Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Операция была не такой уж и рискованной: 70-80% успеха - и он проснулся. Однако, проснулся другим.
Спустя неделю после выписки у Ловрентия случился день рождения, и он вспомнил сам. В этот вечер в общаге было до странного тихо, будто все перестали пить, буянить и жить - это была случайность. Он бездумно сидел на табуретке, то и дело вставал и прохаживался по комнате, останавливался у окна без занавесок и пытался по уличным фонарям угадать, как выглядят улочки внизу маленькие улочки Новопятигорска.
Он ловил себя на том, что ничего совершенно не думает, да и не хочет думать и даже радуется - как уже много лет холостяцкой и одинокой жизни не радовался - после пятидесятилетнего юбилея, который никто ему и не вспомнил - вдруг всё стало не так, он сбился с ритма жизни и перестал интересоваться всем на свете, но и самочувствие, поганое, его не могло занять полностью. И эти пять лет он прожил бездумно, и кто-то за него ходил по инстанциям, списывал его долги за коммуналку, а он, несколько раз испробовав работать, так и стал человеком мусорника и встретил даже своего одноклассника Четыряева, тоже школьного медалиста и тоже теперь шнырка мусорного, только бомжа, бесквартирного и тоже постаревшего не по возрасту.
И, вот, эти пять лет прошли, закончились такой удачной операцией - впрочем, не давшей ему инвалидности (то есть, третью группу выхлопотать он мог, да понял, что родная пятигорская комиссия его прежде до инфаркта дотянет - стоит ли дёргаться?), но он был жив, и вот эта мысль - если это была мысль - постоянно занимала его, будто он не остался живым, а даже воскрес после смерти, и она, эта мысль, так и эдак крутилась в голове - вовсе не радость, а некое чувство.
Он подошёл к выключателю и несколько раз щёлкнул. Лампочка вспыхивала и гасла, будто жизнь. Свет пробил к нему от себя сосед, экскаваторщик Валя, у которого самого было трое детей малЫх в одной комнате - даже не потому провёл, что надеялся занять комнату Ловрентия, когда тот умрёт - провёл ещё до болезни, так что вполне из сочувствия, так.
Ловрентий потёр пластмассу выключателя, будто видел его в первый раз в жизни. Провёл рукой по шершавой стене и с любопытством посмотрел на испачканную мелом ладонь.
Вот это да. А могла бы эта ручка сейчас гнить в землице. И жена не знала бы какое-то время - бывшая жена; она не виновата, она устала, конечно - что из того, что он не пьянствовал. Он, что называется, опустился и без водки - да что там - опустился! он и не поднимался: ещё в студенчестве его научные работы настроили против него всех... Глупое упрямство мальчишки. Мальчишка, предложивший модель языка, то есть не какой-то новый искусственный язык - модель языка вообще.
Профессор Лавриненко - из Москвы, он посмотрел на завкафедрой:
- Это студент нам расскажет, что такое язык?
А по его учебникам Ловрентий уже сдавал общее языкознание.
Странно ещё, что Ловрентий дипломную защитил, да ещё по своей идиотской теме - только что лишился красного диплома и попал в село Горькая Балка учить детей английскому.
Но мог бы и не получить: он в списке литературы упомянул некоего Зельмана, выступившего с теорией нематериальности языка, вышедшей не где-то на Западе, а в самом что ни на есть советском Свердловске.
Но получил, отбыл положенные три года в селе и вернулся домой в Пятигорск - разумеется, невеста Лёлька его не ждала.
Ловрентий пошёл рабочим - иначе не прописывали - да, обязаны были по закону, и родители, участники войны, писали в Президиум Верховного Совета, но отвечал председатель горисполкома Усыськин, известный торговец казёнными квартирами - мол, нет оснований.
Ловрентий пошёл в геологию рабочим, а наукой лингвистикой продолжал заниматься - однако, с тем же успехом: только послал одну статью в Лондон, да ответа не получил, а пригласили его в КГБ и предупредили.
Надо было быть большой дурой, чтоб выйти за него - а Лора была умницей и далеко не дурнушкой - родила ему дочь и много с ним провозилась, промучилась - даже в геологии, в поле ему не удавалось долго держаться на одном месте - благо организаций было много, так что однажды его даже перевели официально в техники, но после звонка из КГБ обратно перевели в рабочие и даже отстранили от ведения документации - фактического исполнения обязанностей техника, что он делал уже не один год. Ловрентий стал шурфовиком. То есть, копал лопатой ямы. А вечерами писал свои труды, и работяги смеялись, иногда по пьянке зачитывали его странички, просто до упаду ржали - смешных слов, мудрёных было много. Но надо признать - ни разу ничего не порвали, пока не спалил главный инженер экспедиции - но он за дело спалил бумаги Ловрентия - Ловрентий заговорил с замминистра геологии на "ты", будто не понимал, что замминистра может всем тыкать.
Ловрентий даже вздохнул, вспомнив, как на его глазах горели тетрадки с теорией нелинейных функционалов речевого потока. Он потом сотни раз пытался восстановить - но будто сами мысли сгорели, ничего так и не склеилось. Может, там и чепуха была, но всё время казалось, будто именно в тех тетрадках были зацепки...
Он даже удивился, что вспоминает, думает и слова ощущает -
Глядишь, может, снова писать? Да куда - без библиотеки... У него была потрясающая библиотека по фундаментальной лингвистике - пожалуй, лучше, чем в институте - а куда она делась? Ловрентий не смог даже приблизительно вспомнить - что у жены не было... это он помнил точно - год назад приходил дочь поздравлять с днём рождения.
Его даже оставляли, за стол звали, и он что-то видел при всей сдержанности дочери - есть у ней какая-то грусть об отце. Но не остался - просто не мог с ними сидеть, не знал, что говорить, если уж совсем опустился... Не то, чтоб они чужие совсем стали - нет, но... он был уже... далёк от них, ему казалось, что им легче его любить, когда он далеко. А он... иногда подглядывал - дочь училась в десятом, он прятался у школы - за трансформаторной будкой - и иногда её видел, хотя зрение было и неважным - её видел. И жену подглядывал - как со двора выходила утром.
Он и сам понимал, что это и глупо и смешно - но что не глупо и не смешно - придумать не мог.
Он же пытался несколько раз работать.
И не смог. Какой-то совсем стал... неправильный: когда ему врали, он говорил: это неправда. Естественно, его за это увольняли. Вернее, он сам уходил: раз вы мне врёте в этом, - а как на вас честно работать? Зачем?
Начальник вневедомственной охраны на этот вопрос не ответил, скривился и подписал заявление: человек говорящий честно - опасный сторож.
Ловрентий поковырял стенку, снова подошёл к окну и подумал: а, ведь, если вдруг не помрёт - мало ли что бывает после операции - уже скоро сможет гулять. Во-первых, надо собрать хоть немного бутылок и сдать на пивзавод - хреномантия, когда тебя соседи кормят - у Валентина - трое детей, у Обычной - свои вечные беды, у старухи Ковковой - сама с палкой ходит. Откуда у них бабки чтоб чужого кормить?
Да и поесть хотелось чего-то. Ну, они кормили даже здорово. Он сам так не ел года два: и котлеты, и колбаса - приносили. И картошку.
А шёл сентябрь. Ловрентий представил себе Верхний рынок - то-то завалы огурцов и помидоров! И дыни, и арбузы. Ладно, арбузы - дорого, да и не дотащит уже - от любого усилия его распиленный череп теперь так трещит... А, вот, огурцы - скорее всего, бутылки три-четыре - вот и кило огурцов. Но... как быть с постным маслом? Ловрентий озабоченно нахмурился: может оказаться, что на поллитра подсолнечного масла не сумеет собрать. А хлеб - надо? Раз выйдет - уже не жди от соседей. И картошки надо. А картошка! Он слышал в коридоре разговор - восемь рублей картошка... Да какое там... постное масло...
Но на рынок надо пойти - где картошка откатится, где огурец. И бутылочку там подобрать можно - местные "бутлегеры" ленивые и зажратые. И не заметят.
Ловрентий подумал о дочери. Она школу закончила, куда теперь? Вот, сентябрь - а она в школу уже не пошла, где она? Он, папаша, не знает, не поинтересовался. Даже не знает, как сдала выпускные. Ладно, без медали - это ясно... А он, как раз, в конце мая начал падать и в июне загремел в больницу. Ещё три недели разбирались, что ему делать без полиса, но когда он уже стал отрубаться - главный хирург плюнул на все "условности" и провёл Ловрентия через "скорую помощь", якобы без документов.
Так что не сильно его и спрашивали, когда брили на столе - он в отключке был. Ну, и распилили, и лишнюю часть мозгов убрали.
А он проснулся - хотя, конечно, первые деньки после операции даже теперь, столько недель спустя - он жизнью не назовёт...
Жизнь вернулась - и Ловрентий это повторил несколько раз.
Конечно, подумал он, надо пойти к дому, увидеть жену и дочь - так, тайком. Сейчас, в таком виде, лучше не появляться. Они не знают, что он так влетел - конечно, беспокоятся - но он передал дочке шоколадку - выписался после операции дядя Коля, сосед по койке, честный мужик - потом пришёл и рассказал, как передал и сказал, что дочка у Ловрентия видная, русская красавица.
А шоколадка взялась от Иванькова - ему передали, а он после операции не проснулся, и его дочь плакала и раздавала в палате всё, что осталось из тумбочки - все брали, не хотели её больше расстраивать, хотя брать от покойника было страшновато.
Так что, наверное, думают, что Ловрентий жирует лето, когда бутылок навалом. А на самом деле не осталось ему ни бутылочки, такая вот получилась игра.
Может быть, они сегодня, как раз, вспоминают, что день рождения у меня, подумал Ловрентий. Хотя не надо думать, что, прямо-таки, радуются: он повесил содержание дочери на плечи жены - что, ещё надо что добавить?
Он заметил, что стал совсем равнодушным к своей вине, раньше переживал. Вообще, он не мог как-то сосредоточиться - наверное, вырезали ему как раз такую часть мозга.
Надо подумать о жизни - раз она есть, раз он проснулся - что-то подумать, хотя, что именно - он не мог придумать. Но и не напрягался. Очень неплохо, что идиотом не стал - даже день рождения помнит, да и, вон, сколько о своей жизни помнит.
Может быть, заняться наукой - только он не помнит, где его библиотека и где рукописи - снова вспомнил горящие тетрадки и предположил, что всё это как-то пропало.
А тогда уж чего заниматься?
Но можно и просто жить: глядеть в окно, собирать бутылки и есть.
Ведь так живут старики. Вот почему они так живут. Конечно, ему пятьдесят пять - вроде бы и не старость, операция подкосила, но, ведь, жив.
День рождения.
Он оглядел внимательно комнату. Койка. Тумбочка. Да - нет стола. Поесть - места хватает. Слушай... А... если б у него были фотографии? Ну, детства. Дочки. Когда маленькая была. У них есть, естественно - но... просить - не так уж просто. Он, как подумает - нет у него аргументов на их удивлённые взгляды. Будто не знают, что он сентиментальный.
Конечно, пустовато - но что ему надо?
Он покривлялся, изображая усмешку - поднял руки и оглядел себя - в пижаме. Хорошо, нет зеркала - можно представить, как выглядит - небритый, голова, как у Щорса. В больничной пижаме - выдали и даже выписали в ней... Одежда совсем разлезлась. Ну и пижама. Но это не казённая, вот в чём штука - Ловрентий вполне понимал, что это как раз до него кто-то оставил - кто-то не проснулся.
И с любопытством посмотрел на свои ноги - он ходит в этих красивых туфлях, которые ему подошли от Иванькова - его дочь отдала, потому что размер подошёл Ловрентию. Всё у него с покойников. А сам - жив.
Он порисовал пальцем по стеклу.
Внизу в улочке горел старого образца уличный фонарь, и под ним виднелась тень определённо женская, а самой женщины не было видно, так как она стояла за углом.