосоциогенеза, когда резко обозначилась самоубийственная диспропорция между искусственными орудиями и естественными (инстинктивными) механизмами сдерживания агрессии. При таких условиях особи с нормальной животной психикой были обречены. Жизнеспособными оказались те стада гоминид, в которых мистический страх, связанный с противоестественно развитым воображением, ограничил смертоносные конфликты.
Появление фобий соответствовало "магистральной патологизации" психоневрологической системы, ставшей условием самосохранения ранних гоминид. В итоге сложилась закономерная зависимость между инструментальным потенциалом, качеством культурной регуляции и устойчивостью социума (закон техно-гуманитарного баланса), которая с тех пор служила механизмом социально-исторического отбора.
Аннотация
Существует только одна культурная реальность, которая не сконструирована произвольно - общечеловеческая культура, охватывающая все периоды и регионы.
Р. Лоуи
В понятиях математической теории хаоса история человечества представляет собой устойчивую "самоподобную" систему, сохраняющуюся уже около миллиона лет.
Д. Кристиан
Современные модели управления и самоорганизации помогают выстроить междисциплинарную эволюционную концепцию свободную от телеологических допущений. Универсальная эволюция рассматривается как последовательность "апостериорных" эффектов конкуренции и отбора, опосредованных специфическими кризисами [Назаретян А.П., 2001].
Речь идет о кризисах особого типа, которые обусловлены не спонтанными изменениями среды, а собственной активностью неравновесных систем, природных или социальных, и ее последствиями. Как показал специальный анализ, именно адаптация к своим возросшим возможностям стимулирует качественные скачки в развитии, поскольку они становятся альтернативой саморазрушению.
При этом, согласно правилу нефункционального разнообразия, эволюционно востребованными становятся элементы и качества, латентно присутствующие в системе, но прежде бесполезные и не настолько вредные, чтобы быть активно отбракованными. Накопленный ресурс актуально избыточного разнообразия обеспечивает устойчивость в изменившихся обстоятельствах. Когда наработанные схемы жизнедеятельности становятся контрпродуктивными, какое-то из латентных качеств приобретает доминирующее значение и вокруг него организуется новая структура. Со своей стороны, новая структура, первоначально чуждая "метасистеме", образует дополнительные механизмы внутренних и внешних взаимодействий и в перспективе - исторически беспрецедентную реальность.
Таким образом, эволюционная модель смещает акцент с проблемы возникновения к проблеме сохранения новых систем. В частности, по ряду естественнонаучных соображений, человек (шире - оснащенный искусственными орудиями гоминид), общество, культура не должны были сохраниться на Земле в течение сотен тысяч лет, все более противопоставляя себя природе. Тот тривиальный факт, что они все-таки сохранились, требует нетривиальных объяснений, и от понимания механизмов жизнеспособности человечества в прошлом во многом зависит адекватность прогнозов, сценариев и проектов на обозримое будущее.
В статье рассмотрены некоторые вопросы, касающиеся исходной и самой проблематичной фазы антропогенеза. Главный из них: каким образом гоминиды смогли выжить, вырвавшись за границы природного существования?..
Человек начинается с плача по покойному.
М.К. Мамардашвили
К сожалению, эмпирический материал археологии и этнографии побуждает перефразировать красивый афоризм выдающегося философа, послуживший эпиграфом к настоящему разделу. Наша версия звучит не столь романтично: человек начинается со страха перед покойником...
Ужасающий и широко эксплуатируемый в искусстве образ мертвеца с признаками произвольного поведения уходит корнями в чрезвычайно глубокую древность. Я постараюсь показать, что это исторически самый ранний из источников иррационального (т.е. не вызванного прямой физической угрозой) страха, рожденных культурой. Во всяком случае, он значительно старше всех архетипов, связанных со страхом собственной будущей смерти, инцеста и т.д., и древнее, чем сам биологический вид неоантропов.
Первобытный человек, как правило, не сознает неизбежности своей индивидуальной смерти. Это обусловлено не только тем, что в палеолите люди редко наблюдают естественную смерть от старости - умирают чаще всего от внешних причин, включая преднамеренные убийства [Diamond J., 1999]. И не только анимистическим характером мышления: контраст между живым и мертвым человеком, хотя и интерпретируется в соответствующем духовном контексте, но фиксируется очень четко. Главное в другом.
Конкретное метонимическое мышление охотника и собирателя не ориентировано на вычленение отсроченных причинно-следственных зависимостей (что жизненно необходимо уже неолитическому земледельцу или скотоводу). Причиной наблюдаемого события считается то событие, которое ему непосредственно предшествовало [Леви-Брюль К., 1930]. Поскольку же смерть всегда вызвана определенными обстоятельствами, первобытный мыслитель не расположен к решению дедуктивных силлогизмов типа: "Все люди смертны; Сократ - человек; следовательно, Сократ смертен". {1}
Данный вывод основан на этнографических сведениях, касающихся синполитейного палеолита, т.е. первобытных племен, существующих на Земле одновременно с развитыми цивилизациями. Но они дают основание полагать, что представление о неизбежности индивидуальной смерти и страх перед ней отсутствовали и в культурах апополитейного (безраздельно господствовавшего на планете) палеолита. И совсем странно было бы допустить способность к столь сложной рефлексии у предшествовавших неоантропу форм гоминид.
Тем не менее, уже в культуре позднего Мустье широко представлены индивидуальные захоронения с орудиями, продуктами питания, а в одной могиле химическим анализом обнаружены даже признаки пыльцы лекарственных растений (т.е. рядом с покойным положили цветы!) [Solecki R. S., 1971], [История..., 1983]. Все это трудно трактовать иначе как свидетельства представлений неандертальцев о загробной жизни.
"Отдельные спекулятивные попытки представить какие-то соображения в пользу наличия таких явлений у питекантропов и даже австралопитеков недоказуемы", - писал В.П. Алексеев [1984, с.161]. Об отсутствии прямых свидетельств наличия в нижнем палеолите чего-либо подобного ритуальным погребениям среднего палеолита пишут и другие авторы [Скленарж К., 1987].
Вместе с тем допускается существование у ранних гоминид культовых действий, а самые отчаянные авторы не исключают даже зачаточных форм искусства. Доказательством служат нагромождения черепов со следами скальпирования, куски красящего вещества со следами использования, плитка охры, которой преднамеренно придана определенная форма, сеть нанесенных на камень геометрических линий и т.д., хотя "число предметов, которые можно было бы истолковать таким образом, крайне невелико" [История..., 1983, с.366].
Еще менее определенны относящиеся к нижнему палеолиту человеческие останки - они представлены лишь отдельными костями и фрагментами. Но и здесь налицо "неоспоримые находки, подтверждающие сложное обращение с телами умерших", и они выглядят как "примета чисто человеческого поведения, формальный погребальный обряд, за которым скрываются развитие самосознания, ритуал и символизм" [Медникова М.Б., 2001, с. 145].
Для нашей темы особый интерес представляет находка в знаменитой китайской пещере Чжоукоудянь. Расположение берцовых костей двух синантропов навело исследователей на мысль, что ноги были связаны, причем связаны посмертно [Teilhard de Chardin P., Young C.C., 1933]. Как мы далее увидим, эта интерпретация согласуется с общими концептуальными соображениями: иррациональные фобии не были чужды и культурам шелльско-ашельского типа.
Конечно, о том, почему или для чего архантропы могли связывать покойнику ноги, а палеоантропы закапывали его в землю, снабжая средствами "мирского" существования, мы можем только гадать. Например, археолог М.Б. Медникова [2001, с.33] усматривает в погребальных обрядах "осознание собственной смертности". Ее коллега В.А. Алекшин [1995] приводит и вовсе странное суждение: неандертальские охотники пытались путем захоронения вернуть своих соплеменников к жизни.
Совсем иначе видится мотивация древнейших захоронений, если сопоставить археологические данные с наблюдениями этнографов и использовать разработанный еще Э. Тэйлором [1939] метод реконструкции исчезнувших явлений по их следам в современной культуре (метод пережитков).
Отношение первобытных людей к мертвым сложно и амбивалентно. С одной стороны, давно умершие предки служат предметом поклонения; их души готовы помогать живым, а если и вредят, то только тогда, когда живые вызвали их неудовольствие. С другой стороны, новопреставленный соплеменник или убитый враг становятся источником повышенной опасности.
"Новоумершие вообще плохо настроены и готовы причинить зло тем, кто их пережил... Как бы добр ни был покойник при жизни, стоит ему испустить дух, чтобы душа его стала помышлять лишь о том, чтобы причинять зло" [Леви-Брюль К., 1930, с.268-269]. Соответственно, "представление о ревнивой мстительности мертвых проходит красной нитью через похоронные обряды человечества, начиная от доисторических времен и кончая нашей цивилизацией. Камни, которые наваливались на могилу на острове Тасмании, связанные мумии Египта и забитые гвоздями гробы наших дней - все это восходит к одному и тому же атавистическому страху" [Введение... 1996, с.106].
Действия, призванные приковать мертвеца к его последнему пристанищу (так называемые повторные убийства), достаточно многообразны. В Австралии шею покойного иногда пробивали еще копьем, "пришпиливая" ее к дуплистому дереву, служившему гробом. Тасманийцы перед погребением связывали труп по рукам и ногам. В древней Испании прибивали мертвых длинными гвоздями к доскам, на которых их клали в могилу и т.д. [Липс Ю., 1954].
Амбивалентное отношение к мертвым косвенно выражается и в сожжении тел, и в ритуальном людоедстве, и в повсеместно распространенной практике обезглавливания вражеских трупов. Здесь, правда, обнаруживаются более разнообразные мотивировки.
Так, поедание тела покойного сородича ("альтруистический каннибализм") часто объясняют желанием спасти тело от червей и сохранить душу внутри рода. В некоторых племенах уважаемого человека из "добрых" побуждений могут и умышленно умертвить, дабы, съев его тело, сделать его силу и ум достоянием всего коллектива. {2} Наконец, в государстве ацтеков блюда из человеческого мяса сделались предметом гурманства и пищей аристократов [Энгельгардт М.А., 1899].
Отрезанная голова во многих случаях также становится самостоятельной ценностью, а охота за головами - специальной деятельностью. Количество добытых голов служит демонстрацией боевых достоинств и социального статуса. А у отдельных племен юноша может жениться только после того, как подарит невесте голову (у некоторых других племен - гениталии) мужчины из соседнего племени.
Хотя "охота за черепами" была распространена и среди палеоантропов, и среди архантропов [Скленарж К., 1987], "ценностное" отношение к отсечению голов, равно как к людоедству, представляет собой, вероятно, компенсаторную некрофилию с соответствующей рационализацией первичного мотива. Первичным оставался все тот же мистический страх.
Поедание или сожжение тела скончавшегося сородича гарантировали живущих от происков с его стороны еще надежнее, чем любые захоронения. Вполне логично выстраивается в магическом мышлении и необходимость обезглавливания убитого врага. Смерть - не небытие, а переход в новое качество, а потому мертвый враг, которому теперь доступен контакт с грозными силами иного мира, становится еще опаснее живого [Першиц А.И. и др., 1994]. Чтобы лишить его возможности мщения, надо унести с собой его голову, которая затем в разных племенах подвергается различным процедурам. Одни ее высушивают, другие вываривают в смоле, третьи дают мягким тканям сгнить, а ритуальные операции проводят с очищенным черепом [Першиц А.И. и др., 1994], [Шинкарев В.Н., 1997]. В итоге отрезанная голова превращается в безопасный элемент собственной бытовой культуры.
Поскольку анимистическое мышление исключает целенаправленный грабеж (вещи, жилище и даже сама территория, принадлежавшие врагам, станут мстить новым владельцам, во избежание чего их необходимо уничтожить или осквернить), головы остаются, по существу, единственным трофеем в войнах между первобытными племенами. "Коллекционирование" голов как элемент "престижного потребления" стало позднейшим наслоением на тот же исконный страх перед мстительным мертвецом.
Следует добавить, что происхождение этого древнейшего страха - некрофобии - во многом остается загадочным. Медико-биологические объяснения, конечно, небезосновательны: разлагающееся тело становилось потенциальным источником болезней, и этот негативный опыт должен был отложиться в социальной памяти. Вероятно, сильное впечатление на окружающих производили посмертные движения конечностей и изменение мимики лица из-за трупного окоченения мышц. Однако для кочевников, живущих при невысокой плотности населения, мыслимы гораздо более легкие способы избавиться от неприятного соседства: покинуть временное стойбище, унести труп подальше, сбросить с обрыва, опустить в реку...
Столь значительные усилия для "обездвижения" покойного (связывание, захоронение) или его ликвидации (съедение, сжигание, расчленение тела) могли быть обусловлены только убеждением в способности последнего произвольно передвигаться, преследовать живых, мстить и вредить им. Поэтому "забота" о мертвом теле - один из первых зримых признаков "сугубой иррациональности человеческого воображения", а значит, рождающейся духовной культуры. Наряду с заботой о живых, но беспомощных соплеменниках, а также "социализацией" неодушевленных предметов (см. далее).
Звери не пугаются своих мертвых сородичей, хотя хищники неохотно и лишь при сильном голоде едят мясо особей своего вида. По наблюдениям К. Лоренца и его коллег, животные могут реагировать на внезапную смерть сородича агрессивно-оборонительной позой и соответствующими действиями, направленными не против трупа, а на его защиту или на самозащиту от неведомой опасности [Лоренц К., 1994]. Вместе с тем природным существам не свойственно длительное время искусственно поддерживать жизнь раненных, больных или одряхлевших особей - это, с биологической точки зрения, было бы нецелесообразным: "природе не нужны старики".
Что же касается гоминид, в среднем палеолите у них уже отчетливо обнаруживаются признаки биологически бессмысленной, но длительной и весьма эффективной заботы о сородичах, потерявших естественную жизнеспособность. В Шанидаре, Ла Шапелли и на ряде других мустьерских стоянок археологи находят останки палеоантропов, которые продолжали жить, оставаясь беспомощными калеками, в отдельных случаях - не будучи даже способными самостоятельно питаться (возможно, таких инвалидов кормили с ладоней).
Свидетельства заботы о калеках в нижнем палеолите, равно как и признаки навязчивого избегания архантропами покойников, далеко не столь обильны. Обзор соответствующего материала, приведенный А.П. Бужиловой в коллективной монографии [Homo..., 2000], содержит ряд археологических фактов, показывающих, что и там уже некоторые недееспособные индивиды оставались в живых. Но имеющихся фактов явно недостаточно для предметного доказательства психологической связи между двумя, в общем-то, противоестественными элементами протокультуры - страхом перед мертвыми и заботой об инвалидах. Пока более достоверных доказательств нет, такая связь реконструируется гипотетически.
Как выше отмечалось, довольно зыбки и признаки наличия у архантропов культовой деятельности, а тем более художественного творчества. Зато отчетливо зафиксированы две инструментальные составляющие "палеолитической революции", ознаменовавшие превращение природных предметов в компоненты социокультурной системы: переход к систематическому использованию огня и к производству стандартных орудий. Оба они стали, с одной стороны, следствиями и индикаторами, а с другой стороны, факторами кардинального психического развития гоминид. Такого развития, с которым только и могла быть сопряжена анимизация покойников.
В силу естественных свойств огня, с ним нельзя обращаться так, как с прочими предметами: он должен постоянно оставаться в сфере внимания и заботы. Еще не умея добывать огонь, питекантропы замечательно научились его поддерживать, причем, судя по толще слоев золы, костер не потухал и не выходил из-под контроля на протяжении тысячелетий. Для этого его надо было удерживать в очерченных пределах, защищать от дождя и ветра, порционно снабжать топливом, регулярно пополняя наличный запас последнего, и т.д. Что, в свою очередь, предполагает поочередное дежурство, распределение ролей и в целом - небывалое усложнение социальных и психических структур [Семенов С.А., 1964].
Столь же ярким свидетельством этого служит повсеместное распространение стандартизированных орудий. Выдающийся английский археолог В.Г. Чайлд назвал стандартизированное орудие ископаемой концепцией: в отличие от примитивных галечных отщепов, оно уже представляет собой культурный текст, в котором "воплощена идея, выходящая за рамки не только каждого индивидуального момента, но и каждого отдельного индивида" [Чайлд В.Г., 1957, с.30]. Чтобы воспроизвести точную копию имеющегося образца (который оставался идентичным на всем пространстве от Африки до Китая [Кларк Дж., 1977]), необходимо беспрецедентное развитие внимания, памяти и прочих психических функций, а особенно - способности к абстрагированию.
Иначе говоря, динамика психических образов у архантропов достигла такой степени независимости от стимульного поля, какая недоступна природным существам. Обретенная способность к абстрагированию обеспечила, вероятно, ресурс воображения, необходимый и достаточный для того, чтобы "примыслить" неодушевленному предмету произвольные действия по аналогии с живым человеком. Тем самым складывались предпосылки для анимистического мышления.
Пытаясь же разобраться, отчего именно покойник изначально вызывал особенно бурный поток ассоциаций, обратимся к общему контексту прасоциальной эволюции.
Поневоле содрогнешься при мысли о существе, возбудимом, как шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярости - и с камнем, зажатым в руке.
К. Лоренц
Длительные наблюдения зоопсихологов и этологов подтвердили, что прочность инстинктивного запрета на убийство особей своего вида пропорциональна естественной вооруженности животных. Из этого выдающийся ученый К. Лоренц [1994] вывел остроумное заключение: "Можно лишь сожалеть о том, что человек... не имеет "натуры хищника"" (с.237). Если бы люди произошли не от таких биологически безобидных существ, как австралопитеки, а например, от львов, то войны занимали бы меньше места в социальной истории.
Своеобразным ответом стала серия сравнительно-антропологических исследований внутривидовой агрессии [Wilson E., 1978]. Выяснилось, что в расчете на единицу популяции львы (а также гиены и прочие сильные хищники) убивают друг друга чаще, чем современные люди.
Эти результаты для многих оказались сенсацией. Во-первых, лев действительно обладает гораздо более мощным инстинктивным тормозом на убийство себе подобных, чем человек; к тому же, как показал Б.Ф. Поршнев [1974], на ранней стадии антропогенеза развивающийся интеллект подавил природные инстинкты, включая изначально слабый популяциоцентрический (о нейрофизиологической подоплеке данного процесса см. [Гримак Л.П., 2001]). Во-вторых, природная плотность популяций несравнима с социальной, а концентрация и у людей, и у животных обычно повышает агрессивность (в естественных условиях превышение оптимальной плотности усиливает внутривидовую агрессию и автоагрессию, к тому же, психический стресс блокирует детородную функцию, и все это способствует сокращению численности). Наконец, в-третьих, несопоставимы "инструментальные" возможности: острым клыкам одного льва противостоит прочная шкура другого, тогда как для убийства человека человеком достаточно удара камнем, а в распоряжении людей гораздо более разрушительное оружие.
В сравнительно-историческом ракурсе сходный по смыслу результат получен австралийскими этнографами, сравнившими войны аборигенов со Второй мировой войной. Из всех стран-участниц только в СССР соотношение между количеством человеческих потерь и численностью населения превысило обычные показатели для первобытных племен [Blainey G., 1975].
Ориентировочные расчеты отношения между числом жертв социального насилия и численностью населения Земли по различным векам и эпохам полнее раскрывают это неожиданное обстоятельство. С прогрессирующим ростом убойной силы оружия и плотности проживания людей процент жертв социального насилия от общей численности населения планеты на протяжении тысячелетий не только не возрастал, но и, в тенденции, - сокращался. {3}
Парадоксальное сочетание исторически возраставшего потенциала взаимного истребления со снижением реального процента насильственной смертности уже само по себе заставляет предположить наличие какого-то культурно-психологического фактора, компенсирующего рост инструментальных возможностей. Динамика влияния этого фактора более детально демонстрируется региональными расчетами. Все они проводятся для верификации следствий гипотезы, построенной на иных эмпирических основаниях, а именно, на детальном анализе эпизодов, связанных с антропогенными кризисами и культурными революциями от каменного века до наших дней.
Обобщение разнообразного материала культурной антропологии, истории и исторической психологии привело к выводу, что на всех стадиях социальной жизнедеятельности соблюдается закономерная зависимость между тремя переменными - технологическим потенциалом, качеством вырабатываемых культурой средств саморегуляции и устойчивостью социума. В самом общем виде зависимость, обозначенная как закон техно-гуманитарного баланса, выражается следующим образом: чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные механизмы сдерживания агрессии необходимы для сохранения общества.
В формальном аппарате данной гипотезы [Назаретян А.П., 2001] различаются внешняя и внутренняя устойчивость социума. Показано, что внешняя устойчивость - независимость социального организма от колебаний природной и геополитической среды - с ростом технологического потенциала увеличивается. Вместе с тем, если параллельно возрастанию инструментальных возможностей не совершенствуются регуляторные механизмы, внутренняя устойчивость (своего рода "социальная дуракоустойчивость") снижается, т.е. общество становится более уязвимым по отношению к внутренним колебаниям - массовым психическим состояниям, настроениям или даже прихотям отдельных лидеров и т.д. {4}
Все сказанное имеет прямое отношение к эволюционной ситуации ранних гоминид. Обстоятельства их существования сложились таким образом, что только развитие инструментального интеллекта давало им шанс на выживание [История..., 1983]. Но, начав производить орудия, они нарушили этологическое равновесие: искусственные средства нападения быстро превзошла по эффективности как телесные средства защиты, так и инстинктивные механизмы торможения. Чрезвычайно развившийся психический аппарат, освобождаясь от природных ограничений, таил в себе новую опасность, но вместе с тем и резервы для совершенствования сохраняющих механизмов.
Судя по всему, выработать такие механизмы и задействовать их удалось не сразу. Многие стада гоминид не выдержали тест на внутреннюю жизнеспособность, а потому, как показывают археологические данные, "на полосу, разделяющую животное и человека, много раз вступали, но далеко не всегда ее пересекали" [Кликс Ф., 1985, с.32].
И все же отдельные стада гоминид сумели выжить, выработав искусственные (надынстинктивные) инструменты коллективной регуляции. Последствием самого первого в человеческой предыстории экзистенциального кризиса стало образование исходных форм протокультуры и протоморали.
Агрессия была переориентирована на внешний мир - на "чужие" стада, представители которых воспринимались как особи иного вида. Дихотомическая ментальная схема "они - мы" стала "первым социально-психологическим феноменом" (Б.Ф. Поршнев) и регуляторной основой первобытного стада: общая ненависть к "чужакам" обеспечила активную внутристадную солидарность. {5}
Тем самым образовался новый вектор естественного отбора, который антропологи назвали грегарно-индивидуальным отбором (от греч. gregus - стадо). Его суть в том, что стадо с лучше отработанными кооперативными отношениями, обеспечивавшими большее разнообразие индивидуальных качеств, получало стратегическое преимущество в конкуренции.
Во внутренне сплоченных стадах под коллективной опекой ослабевало давление "классического" биологического отбора. Шанс выжить и оставить потомство получали особи с менее развитой мускулатурой, менее агрессивные, но с более развитой нервной организацией. Они оказывались способны к действиям, обычно не дающим индивидуальных адаптивных преимуществ: сложным операциям, связанным с производством орудий, поддержанием огня, лечением соплеменников, передачей информации и т.д., а также к нестандартному поведению. При классическом отборе такие умельцы были бы обречены на гибель или, во всяком случае, попав под жесткую систему доминирования и имея, как правило, очень низкий ранг в иерархии, не оставляли бы потомства.
Поэтому лучшие перспективы развития, а следовательно, выживания, имели те стада, где все взрослые получали доступ к охотничьей добыче и к половым контактам, где была лучше организована взаимопомощь, слабые от рождения или вследствие ранений могли выжить, обогащая генофонд, накапливая и передавая коллективный опыт [История..., 1983]. Сообщества со сниженным уровнем внутренней агрессивности оказывались более жизнеспособными при обострившейся конкуренции и, в частности, готовыми более эффективно организовать сражение, систему боевой координации и коммуникации.
Модель грегарного отбора удачно объясняет эффекты последовательной эволюции "между двумя скачками" - от первичного выделения гоминид из животного царства до образования человека современного вида, - хотя психологические механизмы поддержания внутристадной солидарности требуют дальнейшего изучения. Особенно же туманным остается исходный момент антропогенеза. Отчего многие стада (вероятно, большинство) не смогли преодолеть рубеж природного бытия и, скорее всего, погибли, в общем, понятно: нарушение естественных балансов не могло остаться безнаказанным. Труднее понять, каким образом некоторые стада (может быть, одно единственное) смогли выжить и положить начало новому витку эволюции.
Доступный археологический материал пока слишком фрагментарен, чтобы дать основательный ответ на этот вопрос. Дальнейшие исследования могут определить, насколько достоверна догадка о том, что решающее приспособительное значение в фазе экзистенциального кризиса и в последовавшем за ней процессе орудийного развития приобрело именно "болезненное воображение" гоминид.
Эволюционно беспрецедентная автономность предметных образов создала необходимую предпосылку для орудийной деятельности, и она же открыла простор для разыгравшейся фантазии. И коль скоро необычайно развитый инструментальный интеллект сделался опасным для самосохранения гоминид, рожденные фантазией иррациональные фобии начали выполнять компенсаторную роль.
Конкретизирую сказанное тремя взаимосвязанными предположениями.
Первое: мистический страх уберег семейство гоминид от реальной опасности самоистребления, обеспечив дальнейшую орудийную эволюцию. Эмоционально насыщенный образ мстительного мертвеца, ограничив внутривидовые убийства, помог восстановить нарушенный баланс агрессии и регуляции, который в животном мире обеспечивается инстинктивным торможением, и, таким образом, - жизнеспособность биологического вида, ступившего на "противоестественную" стезю орудийно-опосредованного существования.
Второе: сохраниться и утвердиться в новом, сверхприродном качестве удалось тем стадам, в которых у индивидов было сильнее развито воображение. Природному существу развитое воображение приносило больше вреда, чем пользы, поэтому оно (воображение) могло исподволь формироваться в относительно нейтральной обстановке, при ослабленном давлении отбора. Но в кризисной фазе эта уникальная способность, прежде контрпродуктивная, была эволюционно востребована как компенсаторный ресурс.
Третье: страх посмертного мщения послужил генетическим источником "любви к сирым", подкрепив установку на коллективную солидарность, сопряженную с образом общего врага ("они - мы"). Стремления избегать мертвых и заботиться о больных - две мотивационные ипостаси, из которых в дальнейшем развивались и последовательно совершенствовались механизмы духовной культуры. {6}
Добавлю, что взрывообразное развитие воображения произошло в русле магистральной патологизации всей психоневрологической системы гоминид, на которую единодушно указывают антропологи, нейрофизиологи и палеопсихологи. Еще классик советской науки С.Н. Давиденков [1947] писал о нарушении генетически закрепленных форм поведения - инстинктов - в ранней стадии антропогенеза, обнаружившемся выраженными фобиями, истериями и "экспансией инертных психастеников... в человеческой предыстории" (с. 151). Американский историк культуры Дж. Пфайфер [Pfeiffer J. E., 1982] характеризовал своеобразие психики первобытного человека как "сумеречное состояние мышления", отводя ему важную роль в эволюционном процессе. По мнению В.М. Розина [1999], для формирования знаковой коммуникации требовалось "своеобразное помешательство животного": поскольку образ семантически конструируется, в объективно опасной ситуации гоминид способен действовать так, как будто опасности нет, но и в объективно безобидной ситуации усматривает мифические опасности.
Сформулированные нами предположения добавляют лишь новый штрих к устоявшейся в научной литературе картине первобытной психики. Их методологический акцент состоит в том, что лабиализация нервной системы и психики была ориентирована не на перспективу дальнейшей эволюции (т.е. не телеологически, как часто подразумевают, цитируя, например, марксово сравнение физиологий человека и обезьяны), а на актуальную задачу сохранения.
Иначе говоря, экспансия выраженных психастеников и истероидов была обусловлена тем, что при нарушенном биологическом балансе природные инстинкты стали контрпродуктивными, а стада, где преобладали особи с нормальной животной психикой, обрекались на самоистребление. В радикально изменившихся обстоятельствах преимущество получало "стадо сумасшедших", у которых вырабатывались иные, альтернативные инстинктам и в этом смысле противоестественные механизмы психической регуляции поведения...
Разумеется, наши конкретные предположения о решающей роли некрофобии будут подтверждены в том случае, если удастся надежно доказать наличие как самого страха перед мертвыми, так и заботы о живых в нижнем палеолите. Пока же бесспорно зафиксированы только сложившиеся результаты длительного грегарного селектогенеза, относящиеся к мустьерской (средний палеолит) и более поздним эпохам: биологически бессмысленное долгожительство калек, а также удаление и "задабривание" покойников путем сложного погребального обряда (см. предыдущий раздел).
Гораздо больше археологических свидетельств того, что на протяжении всего палеолита продолжалась бескомпромиссная конкуренция между стадами гоминид за уникальную экологическую нишу. Конкуренция, итогом которой стало последовательное исчезновение всех отстававших в развитии родов и видов гоминид и которую, вместе с тем, ничто не могло заменить в качестве стимула инструментального, организационного и интеллектуального развития (см. подробнее [Назаретян А.П., 1991]).
Только неолитическая революция, ставшая ответом на глубокий антропогенный кризис верхнего палеолита (развитие охотничьих технологий существенно превысило регуляторные возможности культуры) и преобразовавшая способы хозяйствования, мышления и общежития, обеспечила образование племенных союзов (вождеств), в которых "люди впервые в истории научились регулярно встречать незнакомцев, не пытаясь их убить" [Diamond J., 1999, p.273].
В последующие десять тысяч лет неоднократно возникали комплексные кризисы, в том числе глобальные по эволюционному значению, вызванные периодическими нарушениями техно-гуманитарного баланса. Чаще всего они приводили к разрушению локальных и региональных оазисов цивилизации. Но в ряде случаев, когда техногенный кризис охватывал обширный регион с высоким уровнем культурного разнообразия, его обитатели находили кардинальный выход из тупика.
Эти драматические эпизоды (каковых удалось выявить и описать не менее семи [Назаретян А.П., 2001]) становились переломными вехами общечеловеческой истории, поскольку революционные последствия каждого из них оказывались во многом необратимыми. Совершенствовались средства сдерживания и сублимации агрессии, достижения и сохранения социального компромисса, масштабы групповой идентификации. И каждый раз они со временем переставали соответствовать дальнейшему развитию инструментального интеллекта.
С тех пор, как гоминиды преодолели экзистенциальный кризис нижнего палеолита, их существование лишено естественных гарантий и в значительной мере определяется адекватностью культурных регуляторов технологическому потенциалу. Закон техно-гуманитарного баланса контролировал процессы исторического отбора, выбраковывая социальные организмы, не сумевшие своевременно адаптироваться к возросшим инструментальным возможностям. Последние чаще всего становились жертвой собственного декомпенсированного могущества, подорвав природные и (или) организационные основы бытия.
С учетом этой гипотезы и ее следствий удается причинно объяснить не только факты внезапного надлома и распада процветающих обществ, но и столь же загадочные подчас факты прорыва человечества в новые культурно-исторические эпохи. В итоге же вырисовывается содержательный ответ на вопрос о том, почему общество, изначально нарушив множество естественных балансов, тем не менее, продолжает существовать и развиваться. А именно, до сих пор люди, наращивая мощь производственных и боевых орудий и проходя через горнило антропогенных кризисов, в конечном счете, умели адаптировать ценности и нормы деятельности к возраставшему инструментальному могуществу.
Таким образом, закон техно-гуманитарного баланса конкретизирует догадку известного культуролога Г.С. Померанца [1991, с.59]: "История - это прогресс нравственных задач,... которые ставит перед отдельным человеком коллективное могущество человечества, задач все более и более трудных, почти невыполнимых, но которые с грехом пополам все же выполняются (иначе все бы давно развалилось)".
В заключение уместно отметить, что, несмотря на многотысячелетнее развитие культуры, до недавнего времени основным механизмом политической солидарности оставался образ общего врага, а рычагом моральной регуляции - страх потусторонней кары (богобоязнь); оба, бесспорно, представляют собой эволюционное инобытие первобытных фобий. Изучение прогнозных сценариев приводит к выводу, что глобальные кризисы XXI века либо принудят человечество освоить приемы неконфронтационной солидарности и критической (светской) морали, соответствующие быстро растущему технологическому потенциалу, либо положат конец Земной цивилизации...
Алексеев В.П. Становление человечества. М.: Политиздат, 1984.
Алекшин В.А. Мустьерские погребения Западной Европы. // Археологические вести, 1995, N4.
Введение в культурологию. М.: Владос, 1996.
Гримак Л.П. Вера как составляющая гипноза. // Прикладная психология, 2001, N6.
Давиденков С.Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. Л., 1947.
История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропогенеза. М.: Наука, 1983.
Кларк Дж.Г.Д. Доисторическая Африка. М.: Наука, 1977.
Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. История развития человеческого интеллекта. Киев: Вища школа, 1985.
Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М.: Атеист, 1930.
Липс Ю. Происхождение вещей. Из истории культуры человечества. М.: И.Л., 1954.
Лоренц К. Агрессия (так называемое "зло"). М.: Прогресс-Универс, 1994.
Медникова М.Б. Трепанации у древних народов Евразии. М.: Научный мир, 2001.
Назаретян А.П. Интеллект во Вселенной: истоки, становление, перспективы. Очерки междисциплинарной теории прогресса. М.: Недра, 1991.
Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории. Синергетика, психология и футурология. М.: ПЕР СЭ, 2001.
Першиц А.И., Семенов Ю.И., Шнирельман В.А. Война и мир в ранней истории человечества. В двух томах. Том.1. М.: ИЭиА РАН, 1994.
Померанц Г.С. Опыт философии солидарности. // Вопросы философии, 1991, N3.
Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. (Проблемы палеопсихологии). М.: Мысль, 1974.
Пегов С.А., Пузаченко Ю.Г. Общество и природа на пороге XXI века. // Общественные науки и современность, 1994, N5.
Розин В.М. Природа сознания и проблема ее изучения. // Мир психологии, 1999, N1.
Семенов С.А. Очерк развития материальной культуры и хозяйства палеолита. В кн.: У истоков человечества. (Основные проблемы антропогенеза). М.: Изд-во МГУ, 1964.
Скленарж К. За пещерным человеком. М.: Знание, 1987.
Тэйлор Э. Первобытная культура. М.: Соцэкгиз, 1939.
Фальк-Ренне А. Путешествие в каменный век. Среди племен Новой Гвинеи. М.: Наука, 1985.
Чайлд В.Г. Археологические документы по предыстории науки. // Вестник истории материальной культуры, 1957, N1.
Шинкарев В.Н. Человек в традиционных представлениях тибетско-бирманских народов. М.: ИЭА РАН, 1997.
Энгельгардт М.А. Прогресс как эволюция жестокости. СПб.: Ф. Павленков, 1899.
Blainey G. Triumph of the nomads. A history of ancient Australia. Melbourne - Sidney: Macmillan co. of Australia, 1975.
Diamond J. Guns, germs, and steel. The fates of human societies. N-Y., London: W.W. Norton & Company, 1999.
Homo Sungirensis. Верхнепалеолитический человек: экологические и эволюционные аспекты исследования. М.: Научный мир, 2000.
Malinowski B. Zycie seksualne dzikich w polnocno-zachodniej Melanezji. Warszawa: Ksiazka i wiedza, 1957.
Pfeiffer J.E. The creative explosion. An inquiry into the origins of art and religion. N.Y., 1982.
Solecki R.S. Shanidar. The first flower people. N.Y.: Knopf, 1971.
Teilhard de Chardin P., Young C.C.Cenozoic formation of S.E. Shansi. // British journal of social science, 1933, vol. 12.
Wilson E.O. On human nature. Cambridge (Mass.); London: Harvard Univ. press, 1978.
{1} Поэтому, кстати, у людей палеолита часто отсутствует и отчетливое понимание причины деторождения. Б. Малиновский, обсуждая данный вопрос с туземцами Меланезии, столкнулся с занятным возражением. Если бы половой акт был необходим, то дети рождались бы только у красивых женщин, но на самом деле они рождаются и у таких непривлекательных, к которым "не захочет подойти ни один мужчина" [Malinovski B., 1957, S.250]. Недели, прошедшие между "решающим" контактом и первыми признаками беременности, заполнены множеством других событий, и ум первобытной женщины (тем более - мужчины) не вычленяет ключевых фактов для установления обобщающей закономерности.
{2} А. Фальк-Ренне [1985] рассказывает о молодом папуасе, со слезами на глазах умолявшем отдать ему тело скончавшейся в больнице жены, ибо, если он не съест ее мозг, их души никогда не воссоединятся. Туземцы, судимые за то, что убили и съели миссионера, оправдывались: "Мы не хотели ему вреда, но мы очень нуждались в его мане, так как нам угрожали враги".
{3} При этом процент военных жертв из века в век, по-видимому, оставался приблизительно на одном уровне (за исключением наиболее кризисных периодов, типа XVI - XVII столетий, а также веков, последовавших за железной революцией, и т.д.), в целом колеблясь между 1 и 5%. Сокращение же в долгосрочной ретроспективе обеспечивалось за счет бытового насилия [Назаретян А.П., 2001].
{4} Драматичные, но весьма наглядные иллюстрации гипотезы дает современная этнография. Так, в период вьетнамо-американской войны к первобытному охотничьему племени горных кхмеров попали американские карабины. Освоив новое оружие, туземцы за несколько лет истребили фауну, перестреляли друг друга, а оставшиеся в живых спустились с гор и деградировали [Пегов С.А., Пузаченко Ю.Г., 1994]. Диспропорция между "силой" и "мудростью", технологией и психологией многократно играла фатальную роль и в аутентичной истории, но там аналогичные причинно-следственные связи растянуты на столетия. В примерах же, подобных приведенному выше, процессы форсируются и ускоряются из-за того, что социум перескочил сразу через несколько стадий технологической эволюции.
{5} Б.Ф. Поршнев [1974], подробно описавший эту палеопсихологическую феноменологию, относил ее, однако, только к верхнему палеолиту. Столь радикальное укорочение социальной истории не согласуется с данными современной археологии.
{6} У современных нам первобытных племен указанные ипостаси разрываются при выраженно кочевом образе жизни: недееспособные старики, больные и "лишние" младенцы (последние вообще не воспринимаются еще как человеческие существа) становятся недопустимой обузой. Возможно, что и у ранних гоминид мотивационный комплекс протокультурной регуляции полноценно формировался тогда, когда стаду удавалось надолго осесть в благоприятном природном ландшафте.