Я не заметил, как зима пролетела.
Снег параллельно земле убийственно мчится.
Пью спирт и слушаю английский,
воплощённый в тяжёлом металле;
Это Плутоний? да нет - прессованный
сто тридцать четвёртый элемент.
Просто сплелись узоры миллиардолетий.
Просто.
Снег задержался - а время...
Я не заметил, как время зимы
рухнуло в Космос.
Я не заметил, как сгинули бесы.
Я не заметил.
Я не за то убивался, чтоб выкушать
фиги.
Хотя моя честь всем казалась
частью моего истощённого кошелька.
Жаловался ли я, что другие не ощущают
себя песчинками миллиардолетий?
Время рухнуло в бездны за пределы звёздного мира.
А я остался.
Господи... почему Ты бросил меня
в миллиардах парсеках от ближайшей разумной
галактики?
На маленькой... хрупкой... планете...
Названной в честь меня - Земля.
Сентябрь в Африке - совсем другое дело,
не засыпают голые деревья,
и львы не готовят берлоги.
Не заметает пороша шрамов просёлков.
Пингвины не улетают на юг.
Мужики не чешут бороды,
глядя в небеса, и не жрут водку:
да, не уродятся по весне баобабы,
и соль с электричеством не вздорожают.
Бабы не лезут в прорубь полоскаться.
Не дренчат заунывно тамтамы
здесьздеся.
И я курю сигары из листьев полыни
и пью кофе из лепестков подснежника.
Снежинки метрового размера,
как циркулярные пилы,
стригут облака.
Скоро октябрь, Новый год далеко позади,
сперва католический, потом... Старый,
потом... корейский, тайваньский,
китайский, тайский, непальский,
и снова, снова, снова - советский.
Да, где-то ещё и две-три Пасхи между ними.
Потолок заслоняет небо и Вселенную,
её заслоняют ещё тучи.
Зато заслоняют дождь,
но из глубин Вселенной могут примчаться
чёрные капли галактоидов размером
с миллиард звёзд каждая.
и тут потолок не поможет.
Но мысль любит миллиарды лет
и световых лет,
и любить человечество так,
как одного человека,
труднее в миллиард миллиардов раз,
но, если не врёшь, что любишь одного человека,
и любишь ещё другого, ещё, ещё -
трудно -
но следует облегчать жизнь другим,
не торгуясь с Богом,
не для того, чтоб легко любить, -
- душа материализуется
и становится легче.
Прекрасны бриллианты,
если они не протезы души.
Душа материализуется в моих делах,
если они от души,
и я стараюсь не делать зла,
этого бесконечно мало,
но бесконечно больше, чем делать чуточку зла.
Я живу,
а поэзия -
это волны,
колышущие
каравеллу моей жизни.
И она будет
парить меж звёзд.
когда меня не будет.
Я улицу переходил.
Вдруг листья, безжизненно
валявшиеся на дороге,
переметнулись;
их что-то встревожило,
и я оглянулся:
в конце переулка стояла зима
и холодно в очи мои
смотрела.
Я занял чужое место за столиком
пустого кафе.
Лето застыло передо мной
вместо официанта,
стоя спящего за стойкой.
Как будто
требуя, чтоб я расплатился,
встал и вернулся домой,
где не было мамы.
Как будто
я мог легко достать
из кармана две-три монеты,
звонко бросить их на край стола
и взглянуть, что выпало.
Гнулась в золотое кольцо осени
линия времени дней
одинокой жизни.
Как будто
Харона ледяная мумия
плату за выход взимала
снежинками слёз.
Как будто
синица
хватала их, словно хлебные крохи.
Как будто
легко вернуться.
Как будто
в стихах,
написанных не один миллиард лет назад,
можно легко ошибку исправить:
то, что было вчера или даже только что,
ещё кажется видимым,
но уже исчезло навсегда,
точнее, осталось за прозрачным
непреодолимым зеркалом памяти.
Как будто
можно встать
и идти в будущее,
ясно видимое и совершенно открытое
- каждый миг упираюсь
в прозрачную преграду.
И напрасно искать в карманах мелочь.
Пока монетами не прикроют
мои глаза те, кто придёт проститься,
и пальцы ледяные Харона
возьмут монеты с моего лица,
чтоб я увидел бездну
другими глазами.
Реку забвения пытаюсь перейти вброд,
пытаюсь так переправиться,
если нечем расплачиваться,
но, кроме плача, ничего не переправить,
даже своей крошечной жизни,
и напрасно пытаюсь
писать стихи - не получается,
связь слов ускользает,
и остается шероховатый ледяной обрыв
реки забвения,
на берегу которой я строил
из песка свои домики,
слушая прибой
и неподвижно вглядываясь
в линию, разделяющую воду и небо.
Волны слизывали
один домик за другим,
и в каждом были папа и мама,
но я их терял,
мальчик, сидящий на берегу
реки забвения.
"Я умру, наверное, от скромности
в пониманье моей огромности"
май август
"...Смерть тех из нас всех прежде ловит,
кто понарошку умирал...
...Пересними, перепиши, переиграй,
останься жИвым...
...Вдруг взял и умер он всерьёз,
решительнее, чем на экране..."
Владимир Высоцкий, Калина красная
Я умру знаменитым.
Вернее, - мог бы, если бы после проснулся.
Если б молния или, скажем, геройство.
В вероятных мирах, возможно,
я проснусь знаменитым,
но об этом никак не узнаю.
Включу телевизор.
Вчера смертники взорвали детский сад и роддом.
Президент уволил генерала
из рядов Собачьего Управления ФСБ,
лишил всех чинов, наград и акций Газпрома,
лишь оставив вице-президентом Лукойла
и других государственно-частных корпораций.
Приказал судить сторожа, впрочем, посмертно.
Обещал наказать какого-то важного шейха,
если выдадут его дядя и брат, шах-ин-шахи,
которые выдать себя, конечно, не могут.
После Польшу покажут, - там погибли три человека
от сильных дождей и бравады.
А у нас изобретатель придумал что-то такое,
что - начни выпускать - и вся страна полетит на Канары.
А в Париже исламцы сожгли восемнадцать автомобилей,
смертельно оскорблённые отказом французов ввести шариат.
А у нас нашли кости святых александров.
В Зимбабве - тяжелейший экономический кризис -
- на рынке за банан уже просят аж четыре банана.
И останется моя нежная скромная слава поэта
в паутине, словно чюрлёнисские короли,
в самом тёмном и мрачном углу.
Заботливый критик станет делать мумию,
а сделает чучело из нас с ней,
потому что бронза закончится, -
- слишком много советских "поэтов"
пристроились к классикам, и они толстоваты.
- Не Ной, адмирал, в ковчеге своих стихов,
скажут мне, - безнравственно заикаться о славе,
когда убивают детей.
Что мне слава - ведь я плачу по детям,
чтобы люди не торговались с дьяволом,
ставя свечки в храме,
словно фишки на игорном столе, -
- это поэзия, мечтающая убить
безразличье друг к другу.
Вот тогда и умру я от скромности
в невЕдении своей огромности.
Ноябрь-стихотворец бесшумно встал у порога,
в дверь брякнул - и мимо. Поди-ка поймай,
мелькнул, словно май, короче мгновенья,
и я, его царедворец, в шляпе из листьев важно и строго
приказываю дереву каждому: крону, как шляпу, снимай.
Шагаю по строчкам своим необъяснимым,
и нету от снега спасенья, он сам - стихотворенье,
и ветер-североморец злится до остервенения.
И прошлое трогать нельзя, и мы устоим
непоколебимо, и, что шар земной отчаянно кругл, не скажем любимым.
И где-нибудь ночь, а где-нибудь - май,
а ноябрьские мрачные дни - лишь его отраженья и тени,
и солнечный всплеск мелькнёт, словно нож,
а после - дожди, как слёзы родни, и листьев уж нет,
как перед зарплатою - денег, и дождь,
а речи надгробные - лесть. Но кому? Какие сугробы пышней,
какие прекрасней гробы - какое имеет значенье?
И я ещё не успел проститься со всеми,
и счёты не свёл - ни со своей, и не со всей
жизнью. Не спел. И ноябрь не принёс мне прощенья.
Вот так ноябрь очарователен, обворожителен, пьян и сумасшедш,
как будто год уже канул в Лету,
и лета струя никогда не вольётся обратно.
Это не прострой насморок года,
а его смертное заболевание
с метастазами в январе, марте, мае и августе.
Ах, ну кто же скажет, что ноябрь - как
красивая женщина в её вечернее утро,
кто осмелится засмеяться вместо
смеркшего света
в стенах снежных занавесей?
Нет-нет.
Он ужасен своими безмолвными сумерками,
он внимательно слушает нас,
но не слышит ни дыханья, ни слова,
ведь и мы затаились и стали невидимыми,
словно вышли, и всё бесполезно.
Всё кончено.
Пожалуйста, можешь переходить улицу
туда и обратно триста тысяч раз -
а куда придёшь?
И другие называют это жизнью
и пишут, и осмысливают биографию,
но ноябрь.
Сумасшедший ноябрь, он никого не зарежет,
но пройдёт мимо - и столько бездыханных тел,
что земля станет камнем, а могильщики устанут,
им не поможет ни водка, ни указания сверху.
И все станут гутарить: он ведь закончился,
что с него спросишь? - но в груди холодок,
и в зеркало не заставишь себя посмотреть -
в зрачках-то изображено абсолютно ясно то,
чего не хочется знать.
И все станут друг друга спрашивать,
будто успокаивая: а сколько дней до нового года
и что будет - свинья, лев или, наконец, ленивец?
Но и обезьяна, и гриф, и простая коза
останутся в клетках зоопарка -
изучай там их характер.
Нет-нет.
Он никуда не денется.
Он останется.
Это мы пойдём дальше, туда, куда не хочется,
делая вид, что мы заняты важными делами,
и нам необходимо двигаться,
а по пути срывая с деревьев плоды
или получая шишки:
поздновато собирать урожай,
а уж закрома закрыты согласно расписанию,
что ж, неудачники не будут жонглировать грейпфрутами,
а удачливые не будут их кушать,
и весь социальный смысл в том,
что ни тем, ни этим нельзя есть упавшее под ноги.
Это суета, потому и кажется,
что ноябрь закончился,
а мы - настоящие в настоящем,
и нечего думать о прошлом месяце,
его ведь нет.
Это нас нет там, где нас нет,
это мёртвые листья догоняют нас
и перегоняют, а мы философствуем:
о, вот она, жизнь!
Позвольте, позвольте:
это мёртвые листья,
и ветер будет их гнать,
пока они не станут прахом,
пока прах не станет ветром -
- и всё вернётся на круги своя,
и мы могли бы сказать со знанием дела:
да - это ноябрь.
Но, поскольку это ноябрь,
никто ничего не скажет.
Так что, лучше сейчас однажды
нарушить безмолвие и сказать:
В поэзии я жил,
как в сказке
цветных зеркал,
на перекрёстках адских
себя искал.
Но помнил только брови
на взлёте глаз,
и как из чувств построил
дождя рассказ,
и как мутило реки
ручьями с гор,
и не в своей тарелке
мок серый город.
Я знаю - мир огромен,
я в нём один,
но я его открою
окнами картин.
И нечего душой кривить:
Мир мелочен в своей стихии.
Что может человека удивить?
Ну, разве что мои стихи. И
Не мои стихи, а чьи-нибудь чужие,
Но тоже в глубине большие.
Но тоже в глубине души.
Подснежник - бледное растение,
снегов усталое растление,
под ясным небосводом вод
лучами хрупкими цветёт.
Пора подумать о подснежниках,
ведь это нежность снега талого,
и буйство оживленья вешнего,
начавшееся с просвета малого.
Нет, я - за лета наступление
бокалы бью, как льдин подсвечники,
и жизнь пою - до исступления,
до искажения неузнавания
в лице грядущего синюшность прежнего.
А май идёт в сады сиренью,
опутанный ночной свирелью,
и - после необычных гроз -
букетом королевских роз.
Сирень дрожащую протягивая,
задерживая бег теней,
рисую пламя на бумаге я
в плену сырых и серых дней.
Перебирая пепел нежный
своих несбывшихся порфир,
настаиваю на подснежниках
поэмы огненный шекспирт.
Я - Ариэль, Орфей, Икар,
и моя песня спета,
уж слишком в небе высоко
гремит моя карета.
Уже тепло, горит загар
по кромке лета.
Я высоко, и я не стар
для древнего поэта,
я с каждым оборотом спиц
юнее,
но пламя медно-красных лиц
ещё сильнее...
Я узнал вас, прозрачные белые ночи,
сын сожжённых под яростным солнцем ночей.
Не судите, в бессоннице вашей
я всех одиноче -
и мечтателей тихих провинций,
и затерянных в бездне толпы москвичей.
Не судите, узнал вас в минуту разлуки,
скорый поезд зовёт нас
до светло-сиреневых звёзд.
Как мы нищи порой,
когда к музыке вашей становимся глухи,
ожидая повторно,
чтоб нас поезд куда-то увёз.
Сотни римских галер
разом крыльями вёсел взмахнули,
мои руки чисты, мои губы в крови,
мои чёрные очи,
мои узкие плечи печально вздохнули,
мои южные ночи
безвестности мрак отравил.
Возвращаюсь ли я,
жгу мосты к триумфальным воротам судьбы?
С вами,
побледневшие ночи,
прощаюсь,
а мой конь, испугавшийся,
что-то почуяв,
встал на дыбы!
Устал человек, а может быть просто ранен:
лежит на дороге, широко раскинув руки.
А может быть у него плохое сердце,
а может быть он немного выпил,
а может быть он наконец умер.
Его объезжают трамваи,
и жарко человеку, ужасно жарко,
а город сияет в рекламе своих гастрономов.
лежит человек в давке автомобилей.
А, может быть, ему всё надоело:
писать стихи, смеяться, петь и ходить на работу?
И люди, наверное, ему надоели,
и люди проходят, не обращая внимания.
А солнце потом брызжет в стёкла,
кривляется в зеркалах июльских улиц,
и в мареве маленький человек исчезает,
а улицы и люди в улицах остаются.
А улицы трамваями изъезжены вдоль и пОперек,
на клумбах анютины глазки и розы,
и ходят барышни томные в призрачных платьицах,
и трусики приветливо светятся изнутри.
У источников джаз Литвяка Александра:
играют курортники в дудочки кружек.
А выше Машук со стальною иглою,
и там - на сковороде неба шипит солнце.
И другому человеку так плохо,
что он пишет стихи,
потому что не имеет права плакать:
ведь мир так прекрасен...
А в глупом выпуклом небе
разит перегаром лета
яростное солнце юга.
Чёрное, чёрное - ослепительный взрыв,
частицы бегут из камеры Вильсона,
и вот созвездья Стрельцов и Рыб
гремят в небесах вильцами.
Во всю вселенную звёзд весна.
Человека кто понимает? Любовь.
Никто никого не желает знать
только из металлических лбов.
Спасаясь от эгоизма и искушения,
виновные и невиновные,
выгорают до одиночества опустошения
и взрываются звёзды Сверхновые.
Пустота, пустота - некуда вырваться,
взорваться к чёрту, что ли,
В пространстве и времени
вырыть шахты и штольни?
Выстроить меж звёзд деревни?
Но хватит ли - чтобы взорваться -
в душе твоей гравитации?
О, разве книжная душа бумажна?
Она граничит только
с книжною страницей,
о, странница!
О, книжная душа!
Она жива - и только это важно.
Я восстаю над этою границей
и спрашиваю Вас:
куда душа ушла?
Блуждающая, странная душа...
Как всё это, должно быть, страшно.
когда, покинув нас,
она стремится птицей,
и в шелесте струится камыша,
разумная, мятежная душа!..
Но сажей букв гранит окрашен,
покоя добивается свинец,
и, словом пожелав остановиться,
вытягивается в вечность, не дыша,
бессмертная и книжная душа...
Чарует нас
осенний листопляс,
гоняющий собак по переулку.
Нас бледный месяц вывел на прогулку.
Всё глубже тень.
Прозрачней свет.
Невеста в золотой фате,
разлучница - печаль моя,
стели свою постель -
на "нет" ответа нет!
Кто не любил тебя
один хотя бы день?
Всё ближе свет и дальше тень.
Круговорот природы октября
расцвечивает свой парад,
мне ли тебя, родная, укорять?..
Как близок сон -
лежать на запахе листвы,
тонуть в шептании лесной молвы...
Хвалите жизнь, послушные "поэты"!
Кружите жизнь, берите и пишите!
Но, я прошу - оставьте вы советы,
не ведая печали - не спешите
мне указать, что смерть милее стала.
Она поэта юного искала.
Нашла и нагнала у Машука.
Приблизилась, прекрасна и жутка.
Нахмурилась. Вручила пистолеты.
Я замерзал до звёзд на коже;
зима, моя свирепая блондинка,
ты улыбалась ясным утром,
снегов румяных заплетая косы,
и распуская по просёлкам вьюги.
В окно моё стучались тени веток,
и мотылёк свечи дрожит от воя ветра
в печной трубе,
на лавке иней простынью блестел,
и трепетал зелёный индикатор радиолы,
передающей новости Вселенной,
как лист осины.
Там далеко - бетон духовной жизни,
а здесь - кадушка огурцов солёных,
промёрзшая до инея изба.
Что - хлеб? В углах горстями снег
пылится - казалось бы,
в центральном отопленье
спасенье одиноких душ,
перестучишься - и не надо в гости.
Перо держу в холодных рукавицах,
мороз по коже от причуд воображенья.
И ночь развеселилась;
мне говорят: порадуйся, сосед,
у нас обновка за обновкой.
Я не верю: в глазах обои и серванты.
Его сосне тоскливо средь ковров,
бокалов с янтарём шампанским;
её не украшает блеск игрушек,
которым нет цены: на свалку ёлку.
Здесь вместо Блока просто пищеблок,
а вместо праздника - бессмысленный обед.
И бред: Время в образе быка
заходит в новогоднюю квартиру,
его наш доминошник дядя Лёша
с размаху убивает кулаком,
и все мы пожираем беспощадно,
потом играемся с его костями
на коврах или паркете.
Гроза, гроза... Кому она угроза?
В обломках ослепительного солнца
мир перечёркнут молнией мгновенной.
Как пишутся стихи?
Всё плохо, плохо, сердцу плохо,
нахохлившись сидишь и дремлешь,
вдруг свежий ветер - ты летишь.
Но это сны, но это только сны.
Но это снег, но это только снег.
Полвека от весны и до любви,
пустыня разделила человека,
природа разлюбила человека,
аэропорты, пересадки и вокзалы:
тебя уже нет здесь, но нет ещё и там.
Подумал,
что Поэты не умерли,
просто переселились в прошлое
и там живут.
Посмотрел на звёзды
и мыслью достиг маленькой -
оказалось, она давно сгорела.
А свет её я вижу.
Через какую-нибудь
сотню миллионов лет
её не станет на этом небосклоне.
Но в миллиарде световых лет
она ещё будет видна.
А это не предел Вселенной.
Свет звезды никогда не погаснет:
её лучи раздвигают Вселенную.
Вот так и наши дела
вырастают, словно ветви,
из ствола Времени.
В тот день навалило снегу
на юге по самые окна.
А вечер был странно тихий,
как траур воспоминаний.
Мой друг шутил почему-то,
что будет жить долго.
Он болен был, пустяково болен,
пил чай с чабрецом и мёдом,
а от его кашля
сжималось моё горло.
Он целый день слушал радио
и уставал слушать молча;
в паузах между приступами
торопливо перечислял вести
со всех концов мира.
А мир был бесконечен,
в окно таращились звёзды,
трепещущие в космическом холоде.
Мой друг забыл побриться
и очень хотел выговориться.
Блестели его скулы,
и взгляд был тревожно зорок,
как будто он из колодца
во мне звезду увидел.
И я не сомневался
в его интересе к жизни,
но мне было холодно очень:
мой друг думал о будущем мира,
а о своём будущем не думал.
Как странно закончился день.
Лета как ни бывало.
Дым из высоких труб
столбом упал в звёзды.
Мне бы спросить друга,
но он не хотел слушать,
он наслушался радио
и торопился выговориться.
Может быть, сам выбор событий
содержал его тайну.
Мир не выдержал испытания
его тихого сердца.
Он жалел расстрелянных
и замученных в лагерях и пытках,
закрывая глаза, говоря об их детях -
- в этом нет безучастных -
но предостерегал от мести:
кровавые дни уносят
больше людей добрых,
а мерзость празднует войны.
Вот, может быть, в чём причина,
но вряд ли только в этом.
Мне уходить не хотелось,
поправил ему подушку.
Он долго держал мою руку
и говорил мне комплименты,
а я кивал терпеливо.
Он попросил меня уйти,
извиняюще улыбаясь:
- Я очень устал, брат, очень...
Я шёл по глубокому снегу
и чувствовал его усталость:
она разлилась по миру
и стала невыносимой.
Но я ещё ничего не понял
и добрался до своей постели.
Только утром я догадался,
о чём меня просил друг:
выдержать усталость мира.
В полной темноте и отчаянии,
в несказанной дали от дома,
Не отказавшийся и ни от чая, и ни
от водки, и ни от сигаретного дыма,
и ни от времени собственного старения,
как рукодельница, задумавшаяся о том, как
прожита жизнь, вышивает по глади знак
и символ, непонятные молодым, а
старым и слепым ненужные и невидимые,
продолжаю единственное стихотворение.
Шпарит дождь в ответ на молитву,
Прямолинеен и великолепен.
- Пошли дождя мне, Господи!
Ведь о смерти не просят.
И о силе не просят.
О страданьях не просят.
О муках души не просят.
Этого отпущена моя мера.
О чем же молюсь?
Сменяются времена года.
Солнце прячется в тучи,
Тучи изливаются в землю,
Высыхают поля, моря и лужи,
Вырастают деревья и травы,
Распускается и облетает цвет,
Наливается плод и падает семя.
Наступают зимы.
Зачем же молиться о дожде?
Да ведь о душе своей, Господи, молю Тебя:
Дай в дожде неуклонность и щедрость,
Чистоту и возвышенность,
Великолепие и простоту.
Ведь изболелась душа ослепшая,
Изсомневавшаяся, изжелавшаяся,
Изжалобившаяся, истлевшая.
Благодарю Тебя, Боже,
За открытые глаза мои в человеци.
Благословляю знаменья Твои:
Раздавленного машиной котёнка -
Я не страшусь Судьбы и Смерти -
Ведь это я вчера вознёсся и вернулся.
Благодарю Тебя, Боже, за дар выбора
И за странного человека, напомнившего,
Что живу я семьдесят миллионов лет
И тридцать восемь лет умираю.
Было безоблачно, мглисто, странно и очень рано;
лето сильно болело, но ещё не умирало,
а осень в лицо дышала утренней прохладой.
Ты меня жалела и утешала, я же просил - не надо.
Поздно, ужасно поздно - я улыбался:
о, как я молод - сорок лет напрасно старался,
лез, полз, карабкался, падал, взлетал, был болен и
счастлив.
Выл...
И миллионы, миллиарды лет строил храмы.
А ты меня любила молча ни за что, может быть, за то,
что я не повторялся в зигзагах, царапинах, орнаментах и страстях.
Жалко, опять сгорает август, и лето безропотно тает;
я устаю безумно от мировых проблем,
осень так безнадежно мой календарь листает;
плачу беззвучно с каменным лицом по убитым детям и сиротам всех стран.
А по утрам собака злая цепью гремит и гулко лает.
Я очень домашний, за что же сводят с ума меня
колокола,
за что по углам чужим тысячелетья меня мотает?
Я же простой прохожий, а вокруг любви зеркала.
Останови последние дни лета любой ценой.
Страшной ценой. Сорви аплодисменты.
Нет, напрасно завет дан не осуждать:
Бог знает - и суда над собой не опасайся.
Просыпается солнце
в развороченном снежном завале.
Эти горы и город -
кладбище грехов и достоинств,
это чудище жизни
бесшумно и мощно зевает.
Свет по крышам
вином розоватым стекает.
Я не выдержу гонок,
сплетающих горизонтали,
вертикали и темпоральные оси.
Безработный поэт, беззаботный меняла, барышник,
роднящийся с миром стихами,
Личных Дел Министерство
возглавивший на бесплатных началах,
произведший реформу улыбок с цветами,
обменявший весну
на богатую дырами осень.
Мой совет:
не гремите ключами,
входя в нарисованный домик.
Бесполезно свечами
заполнять безлюдную площадь.
Невозможно заклеить
разбитый кипарисовый ларец
Я - спасающий ваших
взятых в залог сыновей,
страдающий Лаокоон.
Ветер пряди седые полощет,
день над прохожими тлеет.
Безучастно спешите вы мимо.
И я - умирающий
в кольцах удава,
напрасно
взявшийся за непосильное,
раздражающий общество,
привыкшее к рабству и жертвам,
не успевший состариться
старец.
Садись и начинай стихи,
которые уже поспели.
Весна.
Сок бродит в древесах сухих.
Март голый,
строгий, словно Марс;
но тёплые ветра всхрапели
и ринулись со всех сторон...
Я долго фотографию берёг,
в которой я в парадной треуголке
стою у моря,
я - Наполеон,
хозяин четырёх дорог,
таверны маленькой,
болот, где воют волки...
Когда-то здесь
шумел Великий Рим,
века, тысячелетия шумели,
изобретали письменность шумеры...
А ныне?
Петербург, Москва, аланы,
и мы свободою горим,
поистине горим,
покуда живы.
Отсюда вытекают Океаны.
Здесь звёзды крепятся
к звенящей тишине.
Здесь прописью:
в стране, во мне и в мире.
Во всём ином
табун наречий лживых.
ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ забыли выключить утюг!
Стоял храм Детства в ЭТОМ пепелище!
Теперь две-три медяшки только сыщешь,
да всеми брошенный гончарный круг.
Да Солнце
в каждом из осколков дня,
блеснувшее при перемене взгляда.
Коня мне! Пол-гитары за коня,
огня ещё, огня - и ничего не надо.
И это жизнь.
Покорно, не ропща,
по лестницам, к вратам ведущей Ада,
спускается народ.
Горит костёр, треща...
Огня, ещё огня! Мне ничего не надо!
Добавьте игл мне
на еловых лапах -
и это тоже ведь упрямая весна,
добавьте солнца
в голых ветках, слабых;
идёт Судьба, ужасна и ясна.
Я был незначителен,
и меня не читали.
Я будто намеренно не актуален.
Но, может быть,
я - это Время,
река из будущего,
струящееся рядом с пространством
Единое и Неделимое лето.
Кровь поэзии в сердце души
рыцарей-странников
солнечно-чистой печали,
в оазисе бесконечной пустыни.
Никто не возвращается в прошлое
не делится на своих и чужих,
напрасны суета и старания,
снежный край и отчаяние,
и белое облако стынет,
и ты ослепительно прям и неосторожен.
Над пропастью и не во лжи
среди пространства бескрайнего
ты одинок и не случаен,
и запах родного дыма
далёкого дома тебя снова тревожит.
Моя родная.
Если и случится
мне жизнь остановить -
не верь.
Как ветер солнечный,
как ветер южный,
как ветер чистый
порывом распахивает дверь,
я возвращусь
проветрить пустоту
полуослепших комнат.
В той
вымерзшей России,
забытой сыновьями,
но, может быть, кому-то дорогой,
прожитой насквозь, красивой,
но совершенно незнакомой.
В той странной и больной стране,
в стране не дураков
и, разумеется, не гениев,
где ленин воскресал из мертвецов,
где, словно в горнице без окон и дверей,
ни света нет, ни ветра нет,
где жил Сергей Есенин,
где жизнь была - безумная игра
в шпионов
о семнадцати мгновениях.
Я пел, нащупывая каждый звук,
точнее - только грань его обрывков,
я и не думал про несчастную Москву,
но прошагал по всем аллеям Крыма,
и в день шестой
открыл стихотворенье.
Я был неповторим. Я был другой.
Как ангел,
залетевший в ресторан,
ошеломлённый вероломством рынка.
Стихи мои сегодня холодны, как лёд.
На улице снег метёт
и ливень льёт,
мой голос простужен,
поэтому никому не нужен.
На улице лужи
и гололёд,
и тот, кто стихи мои читает,
мёрзнет, но чай не пьёт,
и я, как всегда, виноват,
что снег не тает,
летает
и превращает ливень в лёд,
и якобы это МОЯ несуразица,
а мне-то какая разница?
Какая мне в этом радость?
И дело не в том, что отсырели спички,
просто дело в привычке
дыханием своим согревать твои пальцы.
И разве остаются унесённые ветром?
Пальцы... растаяли в пустоте немой,
где луна светит отражённым светом.
Кем быть. Кем чувствовать себя. Поэтом.
Орфеем, в ад памяти своей сходящим.
Воробышком, в сады Аркадии летящим.
О, Эвридика, милая, где ты.
Счастливая Аркадия.
Здесь вечный май, и не мечтай о лете.
Здесь неизменные цветы.
Машук, Бештау, горы красоты
и реки света, и ты одна на свете
ждёшь песню. Я пою, не чувствуя тебя -
меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Здесь день пройдёт без хлеба
и без плодов - здесь вечные цветы.
Здесь счастлив, не любя.
Но голод похищает тебя в город -
о, Эвридика, где ты.
Ты в их глазах растаяла бесследно.
Меня не слышишь ты.
Счастливая Аркадия.
Там, где еда, царит всегда зима,
но от плодов сгибает ветки сад,
там май сменяет лето...
- Провал: войти в него, как в горло
дороги в ад; быть может,
тебя забрали в бездну.
Счастливая Аркадия.
Прощай. Больше не встревожу
я песней даль небес.
Я песней дань не разрешу взимать.
Тебя теряю; но песня безвозмездна
тебе.
Электричка спускается в осень
из солнечного Кисловодска.
На перроне пером Иосиф
пишет первый вагон.
Гор горбыль; туман из воска.
Ну, вот, дождались. В осень
я заглядываю, как в огонь.
Мир в тумане; в общем;
электричку - в угон.
В металлургический комбинат
предгорий,
как Данте в ад,
электрички зелёный дракон
ещё одного поэта вносит;
он, бледный, как аллегория,
разворачивает рукописи шоколад.
Ветер флаги деревьев полощет.
Встречи с грешниками библиотек
и праведниками санаториев
- первый Мандельштам Осип
на крыльях осени улетел.
Будь попроще. Будь проще,
чем на вышке солдат.
Мы - по ту сторону, он по эту.
Солдат - между. Жить хочется очень
впадающему в осень поэту.
Путей морских доисторическая география -
куда меня время, ветер
и волны
вынесли?
На краю Вселенной бескрайней
звёзд граффити
вольные,
как мысли.
Стою. Звёзды над пропастью.
Солнце, огненная черепаха,
раскалённый край
зеркального шатра,
ползая за горизонтом.
Ночь, дочь света могущественная
и неотразимая своей кротостью
лазерный диск
беззвучной оратории Баха
проигрывает и играет -
пятая стража
готовит к пробуждению
города и селения -
стозвонному и трезвонному.
Туман - сон фонарей уличных,
спящие безмятежно детские души.
Тишина слепая
хозяйничает, умничает,
ничего не слушает,
отбирает и не возвращает назад.
Ночь взрослеет,
как страна, сливая
нефть своих недр на запад.
Я, словно Пикассо, построю путаницу
корявых и ухабистых дорожек,
чтоб гладь асфальта вас не усыпляла,
чтоб вы смотрели под ноги, вокруг,
чтоб вдруг увидели
своё лицо как отпечаток мира.
Если б Вселенная умела читать
мои стихи,
она бы вздохнула:
ещё один поклонник,
влюблённое в неё мгновенье,
мотылёк,
которого шестой десяток раз
мотает вокруг звезды по имени Солнце.
Твои глаза я вижу в ночном небе
даже сквозь снегом набитые тучи,
и они заглядывают
в бездну моей души
и согревают её ледяной космос,
пустоту, одиночество.
Твои руки всего лишь
в лепестке от моих пальцев,
но между нами стоит
огромная Смерть,
которая тебя не замечает,
потому что ты - юность,
и это приближенье моего часа.
Твои звёзды так одиноки, как люди,
и прекрасны, как слова,
из которых я тку тебе подвенечное платье,
подобно ткачам голого короля
перебираю неосязаемый шёлк ветра
и рисунок солнечной тени.
Расстаться с тобой - значит отдать свои глаза,
и кто-то другой тебя увидит.
Расстаться со звуками и узнать,
что такое настоящая тишина.
Не чувствовать пальцами - и ничего
себе не оставить,
раздать всё до единой минуты времени,
кроме тех, которыми набивал трубку
и выпускал кольцами дыма,
красиво плывущими в небо
и становящимися облаками.
Умереть - значит всё оставить тебе,
прибавить ещё одну морщинку
поверхности земного шара,
а рядом пройдут влюблённые
и, подняв лица, на миг забудут о поцелуях.
Умереть - значит освободить место
в пространстве,
последний раз сыграть в прятки,
обманув тех, кому ты был дорог.
Не твою руку возьмут они с плачем
и не твой холодный лоб тронут губами,
с тобой прощаясь.
Не быть - значит отсутствовать
везде и всегда,
весной, летом, осенью, зимой.
Землю пронзят холодные слёзы дождя,
и капли его не твоей груди коснуться,
и отзовутся не в твоём сердце.
Снежный покров замедлит
промерзание земного шара,
но лёд панцырем оденет не твоё тело.
Ожить - это родиться другим человеком,
который спросит, найдя затерянные фотографии:
кто он?
Да никто. Его нигде нет.
Есть пятна на листе бумаги,
да, может быть, отпечаток руки
в застывшем цементе ремонта дома.
А, может быть, это значит стать деревом
и молчать вечность,
восхищая весенней порослью.
Это значит - жить
и быть неузнаваемым самим собой,
не узнавать любимых и быть не узнанным ими.
Это значит - всё время спешить,
когда-нибудь разорвать финишную ленту
и успеть увидеть, что за ней нет ничего,
не успеть заплакать - как по тем,
кто покинул тебя раньше.
Как хорошо, что слова не меняют
положения звёзд
и вообще ничего не меняют.
Тополя остаются, и ветер обрывает их листья,
гонит их по ледяному стеклу жизни.
Окна домов освещаются и угасают,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи".
И больше ничего не меняется.
Если ты говоришь "люблю",
и звёзды остаются на месте,
тополя тянутся к небу и утрачивают листья,
ветер скользит по улицам,
и окна домов вспыхивают и гаснут,
подчиняясь двум словам: "включи" и "выключи" -
- больше ничего не меняется.
Тополь не говорит солнцу "люблю",
а раскрывает клейкие почки
и показывает ладошки листьев,
сберегая мельчайшие капли жизни солнца.
И если твои слова рождаются в сердце,
они пройдут бездну и встретят
бережные ладони, даже те, что беззвучно шепчут губы.
Твоя улыбка это не движенье маленьких мышц,
которое зрячий увидит,
а слепой прикоснётся рукой.
Она - то, что не касается этих мышц,
она - как солнце со своим собственным теплом и светом.
Но это уже не ты, это другой ты,
не знающий даже, что объятые землёй кости
и несли то, что видело, слышало и дышало,
смеялось и любило.
Странности стихотворений
оставив - такое время - берег,
в странствия ринулся -
- это бег по спирали внутрь
океанского сна до первого урагана,
понимая, что ты - песчинка Вселенной -
когда-то недовольная ударами прибоя
и теснотой пляжа,
мечтаешь чувствовать материк спиною
и спрашиваешь: Господи, что меня сдвинуло с места?
Неужели мечта? Где она? Пучина под ногами,
бездна, темнота, иной мир, крушение.
Лишь слезинка не страшится затеряться
в ревущей стихии.
Каждой структурой снежинок и льда
декабрь касается губ -
не вымолвишь даже -
- любимая.
И когда просыпается зимняя птица
сумерек,
осторожно смотришь в своё окно
и видишь небритого человека.
Как жаль, что наглухо двери забиты,
и не нужно к нему подходить.
Но известно, что он не пытается
перекричать тишину зимы,
доказать человечеству, что существует.
Он оставил её
ради клочка бумаги
с драгоценными буквами,
и, граня бриллианты фраз,
тоскует о ней.
Но, чтобы вернуться,
нужно войти в реку времени.
Были годы - как лужицы ужаса,
а иногда и целые улицы,
белые от преференции снега.
И окна домов необитаемых
были забиты ясеневым горбылём.
Свобода, как странствующий рыцарь,
беззвучно сражалась с драконом обледенения.
Были люди, стоявшие возле ворот
с забитыми снегом глазницами,
и коммунальные службы,
громоздящие дюны песка на снег,
а метельщики разбрелись по углам,
и оставшийся на улицах ветер
был угрюм и ненастен, как я.
Были белые ночи, подобные Антарктиде -
птице, летевшей на юг и не успевшей остановиться.
На опустевшей площади перед Храмом
я замёрзшую лиру пытался
согреть под рубахой.
Нет, я не помилован -
на эшафот.
Толпа ликует.
Палач без маски
с серпом и вилами
за мной идёт.
И в первом ряду -
самые толстые
велят снести
удалую и лихую.
А мне б вдохнуть
цветений майских,
я после темницы
слепой иду.
И солнце блестит,
и крыльями не взмахнуть,
и это не снится.
Громадный пёс гремит по краю мира,
лакая Млечный путь.
Жемчужная роса сияет,
и миру нет начала.
Стрелец застыл, и мало горя
Вникать, не глядя,
В свою печаль.
Поэт перебирает струны
звёздной лиры,
задумчиво склоняясь,
из звуков собирая речь
в сокровища стихов.
Все эти бездны мировые
и будни слов
им пройдены давно,
безжизненность миров
осталась позади.
Но, всматриваясь в звёздные спирали
бездонной чаши тьмы,
угадывает тайны:
зачем же неприкаянный Стрелец
остановился пред земным покоем
и ждёт, оставив рог,
пока великая река,
печали утоляя,
пройдя гончарный круг,
вернётся в глубину.
Верю в последний трамвай -
Занесло на окраину города,
задержался.
И обрушился на мою голову
полуночный тяжёлый ливень,
раскололся гранитный постамент неба
громом и молнией,
и я увидел надпись
на будке сапожника:
"Замена молний".
Сегодня ночью гром, как донор,
верней - тяжеловесный дождь -
как будто Знаешь: я не дома,
и Ты меж тучами грядёшь,
и глас Твой, как и мой, не понят,
и я, как православный дож,
на чёрной от веков иконе
брожу средь вод, сеча, как нож,
и я, как город, не устроен
под страшной капельницей - Твой -
земле не достаётся крови
причастия грозы святой.
Бурля каналами проспектов,
вода напрасно ищет поры.
Не взыщет мзды с неё инспектор:
как будто молнией распорот
пиджак неведомых небес.
Мы не нужны тебе, мой город.
Сегодня обратно ничего не случилось.
Само по себе высеребрилось небо.
Глаза открываешь, просыпаешься - утро.
И было в июле, а будет в июне -
сплошное и неукротимое лето,
и временно время остановилось,
как будто метро без причины.
И ранний воробышек радует: жив!
И воздух умыт после грома и гнева.
Ты смотришь один в тысячеглазое,
безлюдное, сонное чудовище промокшего города,
- как будто впервые он тщательно убран,
начищен, и выбрит, и освежён, и выметен,
- как будто и банку не бросит, не плюнет
под ноги себе равнодушный прохожий.
Ещё ничего не тревожит поэта:
мир спит, немного наивный и юный.
Ещё не проснулась контор мертвечина,
доценты за взятки не учатся лжи,
в карманы и души ещё не залазает
"Великий Болтун", и ещё нам не дорого
на рынке, в театре, в буфете - "нате-вынете".
Всё это поднимется чуточку позже.
Но, может быть, это тебя не коснётся -
ведь доброе утро проснётся.
Нет дождя. Это
водопад небесной Виктории
рухнул в улиц штормное море,
и многоэтажек окнастые лайнеры
медленно уплывают в тёмное первобытное лето.
Молний искарёженные таймеры
режут каменный свод
чёрного дна неба
в глубине перевёрнутых вод.
Прощаясь с земляничными полянами,
сквозь тернии идя, из веток дикой розы
я сплёл свою безжалостную лиру.
Не потому, что не было терпенья
стоять в очередях, где продавались
простые и золотые инструменты.
Я не умел играть на гладких струнах,
я этому в цветах не научился.
Не потому, что сердце не привыкло
страдать, лаская нежно струны.
Не потому, что сердце опасалось
и пряталось от боли всех
в боль истерзанных и непривыкших пальцев.
Когда гармонии рождения миров
органа пронзительны и невыносимы звуки,
мне тишина нужна,
чтоб слышать твоё дыханье.
Почтительно склоняю голову перед бронзой великих поэтов, я равнодушен к лицемерно-благочестивым и фальшиво-укоризненным харям стихосовков, заправляющих толстыми журналами, газетами, книжными издательствами, телеканалами - и не нахожу в себе стыдливости и скромности, которая позволяет мошенникам и лжецам чеканить пробу на бронзе и ставить клеймо на живое.
Не стыдно мне сказать внятно и спокойно:
я - поэт.
О, как вдохновенны лики старых поэтов, как чарующи их речи, как величественны их мысли, как проникновенна любовь к человеку!
Стараюсь не смотреть в зеркало, где скучная и измотанная бытом и чиновниками физиономия загнанного в угол, одного из толпы -
я не дал ещё ни одной строчки, повторяющейся читателем, я пел для одного себя:
я - поэт.
Я не признаю той пошлой и подлой системы, где чин "поэта" невразумительно подразумевается за членство в союзписовской массовке, а вслух произносится как присваиваемый литсекретарями в юбилеи навроде парадного мундира, да ещё от имени - даже не публики - народа.
Я - поэт,
потому что странный и лунный человек с туманным взором и безразличием к регалиям и пайкам - поэт.
Я возвращаю
званию ПОЭТ
смысл не итогов и заслуг, пусть даже творческих: - поэт - это состоянье души и образ жизни, поэзия - это не гонка за успехом и славой взамен на словесные изделия - эта сама жизнь с восхищением и удивлением.
И без гарантий, что зачтётся.
Я - поэт,
если все мои рукописи истлеют или сгорят, все слова мои забудутся, и ряска сомкнётся над моим уходом -
я - поэт,
потому что страсть к слову - не клиника. Страсть к перу и бумаге не затемняет мои восторги, радости и печали.
Я - поэт,
ребёнок, удивившийся миру и восхищённый миром, да так и не привыкший жить, не замечая, вскользь, попутно, от шмотки до шмотки, от закуски до выпивки, не ангел, обременённый едва ли не всеми человеческими слабостями,
я - поэт,
потому что грешник и способен этого стыдиться.
Я - поэт,
потому что моя тоска - не оттого, что обидели меня, сделали мне больно - потому что обращён в сердце другого человека.
В школе я забавлялся словами, но не восхвалял революцию и пионерию, впервые влюбившись, я возвысился над смешным.
Я - поэт,
никогда не игравший эту роль, никогда не скрывая стихов и никого стихами не грузивший, и в юности лишь потому не объявлявший это, что занимался всем и любил всё, и если есть поэты-воины, поэты-иноки, поэты-философы,
я - поэт-рыцарь,
потому что однажды поняв, что вижу всё так - стал служить Поэзии, как рыцарь своей Даме, своей Королеве.
Я мечтаю открыть свою маленькую прекрасную землю и подарить её всем, даже если останусь в ней единственным, -
Я - поэт.
Я не торговал ни поэзией, ни рукописями, потому что рыцарь жалко выглядит среди ловчил, и даже не удача - правительница моей судьбы - но отвага и достоинство.
Я - поэт,
потому что немного знаю и очень люблю поэтов.
Я - поэт,
потому что не боюсь ни справедливых, ни несправедливых упрёков.
Я - поэт,
потому что я знаю это и не страшусь бесконечного ожидания искреннего возгласа - "ты - поэт!" - потому что дело не в той пылинке, которой я дал броское имя МАЙ АВГУСТ - название моей жизни - а в той волне, которая вечно бьётся о скалы людских сердец в этом мире.
Среди друзей - безвестных поэтов - вопреки рабству и пофигизму толпы, с Верою в Поэзию, в читателя, в человека, в прекрасное, я - свободен, и поэтому
Миллиарды столетий пролетят незаметно,
и поэты воскреснут последними из миллиардов людей
среди радостных звёзд лучезарных,
никого не задев серебристым крылом отточенным острым пером,
их никто не обидит даже нелепым вопросом,
их любимые встретят, и жизнь повторится, но будет совершенно другая
- без упрёков и страха и подвига для,
но утраченное останется вечно бесценным
невозвратным, как тысячи, как миллиарды потерь,
которые самую жизнь сокращают и накапливаются,
чтоб превратиться во внезапный обрыв, кажущийся нелепым,
случайным и странным,
- и новая жизнь будет бесконечно счастливой оттого,
что отдать её Вселенной
станет смыслом уменьшенья несчастий,
и мечтать перестанут о том, что ничтожно,
и не станет преград между мной и Тобой.
Работал поэтом.
Не знал никто -
только работодатель.
Шёл на службу
в старом пальто
и в мятой шляпе.
Шпион от поэзии
- был схвачен за руку
и приговорён к каторге
альманаха,
перегрыз правую руку,
прикованную цепью
к гладкой странице - стене,
бежал в никуда
( думал в Поэзию и Сказку.)
Шахтёры считали
меня шахтёром,
музыканты считали
меня музыкантом.
Воры не считали меня вором.
Политики не считали меня политиком.
Поэты считали на калькуляторе.
Что ты пишешь? -
спросил боец. - Шифровки?
- А ты думал - стихи? -
и мы засмеялись.
Сейчас мы рванём
через бровку окопа...
Я без правой руки.
Осень, осень, ты неисправима,
бесподобна, как любовь, и несравненна.
Пусть в очках своих старухи в штатском
тянут руки к жёлтому металлу,
- я люблю твои печальные закаты,
неподвижность ясных дней прекрасных,
ветра хмурых дней порывы,
красоту последних мёртвых листьев,
жизнь которых никогда не повторится,
я стихи на них писал бы кровью,
не страшась поэм драгметаллистов,
не боясь отдать горячих капель
нерубиновую россыпь и оставить,
оторваться, улететь, упасть на землю,
ветру не переча, к стеклу приникнуть,
чтобы в тёплом доме кто-нибудь впервые
понял, что металл бессмертен
- я писал бы - но в их стылых жилках
мир уже открыт и совершенно ясен.
Я сегодня мечтаю научиться
не писать стихов - их думать,
плакать их, чтоб каждая слезинка,
остывая, миру возвращалась,
а мои шаги следов не оставляли,
и мои стихи в них не читались, не отличались
от росинок, звёзд, снежинок, листьев,
- чтоб из них монеты не чеканил
чёрт в обличии полковника искусства,
государственника, слуги народа, сукин-сына.
Осень, осень, в воздухе прозрачном
дух поэта русского невидим,
он - не чад от внутренних органов,
в обе стороны мчащихся людей - авто,
отравляющий прохожих - твоих чад,
а цилиндр, трость и бакенбарды
- радужинок моих глаз неповторимость,
видящих жизнеутверждающую тризну
возвращения вещей, что мы любили,
в вечное теченье мира.
Я хотел бы в мир вернуться,
от всевластья "я" освободившись,
насмотревшись мир со стороны
и свободой вдоволь надышавшись.
Осень - это очень
несерьёзно.
Боже мой,
и стаей краснопёрых желтоклювых
птиц,
тучей мотыльков отчаянных -
будто бы ожившею листвою -
осень - это очень -
слишком - поздно.
Так листы
моих тетрадей вспыхнут
в час полуденный
неслыханным огнём,
озарятся нестерпимым светом,
так что мир до окраин
человек незрячий вдруг увидит,
а прозревший - только свои слёзы -
потому что
там, за краем мира - его сердце.
А его там нет.
Кто сказал,
что будет мне не больно
видеть пеплом, растворённом в океане?
Вот, сижу, пишу,
рисую листья, -
- каждый через сотни миллиардов лет -
и выходит снова
осень,
листьев пламенем
плеснувшая
мне в очи.
Пахнет незабываемо керосином.
Детство убитое там.
Поэт какой-то Ваня Хиросимов
вместо лиры колотит тамтам.
Эти звуки совершенно неблагозвучны,
мешают спать уставшим извиваться.
И поэту страшно, тоскливо и скучно
в переплётах золотых не издаваться.
Он поёт, словно пьёт, булькая,
он - титан без электричества и газа.
Жизнь его - облезлая, безнадёжная гулька,
недостойная анекдота или рассказа.
О, он весел, ведь когда на четвёртой космической скорости
дерево вырывается из Земли
к звёздам... Ударенье таково: без кОрысти
у Емели стихотворенья мели.
А поэмы? Ничего не продано
и не выставлялось на рынке.
Поэзия - его взорванная и изуродованная Родина.
А вокруг - литературные дрынки.
Он (глядя на президента Буша) не пытается сорвать куша,
бряцая, что деньги - ничто.
Он не для того сегодня кушал,
кислород расходовать чтоб.
Ах, будет Май, пахнущий каштаном и платаном,
и уйдёт капитаном Август
в лучезарную пасть великого Океана
за золотым руном, и это будет Аргос.
Я рифмую август и правду -
но себе не до смеха,
я свободу рифмую с народом:
знаю, в России всегда прав Дух
и лживы одежды из меха:
пусть бывшим станет норой дом их.
Как становится год Новым
мои песни от руки перепИшете
и бросите от того дно вы,
по волне штормовой ступившие.
Буква к букве, как те китайцы,
виртуозы по каллиграфии,
как из камня сложить пытайтесь
новый дом русской граффити.
А когда вы возвысите праздник
обуздания дракона государства,
соберите из листьев разных
монумент истории Любви и Коварства.
Пусть огонь моих слов напоследок
от бесчестья свет очистит,
от меня оставит свет слепок
и из букв звёзд в ночи стих.
не дело осени
тревожить лета дни
она печально входит по ночам
в распахнутые окна с лунным светом
к поэтам следовательно и ко мне
она садится в тёмном уголке
присутствует и мои стихи читает
всё чаще только вспоминает
и не пытается мечтать
май говорят вернётся как и август
и будет возвращаться триста тысяч лет
но некому его читать
ведь только осень готовит нам вино
а май пьянит без вин
и август крепче спирта
они уходят это не беда
их много в этой бездне
стихов не помню как не помню май
стихи мечтаю не читаю
я их вдыхаю словно аромат
и оставляю горечь на устах
целую Родину своих касаясь пальцев
и пью твои стихи
кто я август май поэт
ИЛЬ Я АЛЕКСАНДР тоже
Писать стихи?
Опять писать стихи?
Кому?
Прекрасной Даме?
Той, вечно юной и не любящей меня?
Которую так страстно любит другой.
Хотя она не любит и его.
Не любит никого?
Нет,
В объятиях другого она мечтает
- и даже не о Киркорове -
о юном мальчике,
влюблённом в её подругу -
тайно - она ведь видела его глаза -
- с досадой - зачем же не её он любит?
Как славно, что моих стихов
никто не слышит:
стоять в тени среди толпы
так невыносимо сладко-одиноко,
и горечь безответной любви
тошнее водки и привязчивее кофе.
Я видел сам, как она стихи читает -
Рубальская, наверное.
Как читает:
невидящим взглядом бежит
по коротким строчкам
и думает о своей любви.
Я удивляюсь, что все читают так
- а поэзию прекрасно понимают
и прекрасно знают: мне б так.
Когда б я мог писать стихи
не словами или вовсе не писать,
а я всего лишь стремлюсь
писать их непонятно -
и, чем правильнее складываю слова,
тем вернее знаю:
их не поймёт никто.
Ушёл в себя и, даже если
не потерялся - мне выйти из себя нельзя.
Мне выйти из себя -
куда?
Огромный мир - и звёзды, и облака,
и бабочки, и люди - он весь во мне.
И выйти из себя -
утратить не самого себя:
весь мир.
Что страшнее смерти:
смерть растворит меня в огромном мире,
а потерять себя - значит
исчезнуть из всего.
Быть не услышанным -
ведь это есть любовь.
"Мысль изреченная есть ложь", -
слова точнее формул,
в них абсолютен смысл,
и, чем точнее фраза,
тем сказанное дальше от мира.
Единственная правда -
интонация.
Её подделать чрезмерно просто,
ей обмануть легко, -
но она не лжёт,
всегда обозначая то, что означает.
и, чем абсурдней смысл,
тем притворство невозможней.
И это знает каждый -
вернее, каждый слушает
и говорит посредством интонаций.
но этого не знает.
Писать стихи?
Конечно.
Конечно, никто их не услышит -
в них столько слов,
которые бездарно лгут,
- словами я играю, как МЕЧАМИ, -
что моей Прекрасной Даме -
Королеве Поэзии -
в них царствовать легко:
я мыслю не словами.
Я живу.
Писать стихи.
эпиграф
я написал такие корявые стихи, которые, положа
руку на сердце, никто не сможет назвать стихами
и каждый будет считать, что всё понял
ненужная подсказка:
не водка плохая, а ты плохой
Тик Лукрепций Карл
"О природе вещей регионов"
Я не любил любить без любви,
и любовь любить её позволяла.
Нет - это не сэляви -
она сердце моё словно Феникса испепеляла.
И она же роняла на пепелище
печальные слёзы, которые жгли моё сердце
и воскрешали её святилище и жилище
и отворяли чьи-то наглухо запертые дверцы.
Я не любил не любить с любовью,
и она сердце моё делала ледяным,
чтоб сосуд любви потом наполнить горячей кровью
и разверзнуть уста от любви больным,
и спускала в них животворный сок,
словно в мёртвую воду - живую воду,
взращивая в сердцах ростки цветов
и поднимая их высоко в воздух.
Я любил любить - дни и ночи,
странно, что оставалось время и силы на еду и стихи.
Я любил жить и пренебрегал всем прочим.
Какая бессмысленность - но я любил глухих.
Напоследок пойду прозой,
как просёлком осенним.
Пусть босые ноги вязнут в чёрной крови моей земли
- я пройду, и следы затянет.
Потом выпадет чистый снег,
чтоб к весне лицо земли стало ровным,
и поэты бродили среди цветов.
Не зная, куда вели те дороги.
Не заметив одной морщинки на лице земли.
Страницы старых книг
вживую разрезать -
больная херургия.
Позвольте рассказать,
о чём молчат другие:
покойник к вам войдёт,
как водится, незримо.
Он - Полу-Идиот.
Не. Кошкин. Не из Рима.
Обратно август-май,
времён столпотворенье?
Назад, давай, хромай
в свои стихотворенья!
Да что я здесь забыл
в нелепом вашем прошлом?
Гонять любил кобыл
я по кругу порочно?
Причём тут ипподром -
стихия лотереи?
На голове с ведром -
я - Донкихот, скорее,
По встречной полосе,
по гаревой дороге
прусь, как толпа лосей,
и упираю роги.
Печальный рыцарь-шут
с щитом из глупых шуток
- провал в горе Машук,
в эпохе промежуток.
И стыд меня душил,
как даму ту мавроди,
который с нею жил,
хотя был негр навроде.
А я всё сторожил.
А он был стоматолог.
И он был старожил.
А я - тыщематолог.
"Я снова победил!" -
эпитафИя дразнит,
мой памятник белил
моей он кровью красной.
Но кровь же не вода,
- ей ничего не смоешь.
Забросишь невода
и выбросишь всё в море.
И дождь назавтра шёл,
как будто вёл в бессмертье,
а снега белый шёлк
ветр сматывал на вертел.
свободные стихи с рифмой
Не. Стихи со свободной рифмой
Сыграй мне, дядя, банкароллу!
Не? Да знаю про названья.
У тебя другая шхуна. Рому?
Нет? Бельканто венецьяно?
А? Капелла? Вон тот гниляк на сваях?
Не? Я не парлуччо итальяно.
Я, знаешь, Ставрополиано края.
Разъясняю: краюха де Аустрало-Ставролопиано.
Мне так тоскливо рифмы помирать.
Признаюсь, я не умею рифномать.
Меня учили в институте помидоры собирать.
Не научили врать, во мать...
Я был, был-был-был в Италье,
мне было мамамамамало
на Родине тупых "даздастиСталин"
не красоты, а у людей в отростке верхнем сала.
Я с детства искренне не верил
в Бога и что бывают неумные,
но вовсе не немые люди и всяческие берии.
Тут с рифмой перегвоздица... а! Наёмные.
А по смыслу: бескорыстные такие идиоты,
кипящие мочой мне: "ты лижешь жопу США!"
Помилуй, сударь Григоролло! Что ты! Что ты?
Ведь Достоевский не о тебе... Блин, ша!
Ах, как болванам нравится порядок
и суровость - ведь на пляжи ледовитых океанов
пошлют других. Не их. Рядо, рядо.
Ну, на кого стучать они ИАНОВ.
За это, за усмиренье тамбовских мужиков
им вождь пожалует жезл паршала
и после не арестует ( кстати, кто такой Лужков?),
не даст пытать, не расстреляет. Шалала.
Да, новый сталин своих холуев будет уважать
и награждать, за верность - не сажать.
Тех, кто будет громче всех кричать
"За сталина!" - под пулю не пошлёт. Ча-ча-ча.
А ты о чём поёшь, гондон?
О венецианском додже?
Дожде? На музыку Папетти, дон?
Попеть мне? Песни нашей молодёжи?
Хочешь, поубиваю всех твоих соседей?
Не. Я - не кремлёвский мафиозо -
такая песня, блин, на велосипеде.
Кто - педик? А. Андерстенд бай грандиозно.
Я, блин, куртуазный, на фиг, был поэт.
Маньеризм, изящество, иху мать - понял?
У вас не так. Хотя асфальту тоже нет
- сплошные лужи. И нет цыган-менял.
У нас менты притоны держат,
икрой торгуют, слышал, кавиар?
Цыган, как раньше те водили медведей,
и заставляют дурью торговать блядей.
У вас не так? Так почему же
у вас, едрёна жопа, можно жить
прилично? Жена заначки не шмонает мужа,
не тащится сама в кабак и не идёт служить?
Культуришь? А хули ж? Чайкофского слыхал?
Звезда, блин, поп... Я сам две фанеры записал.
Куда ни кинь - культура, твою мать...
Канал у нас такой "Культура", надо ж поминать.
Нет, братиссимо. Дело не в культуре...
По крайней мере - не в канализации-канале,
хоть ты и, извини, гондольер, в натуре
и знаешь, видимо, что есть Бьеннале.
Тут русская идея похуизма, дорогой.
Дороги? Мерседесы? ( Тачки). Был бел асфальт и сплыл.
Дешёвый труд, да убыток дорогой.
Вся наша жизнь "былым-былым-былыл".
Нет, делают ещё в стране шурупы-макароны
и автоматы куда-то продают -
потом находят их в чеченских схронах,
а идиоты ( не мышкины ) раззявят: "Во дают!"
Да-да-да-дают. А больше обирают.
Народ? Народ привык. А страна без края,
хотя краёв - немеряно и укрупняют,
вот только хлеб в убыток убирают...
А скоро газ и нефть убыточными станут.
Не веришь? Да ты наш пацан!
У нас газопроводы тянут
и ЛЭП... всё тянут. Цан-цан-цан.
О, брателло-гондольер: словарь Дали?
Не можешь ничего понять
в моих речах нет смысла и вдали?
На Родине нечему уже вонять.
И там мои стихи не чтут,
корявые, бессмысленные, откровенно дрянь.
Я - лицемер, демагог и просто туп.
А я - пророк в отечестве своём. Грянь.
Складно там совсем иные пишут.
Гладко. Читаешь - улетаешь.
И сердцем сладко - как сахар в чае - таешь.
Лирическая грусть, прозрачные стихи. Я - шут.
Зачитаешься и... Какое дело
до Родины обосраной поэту?
Природа не слетела,
и нет альтернативы свету,
лету, любви, очарованью...
Я - шепелявлю: то - не это.
Это - не то. Я оскорбляю Ваню
претензией на звание Поэта.
То есть, не только Ваню, в том-то дело.
И вот я эмигрант.
На Родине осталось только тело -
размахивает рукавами, как гарант.
А я душой отъехал. Нет, не срывы.
Сказал там кто-то ведь:
"Души прекрасные порывы".
Ну, был крылат я... Меня помял медведь.
Я долго, братец, ехал.
Включаю телевизор - корчи панорамы смеха,
народ заржался - мне б хихикнуть,
а я икаю. Я не смею пикнуть.
Впрочем, это не запрещено.
У нас зурабят монументы
и михалдят кино.
По ящику: отчаянно порядочные менты.
Да, их начальник подполковник Мухомор
- весь вылитый, как бутылка из-под водки:
"Действуйте. Идите. Работайте". Без умор.
Да в точности как главный кое-кто насчёт подводной лодки.
Открывший истину, но только не в вине:
народ имеет право жить!
Как Черномор сказал: плохо, но недолго, не.
Мои друзья-поэты хотят Родине служить.
Ах, Родина - да чья ж ты мать?
Не этих миллионных идиотов?
Кому ты так стараешься внимать,
ты любишь то, где мысли нет - ни на иоту?
Наверное, у нас один на всех инсульт,
и это не улыбка, а гримаса.
Была одна на всех победа. Галина Бланка - бульк.
Но мёртвые её забрали из запаса.
Живые проиграли только жизнь -
ах, чудаковатый Гамлет!
Неладно в Дании, скажи?
Молчат седые камни?
До Дании рукой подать,
а Магадан на том краю планеты.
Наматываешь мили на кардан,
а горизонта не было и нету.
Нет, не пиши поэм,
счастливый Гондольер!
Спой мне, а я пока поем
окорочка далёких Кордельер.
Про Данию стихи мне не продать
- у нас, кто не продажен - конечно, не поэт.
А про Россию мне и вовсе не издать,
да некому читать. Коряво - складу нет.
И вот пишу - люблю - дышу
и медленно, просто, спокойно умираю.
Шепчу пророчества седому камышу.
Нет дудочки, на которой жизнь мою сыграют.
Путешествовал по неверному континенту,
По безмолвной пустыне.
Барханы песка сползали с гор
Под маревом раскалённого воздуха.
Закончились запасы воды,
Растрескалась запекшаяся кровь земли,
Как мои губы.
Здесь некогда бушевало море,
Неустанно меняя лица
И терзая берег, раскалывая скалы.
Дождь гремел за горизонтом,
Ждал меня в стране водяных лилий
За тысячи миль и влажных сумерек.
На сорок четвёртом обороте планеты
Изменилась пустыня звёздного неба,
Полусфера его упиралась в отвесную каменную стену,
У подножья которой бесполезно сверкали груды
алмазов.
По алмазам я шёл босыми ногами,
По рубиновым росам.
Камень царапал ногтями,
Поблекшими от жажды;
Кулаками отчаянья бил в стену,
Чувствуя, что она не отзывчивее человека
И бездушнее пустыни.
Утренний луч солнца разбудил прибой алмазов,
Расчертили стену непонятные знаки света
И растворились во всепоглощающей белизне дня.
Не зная значенья знаков,
Боясь ничтожной неточности,
Я алмазами резал камень,
Не понимая ещё,
Что возвращаюсь к стихотворению.
Скуки ради кушал виноград.
Нет, не чаял я такой печали,
и скулил, как будто душу облегчали
слёзы, высохшие на пути к очам,
опалённые огнём утрат.
Будто прежде никогда не умирали
те, кто часть души моей.
Я вас никогда не повстречаю,
потому что сгину навсегда.
Каплей света столетия промчатся
и застынут в капле янтаря -
- я останусь просто мира частью -
август - май - кусочек января.
Железные цветы аттракционов
в безлюдном зимнем парке.
Невидимый орган аккордеона.
Ветвей заснеженных готические арки.
За пол-земли от Рима и Парижа,
здесь мир людей с изнанки только виден
за тысячами лет, за тысячами стадий,
за тысячью рассветов рыжих
от Стикса-Танаиса,
где тени чёрных вод печалился Овидий,
Будет точно такое же воскресенье, -
Разумеется, никто не воскреснет, -
Просто будут не вывезены
Переполненные мусорные контейнеры -
Ветки, пыльный войлок из пылесосов,
Строительный мусор и жижа объедков.
Ненужные книги и ноты,
Некрасиво разваленные папки
С моими когда-то любовно собранными
Черновиками и рукописями стихотворений.
Не останавливайся, нечаянный прохожий:
Что такое - неудавшаяся жизнь?
Просто - невыдающаяся?
Ты не видел, как промелькнули мои
Торопливые похороны
И, согласно последнему волеизъявлению покойного,
Пакетик с пеплом главной моей рукописи
Был вложен в холодные руки трупа.
Здесь мой памятник. Без эпитафий и музыки.
В ночь на понедельник от дождя
Окончательно раскиснут рукописи,
И я исчезну совсем.
Останется в антологии стихотворение,
Как в янтаре, в капельке времени.
Я поэт другого побережья,
я поэт сокровищ Монте-Кристо -
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.
Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт - рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко -
у земли касаются ветвей -
от дождя отяжелевших веток.
В городке промокшего асфальта
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.
Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги -
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд - и всё же Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.
Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья -
Монте-Кристо - это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.
Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков -
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.
Нет, я не победил Циклопа -
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой -
столько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!
Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул -
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?
Две недели
душа болела -
- не слушал:
дела, дела...
Две недели
кости трещали от тяжести
и мороза,
тесных автобусов
с замёрзшими сиденьями и окнами,
вагонов, не открывающихся
на маленьких станциях,-
- чтобы утром
выпрыгнуть на совершенно незнакомой
другой маленькой станции,
- чтобы всё повторилось,
кроме удачи.
Две недели
голова от забот
была погремушкой.
Но путь домой
продлится пять суток -
душа оттаивает
и начинает болеть,
отмороженная.
Я пишу стихи,
просто чтобы исцелиться.
И ты скажешь:
никому нет дела, чем достигаются стихи.
Всё резче гор кардиограмма
вечерний чертит горизонт.
Закат разыгрывает драмы
из прежних рыцарских времён.
Над нами громоздятся замки
огромных рыжих облаков,
и мы расплескиваем в санках
зимы парное молоко.
Потёртый гривенник луны
примёрз к седому абажюру
горы Бештау. Со спины
мы видим грозную фигуру
и стынем в этом тихом храме -
- своих пугаемся затей, -
как лики мы в оконной раме
ждём заигравшихся детей.
Те, которых чудо не спасло,
не расскажут сказочных историй:
сказка, вам скажу я, ремесло,
где нет места горю.
За борт я упал и захлебнулся.
Ну, какое чудо здесь поможет?
А спасенье? Я опять вернулся.
Просто повезло и пронесло,
и былое больше не тревожит.
Просто шторм был баллов сто,
каждый вал - девятый - девятьсот девятый.
и меня на палубу швырнуло,
не разбило и не разорвало, а спасло,
о, Боже Святый -
взяло, погубило и вернуло.
Я себя ощупал: нет, это не я.
И корабль не тот, а ураганом
время пронеслось. Вся жизнь моя -
или не моя - стала бесконечным океаном.
Ветром унесло меня в терновник -
взвыл я, как сука,
и песня моя взвилась в поднебесье.
Слышал меня вертухай и чиновник,
я был одиноким,
как больное среднее ухо,
и, как собственный мозг
мыслям своим, был никому неизвестен.
Зачем материться, мастер суесловий,
спросил меня философ,-
конечно, конец колючки в моей ягодице
- это мелочь для него,
упавшего в долговую яму,
глядя на звёзды кремлёвские.
Звезда Героя России его и там словит.
Нет у поэтов вопросов -
они у матросов в подводной лодке,
лежащей на дне под стаей сырой селёдки.
А я вытаскиваю колючку упрямо,
как шприц с кокаином,
и вместо звёзд вижу блёстки.
Я так одинок, как вселенная
и ветер космический
вдали от галактик.
И душа моя запеленована, пленная,
мышцами слабыми,
и за несчастия и неудачи никто мне не платит,
не утешает, не плачет,
по голове не бьёт и не гладит
и водки не наливает:
ах, как грохал я посуду на счастье,
не из чего напиться,
в руке перо, ладонь не годится,
и чем-то это всё воспоминанья мне навевает,
словно запах из собачьей пасти.
Другие выплёвывают зубы и куски лёгкого,
а я - тяжёлое, крохи своей печени.
Говорят: да творчество твоё - дело плёвое,
пусть попадаются кусочки сердца
- это блюдо ни хера без перца,
и время все раны лечит,
подобно терапевту или хирургу,
взявшему груз ответственности,
словно ноги хорошенькой шлюхи,
себе на плечи,
или превращённому в Ленинград Петербургу.
Здесь все непосредственности - посредственны,
здесь - все награды - это плюхи
и пощёчины направо и налево,
неправым и правым,
награждённым и тем, кого лишили.
Не писал бы, если бы сердце не болело,
из-за занозы в заднице просто пел бы.
Не искал бы на базаре отравы,
не юлил бы: чтоб мы так жили
на заплату зарплаты - и всех дел. Был
зубным тыщематологом сто полулет
и зубы в тряпочку прятал,
а счастье, оно всегда рядом,
но, особенно, когда утрачено,
как языческий амулет
или яичница, переделанная в омлет,
тошнотная и горячая,
которая упала на пол и валяется.
Месяц уныло торчит, как член, в окне,
жизнь старается серпом по яйцам,
смерть позванивает:
раз себя не сберёг и не спрятал -
я не виновата, иду искать.
И любящей рядом нет,
и любимой нет рядом.
Одна тоска, великая, как похмелье, тоска.
Кто-то гладил
мне голову
ночью во сне.
Было холодно;
снилось
что-то страшное мне,
и проснулся
я утром
печальным и старым;
сердце билось в груди,
считая удары.
Ива
билась в окно
косами хлёстко.
Это смерть приходила,
просыпала белые блёстки.
Глаза открывались, как небо, внезапно,
в пол-мира, в пол-солнца, в пол-лета глаза,
в зрачки, в неизвестность, за горы, - на запад
моя обрывалась гроза.
( Мгновенье назад закат вытек кровью
и пальцы над тучами тихо простёр;
по кромке изрезан горами, был прорван
и выколот звёздами синий шатёр.)
( Мгновенье назад я тебя и не видел;
ты шла в белом платье окраиной дня;
ресницы дрожали, как будто в обиде,
скрывая внезапность души и огня.)
Глаза открывались ресницами молний;
я видел - но - во избежанье зигзага -
пусть время пройдёт, никто и не вспомнит,
какой сумасшедший был ветер и запах!
Я просто исчезну (подумаешь, ветер!)
Я - Лаокоон (ведь и мрамор не вечен,
а что же в глазах твоих бедный артист?..)
Как чёрный, стихами испорченный лист,
я корчусь на стынущем мраморе глаз...
А в море предгорий - как флот белоснежный -
свои паруса распускает Кавказ.
Я прижался к чужим
хрустальным устам:
здравствуй, моя ледяная кукла!
Ночь туманная
смотрит в чёрную воду с моста;
ты мизинцем
в окно стеклянное стукнула
и влетела стремительно,
как птица по имени Никогда
во время по имени Осень.
На кресте голубого окна
продолжает скрипеть
одинокое деревце;
послушай,
ночь, как измятое, долгое,
больное облако
мои слова
в свои
туманы уносит;
если я отвечу тебе -
Всегда -
поверь, моя ледяная,
ничего не изменится...
Луна
необыкновенно бледная,
как лик
раскаявшейся блудницы;
(на ресницах облаков снежинки звёзд).
Веснушки склёвываются, словно крошки хлебные,
на наших абсолютно чёрных лицах
(а может быть и льдинки слёз).
Луна с кругами под глазами
(соната и апассионата).
А в лужах тёмных - то же самое,
но только наоборот луна,
и облака навыворот,
и наизнанку звёзды;
в тлении
рассеиваются наши лица.
Браслеты; пиджаки; карманы вывернуты,
в них пусто и темно, и муторно возиться.
И складывается впечатление,
что бабочка воротника сорочки
покачивается над плечами.
и эта канитель печали
грустна; и более ни строчки.
Как мрачно и холодно
на той половине Луны,
где стынет затмение Солнца,
и звёзды выглядывают из-за спины
Таинственного Незнакомца.
Где нет в полумраке
голубых полушарий земных,
я выстроил домик по-русски,
где ночи бескрайне длинны.
Там холодно, пусто и грустно.
Ты мне позвони. Извини,
мне нужно не так уж и много:
усталые пальцы тревожно сомкни
на томиках пыльных
моих ненаписанных книг,
ответа дождись и усни:
мне так одиноко.
Черна и блестяща
сухая окалина Солнца.
Ты мне позвони в этот свет:
мол, помню тебя, своего Незнакомца,
мол, где-то на Севере, в стылой Москве,
где дни коротки, как затменья Луны,
и так далеки, как линии Аэрофлота,
где звёзды гвоздиками
в квадратных созвездьях
стандартных домов
зажжены -
- я однажды полюбила тебя -
как без тебя теперь плохо...
Смотреть
с отсутствующим видом
в окно;
по улице твоя обида
с моей пошла в кино.
2
А за углом глухая ревность
сжимала нож.
Ты улыбалась, как царевна,
роняя лож.
И невозможно было верить:
шутила зло.
Не возражал!
( Был смелым и слепым;
нелепым;
смешным до слёз;)
шёл за угол;
пел белый ветер;
мерцало солнце на лезвие ножа...
Равнодушный вечер,
от надежд нет следа.
За окном ветер
трогает провода.
Струны тонкие,
немые песни,
очень звонкие,
красивые, верно,
а мне не слышно -
- я смотрю в окно.
Чёрные домики,
чёрные домики,
белые холмики,
сизый дымок.
Бегают ослики
с лицами робкими,
белое облако
в небе плывёт.
Светлое солнышко,
светлое солнышко
яркие стёклышки
бьёт из земли.
Горы за городом,
горы за городом,
там, за просторами
снежных полей.
Птица в неволе я,
птица - не более -
ветром приверчен
к холодной земле.
Мы неулыбчивы.
Мы недоверчивы.
Мы неустроенны...
Крепок мороз.
Ослепительно солнце.
Снегом в кафе
запорошены столики.
Крошки воруют
безгрешные птицы.
Прячемся вечно
в непонимание,
сердцем напрасно
боимся болеть.
Но от себя
невозможно
ни спрятаться,
ни застрелиться,
ни улететь.
Ничто, казалось бы, дождя
не предвещало.
Сентябрьская
неподвижность
остывала
на кромке золотеющей листвы,
и солнце близорукое
блистало...
И вы, и вы, и вы
смотрели вдаль
мечтательно и странно
и были безупречно красивЫ...
А в зале расцветали олеандры.
И вот однажды
вечером туманным
сгустились хлопья бледной синевы,
и мелкий дождь
просыпался нежданно,
и поезд возвратился
из Москвы...
А вы, а вы, а вы
куда-то ночью долгой уезжали...
И вот однажды
ударил ветр,
осенний сор кружа!
Ты
собралась
куда-то уезжать!
Бежать меня?
Меня не избежать!
Бежать любви моей?
Напрасно!
Ударил дождь.
И ты была прекрасна.
За каплей капля
по стеклу сползала,
как слеза...
И в стёклах зала,
заплаканных дождём
и мутных от холодного дыханья,
бежала, отражалась, исчезала,
мерцала
померанцевым огнём
и растворялась в темноте пустой
трагическая хрупкость олеандра,
разлившаяся в ночь благоуханьем,
гордясь своей
нелепой
красотой.
А ты всё так же хороша,
как вечером,
холодная заря.
И про любовь
твердить мне нечего -
всё повторять.
А ты всё та же птица
редкая
по клетке мечешься.
Я улыбаюсь - бьётся веткою
в окно метель,
моя советчица.
Не надоело ли скитаться
во снах
и розовых мечтах?
Судьба смеётся,
может статься,
и мы обязаны остаться,
и белоснежная постель,
и дышущая сном подушка,
и ель, под окнами растущая,
и солнечная акварель,
и крошатся по дням года,
и над судами человеческими
подняться
надо бы,
но я
к скале прикован навсегда.
Однажды днём, однажды вечером.
Однажды был, однажды не был.
Запутался в безлистой осени,
в огромном мире,
в белой простыне.
В безликом саване снегов.
В смятении подснежников.
В ударах справа.
Запутался.
Однажды вечером.
. . .
Не злись, весна,
бураны не к лицу:
рассыплет май
дрожащую листву,
и вспыхнет свет у прошлого в глазах:
так резал март
и жёг
оставшуюся под снегом осень
прогорклым запахом
ушедшего навек.
. . .
Молча встань и уйди
из приличной компании,
где не пьют дешёвые вина.
Ах, страна золотая, Шампания!
Ах, страна дорогая, Пингвиния!
Ах, штаны из берёзовых ситцев
долго могут носиться...
Ах, заплаты
из лохмотьев тумана
и заснеженных гор горловины!
Прёт цунами из океана
в буржуазную половину!
В буржуазные будуары
золотых околечек, вонючих ножеклезет,
лезет волчанка старая
с рыжей гривой и мордой львиной
золотых брошек, блошек, мошек и вошек
перерезать скотину!
Всё потонет в потопной лавине...
Не оставь меня в беде, бедуина,
ты разбрызгай меня, цунами,
в облаках, что кружат стадами
без штанов или со штанами,
и умчи в пене слёз в пучину,
и верни золотым дождём
в бархатистую сыпь прибоя
на безжизненную равнину...
Сюрпризмы стандартных домов,
ветра заколоченных ставен,
как опухоль диких шумов
растут среди диких окраин
Икаруса бронзовый дым
опутал вишнёвые чащи.
Просыпался рой золотых
машин, в двери улиц стучащих.
Всё чаще, всё чаще, всё чаще
бежит колесница Морфея,
находит Орфеев звучащих,
из квадроколонок стучащих
в глухой барабан перепонок -
стареем, стареем, стареем...
Несчастье, несчастье, несчастье
летящих на солнце девчонок -
а годы сединами мчатся
в страданьях прямых перекрёстков,
в автобусах солнце спросонок
взрывается...
В чуме остывающих луж
ушло деревенское лето,
а звёзды искали рассвета.
Будили дымящую глушь
кадила автомобилей,
катили, катили, катили
на юг караваны курортов,
а в тёмные ставни ветров
стучали, сверлили, входили
осенних дождей натюрморты
во вкрадчивом стиле "ретро".
Катили, катили, катили
по струнам звенящим трамваи,
и листья на рельсах искрили,
и ухали мокрые сваи
грозы, уходящей за поле
хрустящих стеблей кукурузных.
И пасмурно было, и грустно,
и сердце теснилось от боли.
Сверкала зеркальная лужа,
но зыбь на неё налетала,
срывала с неё покрывала
и звёзды срывала, срывала
и прятала, прятала глубже...
Сверкала... сверкала... сверкала...
а солнце мерцало и плыло,
всходило, всходило, всходило,
огромный янтарь раздувало
и клубы лучом бороздило...
До слёз одинокая
горькая осень
уходит неслышно
в туннели аллей,
своей не жалея
багряной красы,
как нищему под ноги
золото бросит,
лист золота
в жемчуге белой росы.
Лучами холодными
трогает листья,
молчанье храня,
золотая Маир,
звезда уходящего
прошлого дня
и парков английских,
где тумана ненастье
и дым от сгоревшего
бывшего счастья,
глаза разъедая,
клубами стоит.
А я замираю
от холода мира,
и песня всё глуше,
и роется глубже
и ближе могила.
И курится струйкой
дымок папиросы,
и светит её огонёк
за окно,
а ветер вдувает
в холодную осень
огромную,
тихую,
чёрную ночь.
Но клочьями жизни
бросаются в стёкла
в объятьях снежинки
и тают во мгле,
пылают мгновенья
в отражении тёплом,
клубами печали
возвращаясь ко мне.
Кто по полю свищет?
Кто носит
косматые шали снегов
на плече ледяном?
Наверно,
бредёт, спотыкаясь,
наощупь,
и ищет
одряхлевшая осень
богатство лесов
под своей сединой.
Ветер из-за горы вынырнул.
Деревья взметнули ветви к небу.
Листья ветер нашиворот вывернул
и вышвырнул в гневе.
В осень выкинул склеенный домик.
Я твоё имя в толпе выкликнул.
Многие обернулись, а ты за угол свернула.
Не догнать, ведь это ветер
брызжет каплями света из прошлого.
Много, помню, было плохого в жизни,
но и хорошее было, много хорошего...
Я догонял тебя, от тебя бежал
и возвращался снова к тебе.
А ты уходила, и таяла тень.
Не удержал... остался портрет
и место пустое от зеркала -
канитель продолжения жизни
возле холода, оставшегося от тебя.
Ветер... листья в лицо выплеснул,
и изменилось направление сторон света.
Останется оскорблённое время, снятое тонким слоем с крыш.
Соломинкой выстели тонкозвонные песни.
Олимпия, вылепленная лилия, льющаяся в Париж.
Певица, скользящая по волнам человеческих настроений,
предвестник. Время тонкими ломтиками месяца нарезано,
но бьёт в волнорез география умонастроений,
тревожащая меня и тебя поэзия.
Мы были всегда себе сами императорами и директорами.
А нам удивлялись и убивали...
Поэзия поднимала меня, как жирафа,
с четырёх олимпийских колен и гнала в саванну. И пели слоновые трубы.
Сафари, сафра ли - сегодня и завтра
урожай и сервиз авторалли.
Синеет и коченеет
труп декабрьского дня.
Темнеют глаза улиц,
заглядывающих
в залитую светом
залу.
Загораются звёздочки в окнах домов,
словно ёлочные игрушки.
Пахнет Новым Годом
умирающий Старый Год
и зимними яблоками,
что носил я в своём портфеле
на работу.
Хрустальные мосты
и пирамиды.
Висячие сады
Семирамиды
Колоссы, маяки
и храмы.
Геракл первым пал
средь равных.
И пала Троя
в прах,
и Хиросима.
Восьмое чудо - Страх,
гуляй, Россия!
Били меня
семимильными сапогами,
жалели,
жалели силы.
Сказочно было
больно,
но я молчал.
Били меня, лежащего,
били ногами.
Плыли кольца золотые и синие.
Красные пятна
украшали землю,
словно гвоздик
оборванные соцветья,
я не кричал.
Я втаптывался,
втаптывался в землю.
Я впитывался землёю.
Я растворялся.
И выросло бескорое
тонкое южное дерево,
живущее до первой суровой зимы.
И некому было
нарезать из дерева дудочек,
только тени остались
от бьющих ногами.
Только густо шумели
другие деревья.
Мечты, как поэты,
мечты не дают успокаиваться.
Мечты - как деревья
цветами весной покрываются.
Мечты, как рассветы.
Мечты, как следы
на морском песке
с годами смываются.
Закончилось лето.
Мечты не мечтаются.
Осенние бури.
Мечты, как мачты, ломаются.
Счастливые рвите билеты:
мечты всё равно не сбываются.
Бессмысленно говорить, что я одинок.
Я необитаем, как лунный песок.
Упал кувшин с сырой водой.
Яблоня трещин взметнулась чёрной вдовой.
Остановилось долгое сердце дня.
И в этом сердце не нашлось меня.
Кто-то воду в узкое горло толкал.
А я неподвижно в стороне стоял.
Жизнь хлестала в вакуум песка.
Билась тонкая жилка виска.
Юная смерть-красавица точит клинок.
Кто безжизнен, косая? Раскосая, кто одинок?
Ты пальцами холодными
бокал переплела.
Ты кольцами алмазными
по зеркалу прошла.
Стекали капли красные
в царапине стекла.
Я мрачным был и страшным,
а ты была светла.
Кафе пронзили сумерки
беззвучных белых пчёл.
И старый год по улице
задумчиво прошёл.
Часы толкали линии
брильянтовых ресниц.
И воздух тёмной глиной
касался наших лиц.
Узор морозный резался,
бледнел по кромке дых.
Ты строгая и трезвая
молчала за двоих.
Ты так была рассеянна -
вина не отпила,
бокал легко поставила
на краешек стола.
Так не было задумано:
а, это всё дела!
Всего два слова молвила,
поднялась и ушла.
Синица крошки хлебные
хватала со стола.
Она была, наверное,
с отчаянья смела.
И в льдистом отражении
мелькнули кольца рук.
Ты шла, пряма, как Истина,
и был твой шаг упруг.
Как головокружение
пожатий сжался круг.
Я был твоим единственным,
а стал хороший друг.
Вино в бокалах стыло,
зима вокруг спала.
Блестела и болела
царапина стекла.
Забыть мне трудно было
безумье слов твоих:
был праздничным и белым
наш вечер на двоих.
Открылась туч окраина,
в бокал луна вошла.
И лопнула царапина
прозрачного стекла.
Вино как горлом хлынуло
на чистый край стола.
...Ты тонкую перчатку
надела и ушла.
Вмерзал потихоньку
в пространство декабрь.
Вокзалы скользили по льду.
Вмерзал я душою в автобус -
хотя бы
мне тёплого слова коснуться
хотя бы...
Но в оттепель Вашего сердца
я, вмерзший в чужие глаза, не войду.
Я мысли-снежинки
в холодной ладони
собрать не могу.
Хотя бы проснуться,
рукой, словно веткой,
к горячему свету...
Но сон, словно след
теневой на снегу.
Но сон растерялся,
некрепкий и ветхий.
Вмерзаю душой
в вокзалы, автобусы и пересадки.
Свирепо свирелью ветров
играет февраль,
и мёрзнет в полях
одинокое "завтра",
и стынет непогребённое счастье
всю ночь до утра,
и стонет
зовущая прочь магистраль.
Отрезано прошлое.
Сигнал к отправлению подан
короткий и резкий,
как траурный залп.
Прощаться пора.
Прощай и прощайся.
И медленно, медленно, медленно
вмерзает в пространство вокзал.
Морозный бес плетёт в окне узоры,
из тонких игл гнездо себе мостит.
В дыхании мы прячем разговоры,
он за окном тихонечко свистит.
Корабль "Себе" выходит на просторы
морей, поступков, ролей и речей.
Я - тот, кто затевает вечно споры
с собой среди обугленных ночей.
Дыханья пар и паруса свечей
корабль "Себе" в туман сопровождают.
Я слышу треск и хлопанье бичей,
что груди парусов освобождают
на острых островах земли Ничьей,
в окне узоры светлые рождая.
. . .
Зажжёшь свечу - и он в окно заглянет,
одним зрачком из зеркала дразня.
Сквозь иней проволоки колкой на поляне
скользит теней бесшумная возня.
Корабль "Себе" с матросами из Пьяни
вёз в неизвестность горечь и вино.
О, сколько Понедельников и Пятниц
в свой чёрный трюм погрузит шар Земной!
Я - тот, кто смотрит в чёрное окно
на беса мрачного, себя не замечая.
Корабль "Себе" отправился на дно,
свечою слабой путь свой освещая.
Я - тот, кто отрекается от снов,
за все свои ошибки их прощая.
Я пройду половину моста;
взгляд упадёт вниз.
Дерево ветки
к небу взметнёт
и отразится в пене реки,
как тень Христа.
Жизни моей серый лист
одиноко мелькнёт
среди страниц других -
исцарапан до половины
красными буквами.
Смотреть -
в реке ревёт лавина
чувств,
и взгляда дрожит пирамида.
Сбежать -
по лестнице вниз
песни Орфея лёгкими звуками
в облако пены,
как в чрево Аида.
Солнца вскрыть
ослепительный диск -
чудесен мой путь средь роз.
Вцепиться пальцами
до боли в металл перил -
не верю, что мир прост.
Я ещё не устал жить -
мысль выплеснуть не успел
и бездну глаз не раскрыл,
а дно уже темнеет в заводях.
Я ещё не сложил песнь,
а плиты уже успели сложить
и подготовить загодя.
Можно ещё взлететь,
мост горит с конца тупого.
Но тогда придётся
падать и подниматься снова.
А я не могу
каждый день биться
и воскресать, как Слово.
Со всех сторон в упор на меня
глядят строгие лица,
и путь, ещё не пройденный,
с каждым днём короче.
И я ничего не могу изменить,
кроме жизни,
чеканящей дней монеты,
на круглые камни ночи.
Песня сердца крыльями бьёт,
ранена, но не допета,
в силках слов,
как птица пленная,
жаждущая свободы и времени.
Остановившись на середине моста,
вижу -
смысл оставшегося
очень точен:
заполнить пустоты светом
и заселить Вселенную
неогороженными деревнями.
Дождя не дождались,
сгорели
под яростным солнцем
любовно сплетённые травы.
( А мы ликовали:
обилие солнечных дней! )
Напрасно у неба
искали защиты и правды:
нет, нас не согрели
Вселенной
мильярды костров и огней!
И корчилась степь
в обнаженьях и язвах пожарищ,
и - если б не травы -
горели бы, видно, хлеба.
Подёрнули ужас зрачков
катаракты земных полушарий
- до солнечных полных затмений
осталась планета слепа.
У берега моря
играет скрежещущий гравий,
и бел, словно кости,
его ослепительный смех.
Не холод космический
нашими душами правит.
а холод безлюдья.
На чёрную землю
бессмысленный выпадет снег.
В Вашем доме всё изысканно:
вместо груш - ананасы и фиги,
гости беседуют о классической музыке,
в парадном зале хрустальная люстра,
на книжной полке драгоценные книги
о пользе бедности, доброте и истине.
Вы мне показываете одну из них:
"Так говорил Заратустра".
Как в немом кинематографе
неслышно падал снег.
Говорили о географе,
наверно, обо мне.
Всё! Отпутешествовал!
Воспрял с креста я!
В горле ком, я - жестами!
И взвыла стая!
Как набросились, собаки,
рвали, теребя!
Не требовал добавки -
я любил тебя!
Я упрямо целовал,
а ты смеялась: не люблю!
И ты сломалась - ласки и слова,
и грустный блюз.
Сколько боли в том безмолвии,
сколько крика...
Снег не падал - били молнии,
хлестали бритвы...
На рассвете пью коньяк
из холодильника,
сушь такая в тех снегах,
как в Африке.
Одиночество особенно невыносимо
на земле, в семье и на людях.
Полыхнул рассвет
зелёной спичкой,
задрожало полушарие дневного света.
Мне б сходить
в кинотеатр "Родина",
мне не хочется
в кинотеатр "Космос"
на эротику и комедию.
Снегу нет и двух дней
от роду,
нет двух дней ещё Новому году,
но ведь будет
триста шестьдесят шесть,
только кто об этом узнает?
Чем серее день,
- душа яснее,
и глаза пока не заплаканы.
Говорил я с одним господином,
ненавидящим живых кошек
и трепавшимся о правах человека.
Но когда это было, Господи?
В ту неделю, что года штопает,
а Ты мне знак дал страшный:
Ты спросил утвердительно:
за Добро другого нет воздаяния,
и Любовь сама себе награда.
Мои руки возлегли
на клавиши компьютера,
гном души возмутился
несправедливостью:
отдавать ведь так не хочется!
А вот один человек
был мил и вежлив,
добивался, чтоб его любили
и уважали,
и подарки дарил детям,
и услуги дарил знакомым.
И его хвалили в глаза, за глаза и громко,
но со страхом смотрели
в раздувающийся пузырь души -
он чужого тепла собирал капли,
экономя свою энергию.
Но однажды пузырь лопнул,
он увидел, что его обманули,
не любовь и не милость дали,
а обрывки слов и ниток,
разный хлам и бестолковость.
Он заплакал ровно два раза:
от обиды первый раз за несправедливость,
а потом -
чтоб росток души оросить хрупкий
и поблагодарить Бога.
Пьяный Ангел кричал в кабаке:
гарантирую!
Но увидел абрикосовую косточку,
замолчал и
превратился в проститутку,
вспомнившую,
как завтра выйдет из дому
под огнём
добросердечных бабок
и гражданочек,
не торгующих телом в Храме Жизни.
А что косточка?
Это был Бог
для тех, кто не понимает.
Чуда ждал, чудо звал, чуда требовал,
на колени трижды становился,
и осенила меня ветвь персика,
и остудила меня кисть винограда,
и снежинки были страшно сплющены,
и луна раскачивалась над домами.
Я остановил Собачий вальс
компьютера,
и себя не пожалел, приговорённого,
я не дал обет стать праведным,
а взмолился, воззвал к Господу:
есть ли сила во мне
стать себе хотя бы равным?
И с сухого потолка
упала капля,
и коньяк превратился в чай,
а я, увидевши чудо,
как всегда, скептически хмыкнул.
Бог вздохнул:
ты не изменился,
и не зря ты зимой зиме равен,
а весной из берегов выходишь,
а летом становишься океаном,
но, поверь Мне -
трудно океану осенью дождём выплакаться.
Стань обратно маленьким,
зерну равным...
... Так беседовал я с Господом,
без грана фамильярности
или заискивания.
У Него в руках дымилась чашка чая,
у Него были тёплые глаза
и одна прядь слегка сбилась,
он расстегнул ворот
и, прищурившись, смотрел
в зеркало.
Воробьи безобразят
натюрморт зимы.
Видно, ночи чрезмерно длинны,
а дни печальны.
Видно, сахар несладок,
мелко поколот,
и детство наше
слышит:
это было...
этого не было...
до войны.
Та война
осталась в сердцах осколками
разбитого времени,
счастья,
нерождённых детей,
боли,
нераскаянности,
вины.
Осень мучительно длинно, долго и медленно превращалась в
весну.
Имя твоё - зима, ты - сумасшедшая, некрасивая и неопрятная
нищенка,
лохмотья подвенечного платья растеряла в кустах на южных
склонах оврагов, на
северных склонах холмов,
бледная, бедная, бедная и безумная.
Грязный пододеяльник предгорий, за которым щербатый оскал
Кавказа,
улыбайся, моя бесконечная Муза, южная, нежная и самая-самая
нужная,
я целую твои глаза, огромные, как Эльбрус... или, как сама Азия.
Я целую холодные руки твои, моля, драгоценная, прощаясь:
следующая жена - весна,
я ведь слаб и беспомощен противиться её неукротимым
соблазнам.
И меняю белые груди зимы на румяные колени весны,
предвкушая то, что будет спрятано под кудрявым покровом моей
судьбы -
Лета,
которая - Лето - от мая до августа необратима.
Что там, за краем мира весны?
Лето, моя судьба, её принесут на крыльях южные птицы и ангелы.
Смерть не страшна,
потому что она - потом.
Кашляну - и не замечу.
Что-то кольнёт.
Кто-то быстро пройдёт мимо,
и мгновенно завянет
стоящий на столе
в стеклянной вазе бутон.
А ваза треснет. Расколется. И днём
наступит вечер.
Ты потрогаешь недоверчиво
собственные тёплые пальцы -
- какая птица, пролетая,
почти прикоснулась к твоему лицу крылом?
Не знаешь.
Будешь неподвижен и стар, как изваяние,
а когда она прикоснётся,
когда заглянет -
кто-то быстро пройдёт мимо:
Имя. Отчество. Фамилия.
Вечность Александрович Не было.
Водород. Углерод. Кальций.
Поздно - следовало рвать напролом,
прямо сквозь воздух к звёздам,
поздно.
Это не сон, не опьянение, а оцепенение:
она подходит всё ближе,
красивая.
Убийственно медленно плёлся снег
на паутине ледяных веток
в последние часы марта.
Адамо Салваторе
на Монмартре
пел о весне,
и тащился, засыпая в лужах, ветер,
из бесконечного прошлого,
которого не было.
Не было и второго такого.
Переползал туман с ветки
на ветку,
и было одиноко на свете
и четырежды - в темноте.
Но ты стоял, испытывая веру и водку,
цедил время,
как ледяную воду,
и притворялся, что любил свободу -
- в такую погоду -
и слова, ковыляющие куда-то,
были обязательно не те.
Эти.
На месте стояли,
не меняя друг друга, даты.
И я ураганом
проламывался сквозь камень города
с тысячами бутонов,
содержащих тайны моих Вселенных
и свинец,
в небо.
Всё свинцовей, мутней
и чернее
бриллианты оставшихся дней.
Всё весомей и рассеянней памяти
серебряный грифель.
Всё случайнее встречи с забытым.
Всё заезженнее жизни пластинка.
Всё спокойнее частых болезней
бесстрастные паники,
и домашнее - глядящие в прошлое грифы.
Всё бессмысленнее обиды,
обеды и вечеринки.
И приемлемее то, что полезней.
Там ночь беременна великим днём
в мехах снегов, в ожерельях полярных сияний.
Темно. И времени ветер в нём
стихает год - сожалений, клятв, ожиданий.
Север - направление смертного ветра,
несущего ледяной вздох океана,
верный времени магнитный вектор,
снежный след колеса меридиана.
Это настоящая игра мрака,
упирающаяся в край пропасти.
Это - на сто ящиков страха
- вчера ещё миллиграмм робости.
Это - смерть небоскрёбов Америки,
опалённых гниением, тлением юга.
Это - зеркало невостребованных намерений,
обрамлённое петлёй Полярного круга.
Это - СПИД-аболиционизм Африки.
Это - мёртвые слоновые тропы.
Это: спирт, квинт-эссенция истории, фабрика
и крематорий войны, дочь и мать Европа.
Это страуса хвост Австралия.
Это Океании бисер красивый.
Это храмы страсть перестраивать -
- Нефтяная орда России.
Это тёмная, огромная, прошлая Азия.
Это вечное, вечное стремленье в Антарктику.
Это точка в мировой географии безобразия
для последнего в истории бонапартика.
Надрался паршивого чаю:
сам заваривал, стервец - кого обманывал?
Забыл закрыть кран,
и времени пятьдесят три чашки
вытекло на пол.
Одна за другой, не исключая
аварии сердец.
Не пытался наливать заново,
не капал, не плакал,
не толкался выйти,
и выполнил ли наполовину долг?
Жизнь - нежная игра
в чёт-нечет, а не в дамки-шашки,
и то, что упало - не выпить...
Отпусти меня, дорогая царевна,
освободи моё сердце:
его серебряный ларец
переполнили письма в прошлое;
здесь замёрзла моя родная деревня -
- самому сегодня не верится
в это странное царствие,
сонное и неосторожное.
Это сны, которые видят сыны
и дочери, не за то нас любящие,
что мороз творит мороженое.
И мы на фотографиях юнее весны.
Это кажущееся нам счастие,
над горами сияющее и льющееся,
пока в руках трепещет и тает настоящее,
не замечаемое - ведь жизнь не прожита.
Полно плакать, дорогая царевна,
твой принц, капризу твоему повинуясь,
стал седым в бесконечном странствии,
оказавшимся смыслом существования.
Кончилась школа средняя,
давным давно мы переведены в земную.
Незаконченное образование:
исключены за постоянное неуспевание.
Я гонял ездовых собак
на Север.
Я считал тогда: я слабак
и рассеян.
Я гонял свой каяк
на волны.Я не мог быть собой
довольным.
Я танк свой гонял,
пока не понял,
что гусеницы не превращаются в бабочек,
что это просто железные кони,
терзающие поверженного коня.
О, если б просто лошадиные силы,
когда отца моего бросили в ночную атаку
прославленные генералы - живого - под танки
с напутствием "Родина или расстрел"
и без оружия; по обмороженному русскому полю.
Нет. Миллионы молодых и красивых
под танками нечеловеческими голосами
смешивались со снегом, родной землёй и кровью.
А тот, попыхивая ароматным табачным дымом,
прищурившись, будто сея солдат гибель,
в кремлёвские окна смотрел.
Не взглядом - усами, носом, бровью.
Без сердца он ничего не видел.
И разрывала их, кромсала железная воля,
взбешенная сильными и молодыми,
- не воля, а надругавшийся над Родиной
властитель, чувствовавший в животе страх
собственной смерти.
Он гнал её от себя во все стороны,
зная, что она обязательно возвратится,
когда молотьба сыновей будет пройдена.
Никто не предчувствовал, никто не ведал
судьбы, никто не мог родиться
единыжды из танкового костра,
никто не смел надеяться, и запрещалось верить
в жизнь по обеим сторонам неба.
Вы, чудом живущие, отца моего вытаскивавшие,
оставшиеся до следующего побоища,
вы, силой человечности друг друга спасшие
солдаты, и вы, спасшие нас, в полях покоящиеся,
свидетельствуете моё рождение и голос моей совести:
война не закончена победами и награждениями,
предчувствиями новой войны,
и призраки ваши не успокоены
ночами тяжёлыми и рассветами солнечными.
Вы в наших сердцах по настоящему не сохранены.
Смерть предлагает примерить
нам тысячи разных нарядов в зеркалах похорон.
Но в отражении Стикса с пологого берега
роняет монету старый слепой Харон.
Но мы не вернёмся: у этой монеты
нет разных сторон.
Видишь ветер?
Он возится возле мусоропровода,
перебирая листья,
как записи воспоминаний.
Было лето,
и он взъерошивал кроны деревьев,
а теперь вспоминает знакомцев,
и он не виновен,
срывая с ветвей нас.
Он не прячется и не играет,
прикоснётся - поймай его за руку,
попробуй,
всё равно, то, что ты видишь -
не ветер,
а время, время, время.
Сделай вид, что я буду жить вечно.
Не торопи: топоры в страшное точат.
Не расспрашивай меня. Не плачь.
Будто я один изведал тайну,
будто мне за тебя не страшно.
Будто, если меня не будет,
будет пальцев твоих касаться
обещающий объяснить,
для чего мир увидел
небо звёздное твоим взглядом,
и то, зачем твоим сердцем
всколыхнулись миры галактик,
и почему любить было щемящее-больно,
и хотелось над тьмой и бездной
стать невидимою землёю
и собой переполнить Космос.
Будут светлые ночи
нашей с тобой колыбелью -
жизнь прожита,
но мы вникали в звёзды
и любили : друг друга,
и мир приходил к нам,
когда мы возвышались
без страха потерять то,
что принадлежит миру.
Тайна моего ухода:
был равен миру,
когда тебя трогал -
царь червей стал воздухом,
которым ты дышала,
стал пылинкой и дал пылинке луч света.
Мне мало стать землёю,
упругой под твоими шагами.
Мне мало навсегда исчезнуть.
Если ты пожелаешь уйти -
мне надо, чтоб мы растворились в мире
и навсегда оказались друг другом.
Осень прекрасна, как женская попа,
- глаз не отвесть.
Можно похлопать, - можно прохлопать;
можно отцвесть.
Вышито небо жемчугом белым
в предвосхищеньи зимы.
Что ж теперь делать -
выросли мы и состарились мы.
Эльбрус в густеющих сумерках -
нырнувшая в осень
голая попа зимы.
Мы постарели, но только не умерли,
нам бы в неделю дней восемь,
- эх, и любили бы мы...
Время не врёт.
Это бесцветное зеркало
прекращает трёп
безжалостной меркою лет.
Красиво пили не зря:
комната смеха и света
была прозрачна
и переполнена нами,
за стенками через
никому не видную грязь
шла деМонстрация Советов,
Сил, якобы знаний
и якобы незапрещённого
в душной пещере,
выдуманной Платоном,
и на стене тени Запада
- ни малейшего полутона
с отпечатками динозавра
красные драконы
невест пожирали
- рабы покорны:
нет синицы
и далеко синий журавль,
и только снится
свобода,
и это Мизерабль.
Снег падает в подземный переход.
Мой друг уже не курит и не пьёт.
Он перешёл, и очень хорошо,
что вспоминаю - жизни порошок
рассыпался, и, годы накреня,
я спрашивал себя: а на хрена?
Я не фашист, но Родину люблю,
предпочитая лист увядшему рублю
- сорвавшийся с дерева листок
несёт холодный ветер на восток.
Мой друг не пьёт. И я к тому ж стремлюсь?
Врубаюсь. Радуюсь безлюдному Кремлю.
И лета странное нелепое названье
- как ни крути - теперь моё прозванье.
Мой друг не курит. В той командировке
подземный переход для смелых и для робких
один. И зря я на ту сторону гляжу:
я в то же подземелье ухожу.
И лета недозревшие плоды
роняет мир в мгновенья молодых.
И тот, кто курит и, конечно, пьёт
живёт. Снег падает в подземный переход.
Я был ягуаром.
Я мчался.
Я был неумолим.
И казалась косуля
прекрасной
с глазами
вселенской тоски,
в них мир угасал.
А я свою жизнь продолжал
ещё на один прыжок.
Ещё на одно убийство.
Май шалопутный - не взъерошивай кроны каштанов!
Мало тебе моего сердца - что за ветер из прошлого!
Нет, не вернётся незванно, негаданно, нечаянно и нежданно
то, что пережито, забыто и давным-давно заброшено.
Нет, глупый май - ЧТО мне ты со своими угрозами?
Эти ливни и молнии, - улыбнись, - и солнце сияет снова.
Я, всю жизнь дышавший воздухом и стихами, заболел
прозою,
как бедолага Журден, не сказавший ни одного своего слова.
Неожиданный снег -
так его я заждался.
Как он траурно мрачен,
бел и чудовищно чист.
Он ко мне шёл во сне,
и я догадался,
что скоро зима -
ещё год мной растрачен,
и сон разума
рождает чудовищ в ночи,
и прошлая вечность
тяжело возвращается мне:
всегда говори никогда -
даже вчера и вчера.
Вечность молчит.
Эта юная вечность.
какой чудесный страшный тяжёлый сегодня понедельник
я повторил снова молча я не влюблён люблю
и жуткое услышал я своё молчанье
нет не в ответ молчание моё кричало отплакав
я должен был идти куда-то с любовью
счастливец она меня не любит не плачет обо мне
меня здесь нет осталось это несчастное молчанье
мне жаль его ему ведь сотни миллиардов лет
прекраснее всего исчезнуть не быть не быть счастливым
не целовать её отсутствие не видеть пустоты
пусть будет счастлива она пусть будет век её счастливым
бесконечно
пусть молчание моё останется неведомым неслышным
невидимым пусть безмятежно она на звёзды смотрит
и думает о ком-то любящем её с любовью и не знает
пусть думает что звёзды её видят и неведомую тайну
какую-то хранят какую-то
пусть чувствует что её любовь не бывшего кого-то осенила
любовь к другому не сделала несчастным неведомое ей молчанье
как больно быть молчанью моему
Насмарку жизнь -
океан пуст, нет акул для короткого
разговора.
Безлюбье.
Переписать бы набело черновик,
но в нём каждое слово - человек,
и не тобой вычёркивается,
и можно потом гордиться,
как складно всё без лишних слов.
Не для того писал стихи,
чтоб заменить ими любовь и жизнь.
Но ты сам оказался лишним,
огромный скульптор просто отсекает лишнее
от глыбы,
и она становится прекрасным памятником.
Безлюбье - это океанийское течение,
невидимое ни в штиль, ни в ураган.
Здесь и фрегат бы в щепки разбил девятый вал,
а ты выбрал утлый челнок
и думал, что повезёт.
Но океан бесконечен, и теченья не подходят
к берегу, ты не знаешь, где ты.
Челнок сделал из негазетной бумаги
и он растаял ещё до первого шторма.
Мимо шёл корабль-призрак,
скрипели снасти,
и два скелета глядели,
не крича "Человек за бортом".
Мог запросто выбраться на палубу
и найти спасение.
Она была
белою-белою маской,
она загоралась
розовой краской,
она улыбалась
улыбкою майской,
она была
нежной, цветущей и райской,
как ангел...
Но сердце её
гнало стылыми жилами
холодную кровь,
и уста её лживыми
полны были ласками,
словами, улыбками
приторно-сладкими,
и если любовь
пробуждалась ответная,
она умирала,
как синь предрассветная,
она уходила,
как сень незаметная,
и тенью летела
мне в сумерках сниться,
испуганно-бледная,
белая-белая,
тревожная, робкая,
редкая птица.
Глаза не отвести: с той стороны ветер
вбивает обратно слезу.
Советую никому никогда не плакать
по пустякам, когда транспорт
вбивается, словно гвоздь из шёлковой нити,
в сталь девятого вала:
океанская вода смоет с лица слезу,
как наждачный камень,
и с ней прихватит душу и тело.
И сдавит вода, как пасть удава и в тёмный желудок
океана вобьёт, и ничего не скажешь, не позовёшь на
помощь,
как будто тебя рождают обратно
в безмолвие холодное и немое,
и ты, стремительно минуя стадию эмбриона
и встретившихся яйцеклетки со сперматозоидом,
превращаешься в смесь органики.
Мне не холодно. Просто зима
надоедлива и тягостна, как простуда.
И осень - уже совершенно прошлая осень.
И жизнь, мне кажется - уже прошлая жизнь.
Перед нею благоговейно я шляпу снимал
в ожидании снега и чуда.
Мне печально и грустно,
и, вообще, мне - не очень.
Это просто не мой год,
и пронзительный ветер
оттуда
взъерошил мне волосы и лицо освежил.
2
Ночью наголо лёд обрил тополя,
и они остались, как старики, без кальсон
на морозе, потеряв миллиарды золотых и зелёных
листьев червонцы - нет, не цвет облетел,
обратно декабрь.
Отчего такое угрюмое мрачное утро?
К снегу. Вот и редкие белые мухи шпионят,
а потом их тьмы и тьмы, как стрелы, из-за туч
будут жалить несчастную землю,
как пришельцы нагрянут - и конец.
И такая тоска по пропавшему году.
Новый скоро. Но он - новый, а этого, практически, нет.
Пусть даже не погибло б короткое лето
- дело не в этом. Просто прошлого нет.
Время хризантем.
Цветочный ряд на Нижнем Рынке.
Над крышами антенн
Туман скрывает облака.
День подслеповат.
В очереди за сметаной бой,
Как на собачьем ринге.
И русские слова,
И выцветший плакат:
Май, мир, труд -
Марс, Сникерс, Жвачка.
О-би! О, О-ба-на!
Семья, Любовь,
Страна.
Невнятна нищета -
Как роскошь - пирожки горячие.
Богатство неуклюже прячет
Дворцов нелепых толстый голый зад
За фиговый фасад
Глухих незрячих стен -
И никаких там, ваших, наших -
Никаких проблем!
Им пишутся счета -
Ещё здесь не трущобы окраин Эр-Рияда,
Чадра пока используется вместо юбок.
В тумане уличного чада
Сердечки алых губок -
Но вот зловещая явилась тень -
Здесь бродит дух безумный
С серебряным серпом:
Найти невинного!
И гербом, и горбом -
Невинной крови!
Детей! Детей! Детей!
Суммы! Суммы! Суммы!
День понедельника
Вычеркнул ночь воскресения.
Деньги мои - земля под ногтями.
Их отбирают, чтоб чеканить серебряники.
Дети мои: жертва невинна.
Слышите, в дальней стране
Снова землетрясение.
В белой подушке зимы
Змея Новый Год тянет
Уличным серпантином,
Со-узником и по-средником
Текущего конечно-вековья,
Падающий снег шепчет про снег.
Резко скрежещет
По металлическим струнам трамвай.
Мы в слепоте пытаемся себя сохранить,
В тщательном омовении рук
Ищем защиты, ищем спасения.
Только не церковью и не кровью.
Прохожие - движущиеся статуи,
Залепленные снегом, как мрамором,
В замершей молнии ртутного света.
Вечер на вторник наступил неожиданно,
Страшно, зловеще, мрачно и трудно.
Чёрный гранит с искрами "вдруг" -
Снежная округлённость
Скоро чёрное кружево скроет -
И перемену даты, и перемену тысячелетия,
И полное исчезновение субботы.
Капля вспыхнула и погасла.
Проведу рукой по проводу,
по щеке, по зеркалу, и вздоху, и воздуху.
Дверь не заперта, сигарета брошена.
Снегом белым припорошено.
Где носило его и куда денет Новый Год?
Капли вдребезги, и короткий день стекает
в хранилище времени.
Затуманилось не зеркало -
тень перед зеркалом,
и рисую пальцем серебро стекла,
и стекает капля.
Не потому, что сказать нечего -
правила жизни изобретены теми,
кто их нарушает.
Но за тенью в зеркале
десять заповедей,
и остальное не имеет смысла,
чтобы тень затуманилась.
Стало ясно всё туманным утром:
в двенадцати миллиардах световых лет к северо-западу
от посёлка Бородыновка
столкнулись две огромные галактики.
Колхозный сторож вздрогнул, когда треснул тополь.
А за окнами мирно гудели стратегические
бомбардировщики
с гуманитарным грузом для Грозного.
Ныла ампутированная нога, как всегда, к большим
переменам.
Старик читал пророчества Нострадамуса,
хотя был поклонником зороастризма и самогона.
Он помнил поцелуй пришелки-очаровашки,
она не успела состариться;
столкнулась с авантюристкой антиподкой из антигалактики,
с того, как мы говорим, света.
Старик в жизни не стриг ногтей и не болел желудком:
пользительно грызть грязные ногти после еды,
или натошняк.
С ним пил из горлА "Амаретто" иностранный
корреспондент из Кишинеу,
не желающий смотреть на войну.
- Какое милое тысячелетье, - насуплено думал дед, -
на дворе удобства...
А на столе свеча горела,
кисло пахла керосином от чеченской водки.
Неужто конец света? - вяло думал молдаванин.
Да, нет! - кошмарный сон, - учил Нострадамус.
Кто поверит? - безнадёжно смотрел с иконы безрукий Христос.
Старик включил армейскую рацию,
чтобы выслушать музыку и рекламу Радио-Провинции.
Он, положим, не знал, что Леннон в очках,
а Чэпмэн даёт интервью,
честным трудом искупив вину перед обществом
в районе Строуберри-Филдз.
Рядом с иконой Божьей Матери был портрет Талькова.
Стены оклеены иллюстрациями "Крокодила"
и праздничными открытками,
посвящёнными ВОСР, ВОВ и солидарности трудящихся.
Кстати, звали деда ДАЗДРАПЕРМ Андреевич в честь Первомая.
Молдованин плюнул в бутылку,
наполовину пустую, наполовину полную,
и ушёл искать правду в снег, выть волком и замерзать в степи.
Старик мудро грыз ногти, не подозревая,
что всего через несколько миллиардов лет родится
новая галактика,
как две капли воды похожая на нашу,
но только без ублюдков и подлецов.
Зима, считавшаяся нежной и ненужной,
и, может быть, немного неизбежной,
хотя и, несомненно, южной,
пришла
в прорехах оттепелей и в ледяных осколках и оскалах.
Пришла,
безвольная, украдкой мстящая весне,
лишь в феврале отчаянно бунтующая,
так просто не пуская март.
Предел поставлен в день её рожденья;
так радуй же детишек,
смеющихся беззвучно над
неуклюжими папашами,
катающими шары для снежных баб,
вполне серьёзно
считающими важней морковки-носа
прилепить к груди её два снежно-белых шара.
Короткий день, забытый взрослыми на улице,
детство,
оставленное и брошенное.
И ты, зимы несостоявшийся должник,
дотла сгораешь в солнечной метели-карусели.
Ты - март, вороний гвалт, грачиный табор.
Ты - доктор нерешительных сердец,
прописываешь удивительно однообразные ошибки:
три поцелуя (без любви) -
обыденные, словно 20 капель валерьянки.
Стыд от простуд ( недомоганий ) -
обыкновенный, как горячий чай.
Вину - что может быть прекраснее похмелья?
Когда мутит от запаха вина и позыва любви.
Ты - март, зимы обрыдлый иностранец.
Я жгу костры и оставляю пепелища -
чёрные круги, как капли крови на снегу.
Ты - март, но я растрачен, а не ты,
подснежник.
Ты - анестезиолог
невинности неопытной весны.
Эпоха талонов на сахар забыта.
Разграблены годы.
И то, что останется - совесть, а не советы.
А то, что осталось - свет, а не обида.
Пушистый котёнок, как солнце. И ветром
Распахнуты окна.
А стёкла разбиты и двери забиты.
Небрежно повешена шляпа из фетра.
Здесь выплавлена прошлая музыка Шуберта.
Надтреснута чашка.
На дне гадание нерастворимого кофе.
А в ней - одуванчики, как парашютики.
За редким Рахманиновым следует неумолимый Прокофьев
Наивно и мило.
И все занавески на улицу вывернуты,
Где, как манекены, шагают прохожие.
Упала тарелка - но это другая примета:
- И на пол, и женского рода, -
Она всё равно не вернётся, ведь вилка
Осталась на столике с другими предметами.
Не спуститься и в зеркале не повторится,
- Так грустно, -
Не позовёт и коротко не отсчитает, как горлица,
Не разбудит прикосновением веера спящего принца.
А он поседеет, состарится, сгорбится,
Оглохнет для музыки.
И то, что останется - отрывок мелодии Моцарта.
И то, что осталось - на подоконнике след света и ветра.
Только что содрогавший землю
экспресс
стремительной птицей летит
по лезвию-гребню
плотины Братской ГЭС
над беззвучным грохотом
скрытой облаком капель
падающей с турбин воды.
Продолжается бег на запад
из страны Сибири,
где из снега, мороза и пространств
каждое утро возникает солнце.
И догоняет, перегоняет
беглеца и странника.
Пять суток стука колёс
через края
по площади в пять Франций,
через снега
площадью в пять Европ -
обгоняет экспресс
малиновая заря,
обгоняет,
и на часах утро
в крохотном Пятигорске.
Спадают с меня
оковы часовых поясов.
Продолжается возвращение,
доказывающее,
что земли вращение
не возвращает никого домой
само по себе -
и странствие за тысячи стран
было бы равнозначно смерти,
если бы не железный стук колёс
о ледяные рельсы,
и стук твоего сердца.
Я ощутил Сибирь
в пламени холодов
кожей лица,
бег её бесконечности -
зрением и сновидением.
Я видел ровную как стол степь
в месте, где земля перестаёт быть круглой
и уходит к звёздам.
Я пережил огромные просторы
в себе
и почувствовал себя равным
снегам, берёзам, заре
и белому свету.
Равным, а не толстым.
Ровным, а не круглым.
Порывистым, а не плоским.
Тот, через кого прошли
сибирские вёрсты,
дома поднимет бокал
солнечного вина
и никогда не ощутит себя
песчинкой, пылинкой
непомерных пространств Вселенной.
Я такой же одинокий пассажир,
ссаженный на дальней станции -
словно жертва кораблекрушения
за борт выброшен и судьбой заброшен,
если и обезображен миром-морем,
есть на то всеведающа воля.
Я такой же одинокий перст,
указующий на полную луну,
чьё пятно кровавится за дымом,
перечёркнутое нотным станом проводов,
странник, что следов не оставляет
на снегах, сжираемых апрелем.
Я такой же, как семь тысяч лет назад,
говорящий странным языком
индоевропейского раздора,
древний - деревянный - живой,
волокущий и ворочающий, берущий
гласные неслушным языком,
прилипающим к коснеющему небу.
Я такой же - не как все - такой
замираю в мертвенном пространстве,
собираюсь - спрашиваю - с кем
перемолвиться,
обменяться вескими словами,
чтобы тяжесть всех времён стряхнуть с души,
лишь в мечтах витающей в пространствах
птицей, петь пытающейся горлом,
лёгкими, дыханием и сердцем,
бьющимися о стены тесной клетки,
словно в окна ледяные ветки
или тени - дни непостоянства.
Мечущиеся - если я такой.
Не было, не было, не было.
Было ли лето, цвели лилии?
Солнце стало прохладным настолько,
что выцвело в серо-стальное,
в небе невидимый
шарик подшипника.
В мелкую серую линию
колючая проволока дождя-ожидания:
дай вам Бог.
Бегал ли забавный цыплёнок Любви?
Сыпал ли острыми стрелами
бородатый и хмурый Амур?
Как я люблю Вас, драгоценная Анжела-Афродита,
и Ваших чёрных ангелов, но ведь этого не было.
Рвал я билетов бесконечную ленту в трамвае,
теперь прессую талоны:
клац, клац, клац, левой, левой, левой.
Эта полная женщина с худыми сумками
несчастным лицом - тоже бывшая Анжела,
и не знает, что солнце стынет, только щемит сердце.
Это серые дети с несчастным отцом
будто сплюснуты низкой облачностью,
как советские жевательные резинки.
Ну, а сам я, пел, лепетал
и слушал шорох сырых человеческих мыслей:
редкая птица Любовь, ей не хватает нашего тепла,
а солнце-зрачок сжимается,
потому что планета людей темнеет и остывает.
Горсть птиц, трепещущих,
просыпалась в ноябрьское небо.
застыл безлистый лес
по склонам Машука.
Всё, засыпая, ожидало снега.
Блеснул луч солнца
золотом по стёклам
белых зданий
и в облаках угас.
Клонился к ночи день,
укладываясь спать.
Шёл вечер синий
длинными шагами
в усталый день.
Проглатывая кольца дыма,
струилось время
через вершину Машука,
на фоне странном лилось облаками.
Телевизионная игла
их разрывала,
а невидимка штопала их вновь...
А в улицах у самого вокзала,
запутавшись в ветвях,
струилось время золотом прозрачным
на закат.
Это странное лето
отходит старинное,
в суете молчаливых минут.
На окне
тихий шёпот
свечей стеариновых
восходящую светит Луну,
и на чёрном холме
искривлённые ветрами линии
сосны в воздухе синем
колючими ветками
в осень тёмную гнут.
Завтра мне подниматься рано,
значит,
просыпаться мне будет трудно,
а если б
никуда я идти был не должен,
я проснулся бы утром рано
и отправился бы по гулким -
от моих каблуков - плитам
через сонно молчащий город.
Я лицом бы касался тумана,
синью утренней мыл бы руки,
а руками я мял бы воздух,
чтобы солнце скорей проснулось,
и шагами взбивал бы листья,
что подушками
пали с клёнов.
Я бы молча прошёл весь город,
никого до зари не встретил
и пошёл бы тогда на работу,
заглянул в пустоту комнат
и увидел,
что меня ещё нет на месте.
Весна ветряста -
иначе не скажешь,
на всём белом свете
её дутьё.
За далью - алмазная
страна прекрасна,
за ней морей
голубое литьё.
А за морями -
дальние страны,
где странных слов
непривычный ряд...
А если весна
такая странная,
что мне -
повторений её число?
А если весна
и вправду ветряста,
а за горами шуршат моря?..
Выходит,
я выдумал тебя не напрасно,
весна ветряста,
весна ветряста...
Солнце. Горы. Снег. Палатка.
Жар загара.
Турмалин губной помадки.
На снегу лежит гитара.
Журавлиный в небе клин.
Пики. Осень без деревьев.
К непогоде
серебрится
стружка белая на небе.
Детства чистая монета
верит взрослым, не дыша.
Уходящего момента -
- детства - чистая душа,
по весеннему раздета,
словно солнце горяча,
сотворённая из света
возрождается, крича!
Я тебя нашёл в овраге,
старый выцветший дневник,
перекошенный от влаги
детства горький черновик.
Здесь прошло когда-то горе
очень маленького роста.
С одиночеством не споря,
постарело детство просто.
Такие светлые туманы
мешками брошены окрест,
но тяга к перемене мест
владеет нашими сердцами.
И мы прощаемся с домами,
с теплом, с уютом очагов,
прощаем близких и врагов,
глаза слезятся над дымами,
и тяга к перемене мест,
вручив судьбы нелёгкий крест,
нас в даль неведомую манит,
но каждого из нас обманет
её пожаров жадных треск.
Мы одиноки в этом храме,
где нет ни избранных, ни равных,
но - тяга к перемене мест! -
- нас дома ржавчина изъест.
Мир виден насквозь до окраин,
и вновь судьбе наперерез
в тумане расправляем парус
и бьём в её слепую ярость,
как волны в тёмный волнорез.
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам,
фонарей голубые дуги
трепетали,
как бабочек крылья.
Я одет был в плащ
брызг и капель
и, подняв воротник чёрных веток,
попытался увидеть в витрине
свой ночной фотоснимок.
Но мерцали нити накала
и бежали блики рекламы,
отражались в стекле ветер,
фонари, деревья и капли.
За углом цокал дождь
по рябым серебряным лужам.
Вопль тополя
молитвенно ветви сложил.
Выше службы
колокол неба -
на этой улице когда-то я жил.
Забвение серых дыр асфальта,
брызги электрических жил
древнюю ночь в обручи света
охватывали,
и пел ночной хорал цикад.
И пил ручей соки оврагов,
дальше расстраивались цеха.
Детство металось среди бараков,
боясь никуда не уйти.
И путь домой был темнее ночи,
где-то вдали мерцал стих.
Вокзал разговаривал громко
и буднично очень.
Жизнь, свешиваясь с перил,
следила за громыхающими поездами
на переходах, и пара перины
укутывали гудки окрестных зданий...
Ночь ныряла в узкие улочки,
стучащим сердцем в подворотнях ждала,
сворачивала страха тонкие дудочки
и разворачивала небес зеркала...
Темнели за тополем тополь,
журчал ручей-невидимка.
В прошлое вмёрз отчаянный вопль -
мёртвого детства льдинка.
ЛЮБИМАЯ,
ты тихою рукой
прощающему августу глаза закрыла.
Любимая,
напрасно одарила
нас осень первым золотом скупым:
мы снова одиноки,
и тень твоя исчезла в сентябре.
Последний день в цветном календаре,
мы всё прошли, нам нет соединенья.
Струится в сердце лезвием тупым
стальная проволока воспоминаний.
Земли зелёные провалы, вечерних струй теченье.
Мы вроде бы ушли, но завтра воскресенье.
Неужто долгий путь заоблачных свиданий,
и с этого пути нам не свернуть?
И молнии меж нами не сверкнуть,
не озарить, не опалить и не испепелить
того, что выгорело в сердце безответном,
оставив только соль воспоминаний.
Ты незнакомкой миллиарды раз
с загадочной улыбкой проходила,
но в каждом облике тебя я узнавал:
ведь ты меня любила.
И, в каждый раз другой являясь мне,
ты до моих ошибок снисходила,
но я в словах твоих тебя напрасно ждал.
О, как тебя я звал!
О, как себя я мучал!
Как маски я твои возненавидел!
И этот день настал,
я чище стал и лучше.
Меня тревога подняла: я не узнал себя.
Я догадался: моя жизнь переменилась,
переломилась на границе сентября.
И ты вошла, в ночи моей заря.
Твоё лицо единственно,
единственны душа и тело.
А время прошлое
в твоих ресницах плыло,
текло в зрачках и тлело,
и оставалось, никуда не уходя.
Ты призрачно в ночи белела.
Но рядом только не было
меня.
Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ
дельфиньим языком,
и море рыбкой
золотою трепетало.
Но ты не слышала
моих беззвучных слов -
спокойный сон прибоя
шептал устало,
и солнца жидкие следы
в твоих глазах слипались.
Сплетались дней огни -
но ты меня не знала.
Не видела.
Не ждала.
Не звала.
Ты, светлая, спала.
Пугливая волна
твои струила пальцы
и белую ладонь лизала,
и ножки твои нежно обвивала...
Заледенела в небе раскалённом
рогатая луна.
Волосы твои
метались в отраженье,
и воздухом влюблённым
ты удивлена
до моего рожденья
из солнечных сплетений -
не веря, не любя -
уже ослеплена...
Я на пустом песке
писал твою корону.
Но не было меня -
на тонком волоске,
как раненный дельфин,
метался мир огромный.
Необитаемый остров парка
вокруг побледневшего озера.
Невидимые статуи музыки
ваяет Робертино Лоретти,
и воскресное утро - Аве Мария...
Прячем снежинки в ладонях горячих,
слышу стоны толп листьев,
вот страна моя,
а детство - Луна-парк,
вечно вчерашние огни,
и отчуждённость веселья,
словно я сам невидимка.
Услышав шум крутого кипятка,
От сна воспряло тихое жилище.
Ночь взрослая обычно коротка,
А сердце радости в покое ищет.
Казалось, и часы ушли вперёд.
Я слышу треск и хлопанье бичей.
Тик-так. Вставай. Сегодня не умрёт
Огонь шипящих газовых печей.
Вчера был март, наряженный снежком,
Сегодня дождь, и пасмурно, и тяжко.
И грязно. В поле под стожком
Последний волк на хмурый день заляжет.
А мне идти. Мой выход. Мой черёд.
Труба молчит, молчит звонок, молчит гудок.
Пускай опять часы ушли вперёд,
Не отставать бы и вписать свою строку,
Вписаться в вираже крутом.
Не потеряться бы в бессмыслице борьбы,
Не ослепить себя, когда пошла кривая.
Три жизни, будущее, три судьбы
Мою ладонь по-детски согревают.
Не было ясной осени.
Октябрь оловянной зимы,
чугунной земли
и рам микрорайонов.
Кто бы мог догадаться,
что снег сползёт по шиферу крыши,
свернётся сосульками
и начнёт капать,
и кто бы мог додуматься,
так раскричатся птицы?
У кого бы достало фантазии
предсказать,
что любовь и смерть -
дурные привычки?
Траурной лентой вечернего шоссе
выстегана грудь зимы.
Пора, пора
перевернуться миру,
отразиться в голубом зеркале...
чёрные точки людей - это птицы.
Французский бульвар - праздник,
который всегда со мной.
У меня спросили, о
чём пишутся стихи?
Так, ни о чём, ответил
я.
У любви оказалась одна сторона -
безрассудство.
Воробей замёрз на карнизе.
Эта птица тебе не нужна,
так, каприз, ледяной брелок,
пёрышки перебирает холодный ветер.
Эй, комедиант, скоморох, лицедей -
это не грустная песня,
это глазунья из двух сердец
во спасение благочестия.
Эй, акушер, дай взглянуть,
что там осталось от моей любви?
Неудачная попытка спасти воробья -
кто сорвался с карниза?
Эй, комедиант,
ведь нужно лгать и притворяться,
тебе ли не знать?
Докончена последняя глава
короткого и скучного романа.
В конце
герой сказал загадочно и странно:
- Поэзия бывает неправа, -
( не точка - запятая.
Но именно последние слова.
Он не закончил фразу.)
Не автор виноват.
Любовь бывает тоже не права,
когда сама себя не понимает.
Впрочем,
поэзия, любовь и разум
несовместимы.
Сентенция, как будто, не нова,
и, всё же, до конца не объяснима.
И автор слабоват и староват.
А начался роман на островах,
похожих на старинный фотоснимок.
Там не было поэзии вообще.
Любовь
любила звучные слова,
которых повторять и не хотелось.
На лавочке в неряшливом плаще
он мёрз и сочинял стихотворенье.
Он чувствовал: она любого ждёт;
любой, любовь, пусть не на век - на время.
Не подошёл и трудно не спросил
который час и как пройти на берег.
Он мысленно "люблю" ей повторил,
и дай вам Бог простить,
но это тоже смелость.
Она ушла. Они не встретились
и писем друг о друге не писали.
Она забыла.
Он заболел и не писал часами.
Он слушал скрип угрюмых ставен.
Но - дай Вам Бог поэзию любить,
и дай вам Бог поэзии поверить.
Он не сумел поэзию забыть
и не успел поэзию оставить.
Я твою открытую ладонь
чту своей открытою ладонью.
Ты одна. Никто не прочитал
жизнь твою. Никто тебя не понял.
Этих линий чистое тепло -
летних ливней. И дождю слепому
протянула ты незащищённость
нежных пальцев.
На щите - была ты без щита
в этом всем ветрам открытом доме -
без меча. И без меня светло
ветр коснётся листьев обречённых,
облегчённых; светом их заполнит,
нас коснётся, чтобы всё запомнить.
Я вижу: земля отражается в небе,
когда нет звёзд и нет облаков.
Весна начинается со звёздного снега.
как начиналась когда-то зима,
и снег ложился тепло и легко
от ноября до самого мая.
Всегда земля отражается в небе
для странников дальних,
по глинистым вязким дорогам бредущим;
земля отражается в небе
во всех временах предыдущих
во всех её весях хрустальных.
У нас был с ней роман без слов,
без слов переворачивали страницы,
мы, как в младенчестве, лепетали.
Любовь начинается, как ремесло
изготовления острой стали,
но плохо хранится.
Земля отражается в небе чистом
бледным лицом луны.
Огромные тёплые руки её обнимают,
и звёздный снег застывает пушистый
тридцать третьего мая
в табуне гроз и неукротимых июней.
Но нам не удалось сказать глазами,
печальный роман оказался стихотворением,
а не трагедией и даже не драмой,
и юности, как воздуха, не хватало времени
для нас - но тогда мы этого не понимали
и любили друг друга безумно, упрямо.
Ещё неизвестно, дотянет ли эта погода до вечера.
Определённо, ещё не однажды взбунтуется белая снежность.
Но это весна. Она производит впечатление вечного
и произрастает из вечного.
И солнце спросонок, и неба высокая влажность и вежливость
и гомон детей на площадке, и жизни счастливая, блаженная
безнадежность.
Ни пуха, ни Баха -
глухая тоска,
и мы у Бога за пазухой,
в забытой пустыне, без музыки,
где каждая капля дождя -
искушение.
Но ветер развеял грозящие тучи,
не дав им и выплакаться,
не дав нам опомниться
и отказаться от прелести -
воцарствовал
великолепнейший ветер,
и грянул оркестр цикад
с бесконечной своей ораторией,
и, от поцелуев хмелея,
во мне вырастает
упрямое и твердолобое дерево
- корнями и кроной -
проще всего пробивает камень,
почти невозможен и каторжен
путь пробивания воздуха.
Но я прорасту в тебе
тысячью веточек,
вольюсь в твои вдохи и выдохи,
волной ударю, и взметнутся
не имеющие никакого значения локоны,
стану и влагой и негой,
изнемождённостью
и даже пресыщенностью,
сумерками, в которых
становятся ленивыми, тихими рыбами
мысли...
"Простор и время в нас переплелись.
Мы свет и тень.
Мы тишина и звуки.
Мы ночь и день.
Мы встречи и разлуки.
Сомнение и вера.
Сон
и жизнь".
Грянул гром, возвещая конец лета
и начало осени.
Затрещали кости огромной тучи.
Удар грома - и лето вдребезги,
и стёкла балконных дверей,
распахнутых настежь
порывом ветра,
и безумно-сладкий привкус
последних дней,
и куцый, подслеповатый дождь,
ещё не уверенный
в завершении сезона ливней.
Взобрался на дамбу - над зеркалом озера утки взлетели.
Колышется прозрачная бязь однодневок.
Одинокая белая цапля поодаль от берега терпеливо ожидает
японца.
Даже в это дождливое снотворное утро
ясно, что Земля шарообразна,
удивительна, очаровательна, разнообразна,
и на поверхности её удержаться трудно -
либо взлетай, либо зарывайся.
Капли скатываются по стеклу и исчезают.
Ты и не угадаешь даже лунное затменье -
завтра - тот же дождь, невзирая на воскресенье.
Конечно, любовь свою, как тончайшую чашу,
вылепливаешь из телесного цвета тёплой глины
и продолжаешь нести на цыпочках и на кончиках пальцев,
будто по проволоке над ареной в виду безразличных
свидетелей,
из которых только четверо-пятеро выслеживают нас,
а остальные заняты своими делами.
Сверху видны их веки, сбоку - белки глаз,
и не видно выхода.
Ещё не закончила
тёплая южная осень
печально, неслышно
ронять
свой парадный наряд, -
зима.
Сырая, промозглая...
Уже мне не кажется
чистым
и выпавший первым
на крышу, траву.
на ветки, скамейки
и памятники снег.
Скрежещут обледеневшие
листья,
шагаю по слякотным тротуарам...
Погода, погода...
Тебе не изменить моего настроения -
мне грустно и хочется сонно сидеть у камина
с котом на колене.
Но я, как железная статуя, проламываю проблески
своего настроения и непогоды
делами, решениями -
и эту проблему
я называю собственной жизнью.
Пока Пьеро колотит Коломбину,
и уши зажимает Арлекино,
перо моё бумагу рвёт, как паутину,
пытаясь повторить картину -
милорд какой-то тощий позирует в гостиной у камина
на фоне натюрморта - похожий на Иисуса Дед Мороз -
глаза из гипса, борода из ваты,
влюблён до слёз,
а для меня - театр.
Здесь лето, и на подмостках ты
играешь не влюблённую в меня Мальвину
и ждёшь, что я отдам тебе цветы.
Перебирая кончиками бледных пальцев
отраженья на крышке пианино.
И мне который раз необходимо просыпаться.
Но - какой безумный ветер!
Какой безумный свет!
Какой безумный снег, какой безумный век
обрывает средние тысячелетья
и мы в другом.
Двадцать первый пытается тайком
писать мои стихи,
ворчит, ворочает слова: они плохи.
Ведь в них на миллиарды лет
один на свете ветер
( снег, уснувшая навек зима, и лето между строк).
Кассандра не пророк.
Так выпьем же за дам, за дым отечества, за дом.
За благородство вин, за благородство нравов.
За то, что всё где-то там, потом.
За равные права и правых, и неправых,
за окончание неистребимых революций,
за калейдоскоп безумных конституций,
дающих право толстым кушать.
За понедельники и среды. За равные права
тех, кто любит вас и кто вас ненавидит.
Каждое утро повторялось лето,
но однажды проснулся -
ветер рвёт огненный пепел листвы
и терзает шаль снежинок.
Каждый день одно и то же лето,
как отпечаток репродукции Моны Лизы.
Оно входило в окна с солнцем,
хозяйничало в занавесках
и стало моей привычкой,
как злоупотребление курением
и жизнь.
Мне приснился удивительный сон,
что я ущипнул себя.
А признаков перемен не было.
Беспокоились птицы, мчались собаки -
но большинство задних предсказаний "я говорил"
означало, что скрип ставен предрекает зиму,
а крик точильщика ножей
означает возвращение детства.
Проспал, прозевал, пропустил,
потерял миллион дней лета,
может быть, разбазарил,
раздарил себе не принадлежащее
сомнамбулическим прохожим.
Мошенничал. Пытался всучить подлинные бриллианты,
выдавая их за стекляшки,
рекламному человеку,
которому обрыдло быть человеком.
Так печален был прошлый март
с рваными краями дней.
Так печален был я
на сцене глупейшей мелодрамы,
где уже не только газета "Правда",
а все действующие лица балаболили о славном прошлом,
красные лица, славящие людоедство.
Так печален был
внезапный день осени,
на котором обрывалось тысячелетие.
Нет озимых - нет зимы,
нет рябины -
нет горечи;
всё завалено сахаром
и замазано маслом,
сытые бойко жалуются на голод,
голодные жалко молчат.
Не нашёл места на паперти -
все доходные места заняты -
несчастные оказались за оградой храма,
не смея перекреститься.
И я не плачу на улице -
зачем лицемерам опасный конкурент? -
Мне просто больно, а это такая мелочь.
И я смотрю мимо суеты и вдаль,
ссутулившийся и небритый.
Я шагал вниз головой по небесной тверди,
молча проповедуя любовь,
превращал водку в чистую воду,
а хлеб - в прочный камень,
совершал то, что не удалось
виноделу и пекарю.
Трамвай врывается в прибой цветущих вишен,
- трамвай бесполезных желаний жить,
пока катушка билетиков вертится,
рождается Май из белой пены
- апрель не виноват абсолютно,
но, если бы он вместе с нами
был продолжительнее,
юность не облетела лепестками
и музыка не оставила нас на дне колодца,
и мир не ушёл бы,
стянувшись звёздочкою,
и я не превратился бы в холод.
Реки, через которые перебираешься вброд,
прекрасные горные реки.
Руки - взбираешься вверх, тропы
верные, если ты верен другу.
И холод, как выверенность и точность движений,
мыслей, каждого шага и жеста,
кивка, блеска зрачка, изгиба губ.
И цветок, непокорный ветрам,
на осколке скользкого скального карниза.
Перед восходом солнца рождается свежий ветер,
и рождаются светлые мысли - дети грядущего.
Наши сны сливаются на востоке, превращаются в солнце,
и звёзды скрываются от них под горизонтом.
Но остаётся ровно один миллиард одиноких,
и среди них - поэты, блуждающие планеты.
Возникает из спящей тьмы огромный мир
лесов, песчинок, гор, ступеней, городов, автомобилей и дел.
Мир звёзд забыт, оставлен, слишком мал
для кипучих энергий строителей вавилонских башен.
Он всю жизнь копал колодцы и знал столько звёзд,
сколько могло взглянуть на шершавую ладонь землекопа
и, отразившись в зрачке, вернуться в открытый космос,
и остаться нетающими снежинками на дне тёплой души.
Весна настанет неожиданно
для коммунальных служб,
и станет виданно-невиданно
в сугробах луж.
И дождь смешается со снегом,
и ветер день смешает с небом,
прохожие, как зяблики,
из трамваев выпорхнут,
раскатятся, как яблоки,
намокнут, высохнут.
И день растянется, как жвачка,
а после лопнет.
И вечер сумерки напачкает
черниловыми хлопьями.
Всё будет замечательно
и искренне на улицах,
и дворники пройдутся тщательнее;
зима ссутулится,
прекрасная пора; ещё не бродит
в деревьях сок.
Ещё зима не вычеркнута вроде,
но кончился часов её песок.
И редкий пепел её снега
как будто замер.
Свет смешивается с небом
под спрятанными образами.
Рёбра дней -
сколько было Ев?
По жизни - шпал лестница,
и нет мне
на горизонте места,
и, ею переболев,
Адам - я ей всё отдам,
если она - вестница
и если она - невеста.
переложения мутанка (шестистиший) из Цугваямы и танка из Хадзимэ
Круглые шишечки кипариса
катятся в море,
якобы окружённое землёй,
и до горизонта - круглое.
Младенец на берегу
о том, как устроен мир, размышляет.
*
Запах магнолий и олеандра,
морских водорослей и бесконечности.
Рыбаки разбирают улов,
освобождают сети,
показывают ребятишкам диковинных рыб,
которых нет возле берега.
*
Дом на отшибе - два этажа.
Когда-то жила здесь челядь вельможи
одного из дворцов неподалёку.
А в моём детстве - со всех концов света
многодетные семьи, принесённые войной.
А ведь и сегодня даже чужие называют места эти раем.
*
Камнем швырнул в моего кота
чумазый соседский мальчик.
И долго детскими кулачками
мутузили друг друга.
А вокруг благоухали цветы, сосны,
гранат, инжир и земляничное дерево.
*
Тысяча ступеней спускается в нижний парк,
где звучит песня "Чаир".
К маме, продающей на набережной газеты,
мчусь, не считая ступенек.
Надо отпроситься: далеко в горы
собираются ребята нашего двора.
*
Играли в войну, вооружённые настоящими
ржавыми автоматами и штыками.
Уходили подальше в лес и бросали в костёр
разноцветный порох или патроны.
Ребята из посёлка снаряд в свой костёр бросили.
Двое живы остались - только калеки...
*
Читаю самые мелкие значки в газете
столичным кавалерам и дамам.
"сколько тебе лет?" - спрашивают.
"Пять", - скромно отвечаю -
привык к славе.
Ах, где моя слава теперь?
*
В школу карабкаюсь каждое утро -
по скалам, поросшим кривыми соснами.
Чаще всего с друзьями,
но запомнилось - будто всегда один.
Ёжик перебежал тропинку
- ах, не опоздать бы к звонку колокольчика...
*
Уличили в подсказывании соседу -
не помню слов, которыми корили,
жалкий, напуганный, -
знал, что нельзя так делать!
Вызвали родителей - а у отца и мамы
по две и три работы.
*
Украшали сосенку в последний день
перед новым годом -
те же самые игрушки, шары,
что с незапамятного младенчества.
Утром - праздничный стол в семье.
А дни рождений отмечать не было принято.
*
В ту последнюю осень часто ходили в лес
со старшим братом,
собирали грибы.
...Оказалось в чужом новом месте
эти детские запасы
помогли всей семье - отец не нашёл работу.
*
Среди скарба - домашних вещей,
выглядящих в пути нелепо,
отец и мы с братом.
Дорога взбирается на перевал,
и я понимаю, что прощаюсь с морем
и детством. Господи! В девять лет.
*
Туман и морось и днём и ночью,
кажется, что и третьих этажей не видно
в этом городе, где предстоит жить.
Один хожу и читаю названия улиц,
осваиваю этот мрачный мир.
Знаю, что не из-за тумана не видно моря.
*
Новый год впервые без ёлки,
взрослый - десять лет,
но с грустью перебираю игрушки
и думаю не о празднике -
о море, доме и чумазой моей ватаге,
которая воевала с ребятами из посёлка.
*
Зимние каникулы - несколько монет
дал отец мне - пойти в кино.
Ах, там, на родине - каждый летний вечер
с ребятами лазал на дерево
и смотрел взрослые фильмы.
Некоторые запомнил навсегда.
*
Диковатый, медленно нахожу друзей,
не ввязываюсь в драки
и учусь неважно.
Некому рассказать, что такое море.
Но тот, кто стал моим другом,
и сегодня - самый верный и лучший друг.
*
Кипит огромный портовый город,
полон рейд, - здесь и китобои,
мореманы и люд шумливый,
а я - студент старинного университета,
отличник, балагур, весельчак
- ведь это море, море, море!
*
Сердце следовало беречь от любви.
Если рождён поэтом -
одиночество не отпустит
в объятия кареокой.
Много лет прошло,
а ведь с тех пор разве любил другую?
*
Веселился, путешествовал, волочился за юбками.
Но и корпел, изучая, что положено, и - кроме -
множество наук, признанных только на Западе.
И на симпозиуме подверг сомнению каноны.
Но не за это, однако, не был оставлен в университете
- просто и здесь места наследуются.
*
Был одним из лучших и дерзких -
и начал скитаться по свету, -
наёмник, воин, бродяга, хиппарь.
Никогда не оставлял тетрадь, карандаш, книгу.
Но писал не то, что видел,
а только то, что чувствовал.
*
Снилось, что возвращаюсь
продолжать учёбу, почему-то прерванную.
Все друзья и подруги,
оказывается, и через несколько лет - те же.
Просыпаюсь: нет, где-то в сумке - диплом.
И мне невозможно вернуться в прошлое.
*
Случай забросил в родной посёлок.
Нашёл старый дом, - оказывается,
могу дотянуться до окна второго этажа.
А какой был огромный домище!
Кто-то из стариков меня вспоминает.
И только горы, небо и море - огромные, как и тогда.
*
Так любил я звучанье речи
в западных песнях,
что не смог выучиться её понимать.
Это в студенческие годы
писал слова для рок-группы,
но только и свой язык оказался непонятным.
*
Нашёл среди безделушек
свои офицерские погоны.
Как угораздило вольного хиппаря
набрать восемь маленьких звёздочек?
Знал, что защищаю дракона -
но не знал другого пути.
*
Некогда было жандармам
проверять безвестного молодого поэта.
Спасся от колючей зоны,
но по сей день - неблагонадёжен.
Что ж, я по капле хранил в себе свободу,
в рабстве - не соглашаясь с рабством.
*
Только пьяный по-настоящему свободен.
Трезвому нет смысла плакать,
если не ему наступили на ногу.
Пьяный, ограбленный ворами и мусорами
копал траншеи для дома чиновников
и считал дни до освобождения
*
Писал, писал и писал,
зная, что не я, а страна
проходит мимо жизни.
Но так тяжело было понимать,
что никому не скажешь:
даже тот, кто рядом, не верит без удостоверения.
*
Знаю, что незаметной звёздочкой
блесну в Галактике поэтов.
И свет мой будет мчаться в пустоте
миллиарды лет,
чтобы кто-то вдруг сказал:
"Мне показалось... или это в глазах моих?"
*
Вот и выросла дочь -
время - ураган - мой корабль трещит,
а её - отправляется навстречу солнцу.
Сколько бурь впереди - а я в стороне.
Помню, впервые, держась за стены,
появилась на кухне, где я писал стихи.
*
Перед зеркальной витриной
я вдруг остановился -
мелькнуло знакомое вроде лицо.
Да это же я!
Обтрёпанный, трезвый,
старый.
*
В вытрезвителе, слушая
кого по какому блату отмажут,
сказал, что у меня
полно бриллиантов.
"Да это же стихи!" -
стали смеяться все.
*
Снилось, что я - рыцарь
эпохи упразднения громоздких доспехов.
Вместо меча - не быстрая шпага,
а открытое сердце,
благородство, достоинство, честь.
И бесстрашие перед лезвием ножа.
*
Снилось, что я - призрак
Добра, Человечности и Красоты
во мраке времени.
Пытаюсь сказать - кто не видит,
а кто видит - пугается.
И никто, никто, никто не слышат.
*
Чернила закончились,
и я в воздухе кистью
тысячу раз написал
знак "Возвышенное".
Может быть, через тысячу лет
кто-нибудь его увидит.
*
Карабкался на вершину горы,
посмотреть чудесное Дерево Лета.
С собой тащил карандаш и бутылку вина.
Останавливался, пил и молча смотрел вниз -
от какой красоты удаляюсь.
Добрался: на вершине ковыль и пенёк от деревца.
Откуда точные часы в песочном магазине?
Цветочный всплеск дождей косых свой зев разинет.
И станет запахами звук, когда грозы нет.
И мы забудем о любви своей красивой.
И мы уедем далеко - в леса бразильи, -
Но от себя нам не уйти: сердца застынут.
Как Кай замёрз без своих чувств у Снежной Королевы, -
Я не могу, я не хочу - ведь сердце слева:
Оно стучало в твою грудь, оно болело,
И не давало мне вдохнуть и выдох сделать.
На станции чужой сойду и в космос выйду.
Мой памятник с каменным лицом не выдаст виду,
С его лица ветра сметут снежинок белую слюду.
А на Земле года пройдут, читая всю мою байду.
Прощай, любовь моя, прощай, лети, голубка!
И Шар Земной умчит тебя. Разлука
Губами смертными ко лбу мне прикоснётся.
Стал от любви некрасивым и робким.
Холодным, как снег на Килиманджаро, прошлогодний
- кто его мне подарит в день рожденья теперь,
если любимая - тоже бывшая?
Забывшая мне из Москвы прислать шапку снега.
Нет, вру: летом она подарила тридцать с лишним снежинок
колючих, как белые ёжики, и я высушил их в свой гербариум,
и осталось... Да ничего не осталось. Была ли она?
Болело ли сердце? Я сомневаюсь.
Но ведь осталась печаль, да и музыка тоже осталась.
А больше ничего не осталось.
Кроме любви.
Я её целовал,
а она превращалась в лягушку
постепенно,
но, - цела голова, -
и я знал, что она не покинет
меня, я влюблялся в подружку -
она появлялась из пены
морской и шампанской,
как богиня,
а потом исчезала
в пучине она океанской -
и огромная сцена
поднималась туманом
над обезлюдевшим залом,
в котором узлами морскими
жизнь мою она перевязала
- я её не узнал,
но она-то меня узнавала,
и оказывалось,
что - если прикинуть -
это моя половина,
то есть - вина,
что она влюблена,
а я, как ледник и лавина
сверкал, находясь на вершине,
подобно зеркальной игрушке,
и был страшен в пути,
а, когда приходил,
был никем,
её целовал,
она превращалась в лягушку...
И это не имело значенья.