Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Итак, Марк Захарович (в повседневности Марка) шагал, припадая на левую больную ногу, с трудом тащил торговый столикраскладушку через дорогу. "Какие идиоты делают раскладушки из пудовой стружкоплиты?!" - мелькало у него в голове сквозь синие молнии натуги. Вы спросите, откуда я знаю, что там у него мелькало? - Раз говорю, значит, откуда-то знаю. Ну, возможно, я просто в ноосферу включенный. Или, что еще вероятней, я тоже сын человеческий, которому дано...
поэзия это когда когда когда же?
Марка никогда не упускал возможности услужить Танечке, заведующей книжным магазином "Вега". М.б., это повелось еще с тех доисторических времен, когда "услуги" иной раз оборачивались редкой книжицей или - реже - не слишком дефицитной, но приятной подпиской, которая иным путем ему вовсе не светила: четырехтомником Даля, скажем, или даже академическим Достоевским. Конечно, же, Пастернак или Булгаков бесследно уходили "вверх", в горком, исполком и лично к заведующей торгом, краснорожей и дюжей горлохватке, которая до того служила как раз идеологичкой в горкоме.
Были, конечно, и иные, более веские причины угождать Танечке. Дело в том, что в те поры была она на редкость хороша собой. Оно и теперь на огрубевшем и пополневшем лице ее промелькивают иногда, в лучшие минуты отрешенности, нездешние отблески, но теперь их тут же гасит озабоченность, усталость или псих какой-нибудь. А тогда...
невозможно и некогда жить так - так
поэзия это когда
невозможно и некогда жить
ничего себе поэзия
Марка был поражен, забежав однажды в "Софию" (ну, конечно же, магазин называется "София", а никакая не "Вега") и спросив заведующую. Это был избитый прием: Марка вовсю спекулировал тогда своей близостью к Союзу писателей (служил "организатором" писательских выступлений). Предъявит, бывало, красненькое удостоверение "работника СП СССР" (изловчились, изготовили такие липовые удостоверения в местной писательской организации для своих шестерок), пообещает привести Самого, Поэта, Гомера (не Ламцедрицева же какого-нибудь!) - и тут же принимается униженно выклянчивать заветный томик... Бросился и тогда, было. Навстречу ему "из недр" выходит хрупкая интеллигентная красавица с застенчивой улыбкой на устах: "Ах, это вы, Марк Захарович! Читала, наслышана, знаю..." (Что читала-то? Редкие газетные "опусы"? Никто не читал, не читает и не прочитает, видно, никогда!) А она продолжает - и щеки ее нежные затеняют приспущенные хвойные не накрашенные ресницы! - "Пройдемте на склад. Возможно, удастся вам чем-нибудь угодить". И - бах - томик номенклатурного Пастернака в темно-синей с золотым тиснением обложке, и - хлоп - книжечку неведомого еще "широкой аудитории" Набокова, и - раз - тоненького Мандельштама из драгоценной серии "Библиотеки поэта", которую засрали-таки под конец советские бонзы типа Прокофьева или Турсуд-заде. Ну как тут было не втюриться, как говорится: "Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее" (Притчи, V - 3).
Увы, увы мне, все прошло. Волшебство кончилось. Тайны открылись, точнее, пропали, не открывшись. Сидит за прилавком у Танечки ее громоздкий мордатый муженек, обтянутый турецкой кожанкой. Снуют туда-сюда у "черного" входа в магазин какие-то волги, вольво, мерседесы, привозя-увозя товар. Холоден взор Танечки, теперь уже Татьяны Федоровны, проходящий без трения сквозь опустившегося потрепанного Марку, и во взгляде этом сквозь всемирную усталость проступает твердое "нет": "Нет уж, не дам я тебе товар под реализацию, нечего тут с твоими чахоточными рубликами возиться, все начинается от миллиона и выше".
невозможно и некогда жить
а мир навалился
дыханьем
сырым и весенним
конец февраля братец
какая там весна
Пора, пора объясниться. Дело в том, что Марк Захарович теперь, когда прежняя, странная, воображенная кем-то неведомым жизнь кончилась, провалилась куда-то, куда все призраки и фантомы проваливаются, является офеней, то есть зарабатывает на жизнь, точнее, на хлеб с маслом, теневой книжной торговлей вразнос, потому что на постоянный легальный книжный ларек, который снится ему иногда под сверкающей вывеской
ЛЮБИМИЦА
книжная лавка
у него нет ни средств, ни сил, ни времени, ни тщания. Какая там книжная лавка! Ему бы ухватить где-то на книжных развалах дюжину-другую читабельных книжиц подешевле - да тут же и толкнуть их скучающим обывателям или томящимся курортникам где-нибудь за углом целебного источника, продать и освободиться, и забродить по вечереющему городу, и затеряться, вымолчаться, вслушиваясь в трансляцию птичьих переулков, ветреных скверов, весеннего войлочного неба...
когда невозможно и некогда жить
а мир навалился дыханьем сырым и весенним
и нынче среда а не праздник
и не воскресение
так что работать вкалывать зарабатывать
на черняшку надоть.
Марка, задыхаясь, втащил раскладушку в тесное помещение книжного склада. Алчно окинул взором ближайшие полки: ничто ему, кажется, не светило, грудами, штабелями лежала повсюду яркая книжная требуха: тарзаны, терминаторы, жалкая в своей навязчивости механическая эротика, бредовые "откровения" о тайных пакостях прежнего режима. Марка диву давался: неужели все это можно читать без тошноты? Всех этих стил, смолл, шитовых, тополей, незнанских, лимоновых? Открыл раз-другой кого-то из них - с первых же строк потянуло общественным туалетом: разнузданные мыслишки, дряблые фразы - полублатной-полуканцелярской речи, откровенно-сортирная "любовная живопись". Вспомнилась древняя китайская новелла о старике-даосе, который умел определять качество текста по запаху пепла сожженной рукописи. По-новому понял и позавидовал: человек опасался читать, чтобы не отравиться невзначай духовно - достаточно запаха пепла!
Танечка книг в кредит, конечно же, не дала, но смягчилась, увидев громоздкую раскладушку на месте: "Так и быть, Марк Захарович, берите сегодня за наличку. Что не продастся, приму назад и цену верну". "Остался-таки теплый уголок для меня в озябшей душе", - помыслил Марка и тут же набрал в торговом зале две-три дюжины всевозможной дребедени от уцененного Цвейга до травников и поваренных справочников - конечно же, в кредит, сославшись на "добро" Татьяны Федоровны. Во-первых, все видели, что он вышел от нее, со склада, во-вторых, Марку здесь, знают до дыр и знают, что никуда он не денется, как миленький прибежит еще не раз. Нет-нет, что ни говорите, а дома и стены... ну, и т.п.
возможно не мир а март навалился
дыханьем сырым и весенним?
нет пожалуй
мир все-таки
марту по штату положено дышать весной и выходит масло масляное
а вот миру не положено дышать весной а он дышит и все тут
стало быть нечто грядет приближается может произойти это как обещание жизни что ли?
Отоварившись дюжиной-другой книжек, относительно недорогих, потому что из старых завалов, на которых можно еще наварить тыщенку-другую, Марка решил пока что перекусить в соседней привокзальной столовке. До вечера еще далековато, а он предпочитает навещать санатории в предужинное время: так меньше шансов наткнуться на налоговых инспекторов, да и на санаторную администрацию. Кроме того кое-где его привечают добрые души - официантки ради хорошей книжицы или просто от сердобольности. Так что можно иногда весьма плотно перекусить после работы остатками от курортной трапезы и таким образом шикарно дожить дозавтрашнего обеда, презрев мимолетный завтрак. Если же торгуешь в обед, такие номера не проходят.
Так вот, до ужина было еще далеко, а под ложечкой у Марка Захаровича отчего-то изрядно сосало. Поэтому, сгибаясь под рюкзаком с книгами, с нагруженной тележкой на буксире, припадая на больную ногу, он решительно ввалился в харчевню под пышной вывеской "Кафе Городок". Здесь уже собралось довольно многочисленное общество охламонов и бомжей. Спрашивается, кому в наше непростое время по карману дорогое общественное питание? - Нищим!
У дюралюминиевого прилавка создалась даже небольшая очередь - "наследие старого мира", как выразились бы в передовице местной всероссийской газеты "Предгорная здравница". В тот самый момент, когда Марка, пристроив тележку и сумку в углу зала, подвалил к стойке и усиленно разглядывал через головы и "рекетирки" толпы, что бы выбрать подешевле и питательней, возле кассирши создалась пробка, потому что там застрял высокий изможденный мужик с потрепанно-благородной осанкой по кличке Учитель. Он и в самом деле бывший учитель, пенсионер по выслуге лет. Пенсия, конечно, ничтожная. А у него на шее внучка-студентка. Вот он и канючит с рыданием в голосе:
- Дайте капустки тушеной!
- Гарниру, что ли? - переспрашивает дебелая подавальщица.
- Ну да, капустки без ничего.
- Капуста кончилась.
- Да дай ему гречки, - раздраженно встревает кассирша, - только очередь тормозит.
- Да-да, пожалуйста гречки, - горячо соглашается Учитель, - только юшки подлейте, пожалуйста!
- Польем, польем, - успокаивает добродушная подавальщица, действительно поливая горку гречневого гарнира целым половником густой подливы, положенной только для гуляша.
- А сколько это будет стоить? - сомневается Учитель. - У меня, видите ли, в обрез...
- Недорого, пятьсот всего, - лениво успокаивает кассирша, - как за гарнир без ничего. Ну, выбивать, что ли?
- Да-да, конечно, - торопится Учитель, яростно шаря,в карманах.
"Эх-эх, - соображает Марк Захарович, - этот номер уже не повторишь!"
Действительно, здесь как-то не принято нарушать авторство. Эдак все захотят получить гречневую кашу с мясной подливкой по цене гарнира! - И никому не достанется. Так что номер с подливкой закрепился за Учителем. Марка считается здесь человеком респектабельным: у него есть свое дело! И потому он останавливает свой выбор на стакане сметаны. Хлеб - он заметил мимоходом - остался на его столике от предыдущих едоков, так что намечается прямая экономия. Да и чай дадут бесплатно, если не брать к нему сахара. Конечно, ему могут возразить, мол, без сахара нет и чаю. Но тут у Марки есть свой номер: он попросит чистой воды, просто попить, а ему предложат чай без сахара, чтобы не бежать за водой на кухню, - и он согласится.
Пристроился на краешке стола со сметаной и дармовым чаем. А за соседним столиком давно уже старательно чавкает Писатель. Это известный в определенных кругах, точнее, закоулках, человечек небольшого, даже и почти карликового роста, но весьма жилистый и заядлый. Нынешняя кличка его, конечно же, связана с прежней профессией. Да он и теперь член какого-то писательского союза, а в прежние времена, рассказывают, гремел по всей стране, ну, по крайней мере, во всей прессе. Даже на Сталинку выдвигался. Но Сталин, сказывают, прочел его творения и высказался в том смысле, что, мол, хватит нам и одного "горлана-главаря". Очень огорчился тогда Писатель, даже запил по-черному. А тут еще другие времена накатились, общественный темперамент временно обесценился, пошло-поехало все в стране, да и в литературе, под откос. Докатились даже до антиалкогольной кампании. И вот тут-то бывшие закадычные дружки подвели Писателя вчистую: зазвали на вечеринку холостяцкую, накачали как следует водярой - да и бросили одного на улице центральной многолюдной. Конечно, тот немедленно оказался в вытрезвителе. К тому же он, сердешный, как поддаст - принимается "выступать" в антиправительственном духе, вроде того, что "просрали Россию", ну и, конечно, "бей жидов!" Короче, поперли его из столичной организации, чтобы "не пятнал", загнали в глухую провинцию, в однокомнатную конуру в ненавистной коммуналке, стерли в порошок, похоронили заживо. Крошечной пенсии старику с его широкой натурой ну никак не хватает. Приходится обходиться раз в день каким-нибудь недорогим вторым блюдом. За первое сходит жидкий чаек, который он пьет обычно дома с "долгоиграющей" конфеткой, тем более, что можно доливать кипяток в крошечный чайничек с незабудками на щечках, а потом высушивать спитую заварку на подоконнике и снова заваривать, подмешав свежей.
Впрочем, на худой конец, когда пенсию задерживают и не у когопризанять деньжат, у Писателя есть свой номер: подсядет с тарелочкой манной каши, скажем, к какой-нибудь приличной честной компании и, когда те не доедают первое блюдо, он вежливо спрашивает: "Вы уже не будете это есть?" Когда те подтверждают, что, дескать, нет, не будут, он аккуратно доедает остаток. Второе соседи. уже специально не доедают, а то и запросто угостят старика... Эх-эх...
измучась всем я умереть хочу.
впрочем это из другой оперы,
нездешнего автора
Роятся в столовке и другие общеизвестные лица. Музыкант, например. Ну, этот-то неплохо загребает в электричках, виртуозно наигрывая на нарядном, трофейном еще, аккордеоне песенки военной поры: "С берез не слышен, не весом...", или "Вьется в тесной печурке огонь...", или трогательные пьески типа "Танго цветов", но, повторяю, виртуозно, с переборами, колокольчиками какими-то. И ничего не просит, не унижается: люди сами подают, тяжко вздыхая и вспоминая, видно, послевоенную юность.
Вон, у буфетной стойки, заискивающе поглядывая на дородную буфетчицу, переминается с ноги на ногу алкаш по прозвищу Шуркахудожник, высокорослый яркий брюнет, молодой пока, глазастый, но сломленный какой-то, будто ему хребет перебили в пьяной свалке. Откуда он взялся, где живет, никто, кажется, не знает. Зато днями он постоянно ошивается возле буфета, где привечает его Маша-блондинка. Да и он со своей стороны то рекламку броскую намалюет: "Пейте пиво - пена, а не мыло!" - и подмигивающую кружку с пенной шевелюрой, то ящики принесет-унесет, то кран в бочку пивную ловко вкрутит. Поговаривают, что на ночь Машуня частенько забирает его с собой, хотя у него и своя женка где-то вроде бы имеется. Вот и теперь он, жалкими глазами глядя на Машу, канючит:
- Ну, налей, что ли! А я тебе стойку подкрашу - вон обколупалась.
Машуня со вздохом нацеживает ему четверть стакана белой:
- На, пей, бездна!
Шурка жадно, одним глотком, опоражнивает стакан и, прикрыв глаза, следит, как жгучая жидкость проваливается в желудок, а навстречу ей поднимается спазм тошноты, и как потом по телу разливается теплота, тишина, покой.
Не праздник и не воскресенье
и хочется жить
а приходится биться
и пить
нет это Шурке пить
а Марке выть хочется
драться и выть
Пугливо поглядывая по сторонам и разбрызгивая борщец витой алюминиевой ложкой, таится за крайним столиком Мишка-юморист, биолог с университетским дипломом в невозвратном прошлом. Собственно, в этом самом прошлом (да и теперь - по паспорту) Мишку звали Мойше, как знаменитого израильского полководца и еще более знаменитого пророка. Но в нашей родной действительности имя это казалось позорным, смешным, неуместным, как и все остальное, полученное Мишкой в наследство от родителей: национальность, острый разум, утлость телосложения, краснокожее обезьянье личико, подозрительность и насмешки окружающих, клейкая кличка "жид порхатый". От всего этого Мишка отрекся, кроме телосложения и внешности, разумеется. Теперь он - известный в электричках и на базарах Мишка-юморист, охламон без какой-либо национальности. Подрабатывает тем, что по заказу произносит в людных местах либо стихи о Вожде: "На дубу зеленом, да над тем простором два сокола ясных вели разговоры...", либо басню Михалковастаршего о петухе-развратнике и такой же распутной молодой курице. Это предпоследняя ступень Мишкиного падения, потому что прежде пытался он торговать дефицитными хозяйственными сумками - разорился, газетами - разорился. А просто попрошайничать интеллект и наследственные предрассудки не позволяют. Он так и выкрикивает, врываясь в толпу благополучных обывателей: "Я не прошу! Я зарабатываю честным трудом! Что вам прочесть, политику или мораль?" - будто оправдывается то ли перед незримым "общественным мнением", то ли - перед столь же незримыми родителями. А ведь предок Мишки (я не имею в виду Иисуса Христа или Альберта Эйнштейна), папаша его, был известнейший в городе адвокат, в приемной которого вечно толпились подзащитные, униженно кланяясь или умильно улыбаясь навстречу Шефу... Эх-эх, каждый человек - новелла, если не эпопея, да обо всех не расскажешь...
ну расскажи как жизнь напрасно прожил
что говорить-то когда обо всем
все давно уже сказано и не нами и не то
а это Шекспир вот кто.
Конечно, элитой среди попрошаек являются на сегодняшний день, как выразилась бы все та же знаменитая "Предгорная правда, или вестница, или здравница", музыканты. Вон скромно хлебает свой прозрачный супчик с фрикадельками Лидия;, тонкая, пристойно одетая девица. Она закончила музучилище по классу вокала, но не смогла найти работу по специальности: в филармонии своя мафия - застрелятся, а не примут новенькую. Кстати, насчет "ся" я перегнул, конечно, - застрелят без всяких "ся" Как раз недавно неизвестный киллер пристрелил главного (и очень приличного!) дирижера местного симфонического. А перед этим дирижер крупно поскандалил с администрацией филармонии из-за первой скрипки. Дело в том, что он пригласил классного скрипача на должность, которую занимает местный глухарь и бездарность, но "старый работник, заслуженный деятель" и т.п....
Так вот, теперь Лидочка поет в электричках: шагнет в вагон и, прикрыв глаза полупрозрачными веками, заводит тоненьким, хрупким, но чистым сопрано а капелла: "Гори, гори, моя звезда..."- Слава Богу, ей подают щедро: каждый на ее месте невольно собственную дочурку или сестренку видит - родную, огорченную: "Гори". гори, моя звезда...".
Сметана в стакане Марка Захаровича тает-исчезает как-то слишком уж быстро. Вымакнул Марка остатки хлебным мякишем, запил чайной несладкой бурдой и пошел из столовки торопливо,- потому что следовало уже поспешать.
Нынче к вечеру Марка задумал осуществить рискованный рейд в "Горные вершины", санаторий МВД. Оно, конечно, опасно: вопервых, туда кого попало не пускают. Но сегодня на вахте дежурит (он точно вычислил) Марфа Иванна, их, т.е. бывшей семьи Марки, бывшая соседка, - вот вам и упомянутые выше стены домашние, в которых всегда найдется щель для знакомого сверчка. А во-вторых, уж больно санаторий богатый. Вот вам лицо времени: когда сотни "профсоюзных здравниц" пустуют и разваливаются потихоньку в ожидании "прихватизации", санатории охранных ведомств процветают, блистают огнями, благоухают котлетами и борщом, полны ухоженного сытого народа - офицеров и чис (т.е. членов их семей). Вот где торговлишка, я понимаю! Хотя, конечно, книги для них не самый необходимый товар, но если с умом, так сказать, подобрать развалец...
Конечно, проникнуть в санаторий - всего лишь полдела. Надо еще на налоговую полицию не нарваться, потому как, натурально, у Марки нет никаких разрешений-удостоверений. Да и откуда им взяться? Патент денежек стоит, а выручка у Марки копеечная. К тому ж стоит раз "засветиться", пойти легальным путем - на тебя вмиг набросится орава прожорливых фондов, управлений, сборщиков бесчисленных "отчислений" - с ножами к горлу: давай, плати, выделяй, жертвуй, оплачивай, содержи! И никто не скажет: на, мол, браток, окапывайся, укореняйся, крепни. Просто уму непостижимо, сколько их - с ложками - за каждой вспотевшей спиной! Да тычут этими самыми ложками в спину нетерпеливо, до крови, прикрывая сытые наглые рожи "удостоверениями" красненькими. Дошло до того, что последний пенсионер больше загребает, чем иной трудящийся...
Короче, пробрался Марка в эмведешный раек пораньше, чтобы место удобное отхватить. Выпросил столик у знакомой официантки, которой он давеча учебники для ее сынишки раздобыл "по себестоимости". Развернул книжный парад: на правом фланге полезное - лечебники, кулинарные, швейно-вязальные руководства. Дальше "хиромантия" всякая: сонники, гороскопы, сексуальные советы - это пользуется особым спросом у "членов их семей". В центре - чтиво: те самые стил-смолл-купидоны, детективы-фантастика, садистски-слезливые американские "бестселлеры" (И что за прикол с этим американским месивом?! Своего говна, что ли, мало? В конце концов патриотические чувства Марки вопиют! Или как это лучше сказать?). Наконец, на левом фланге - для очистки совести и чтобы в аду потом меньше жарили - что-нибудь старинное и трогательное: "Джен Эйр", про бедную влюбленную дурочку-учителку, "Консуэло", выдумка этой бой-бабы Жорж Занд, которая морочила нежного Шопена, "Том Сойер" и "Хижина дяди Тома" - будто и не американские, а всемирные какие-то книжки для умных ребятишек. Кстати сказать, Марка диву дается, когда видит, как весьма денежные и вальяжные папаши с мамашами жилят купить книжку для своего еще живого ребенка - и тут же тратят бешеные деньги на какие-нибудь тряпки или модное чтиво. Ну и на самом краешке развала помещает Марка для теоретически существующих ингеллей "Жизнь Иисуса" Мориака или Ренана, что-нибудь Набокова, Гессе, Бунина, Кафки, Фета, Пастернака. Эти последние книжечки изрядно потерлись: носит их Марка давно и безрезультатно - не берут и все. То есть в руки-то берут, но тут же и кладут обратно на прилавок с возмущением: дорого! Привыкли в прежней навыворотной вселенной, что лучшее им ничего не стоит, что искусство задарма идет - приложением к дорогой колбасе. Зато за какуюнибудь пакость типа "Эммануэль" охотно десятку-другую тыщенок отвалят и не почешутся.
И уж совсем незаметно среди пестрых обложек прячется "собственная" серенькая Маркина книжечка стихотворений "Хромой ветер", которую ему позволили издать перед самым концом того мира...
и нынче среда а не праздник и не воскресенье
и хочется жить а приходится драться и выть
и мчаться куда-то хрен знает зачем и куда
вот именно неизвестно куда и зачем и к чему ведет
эта словесная цепь когда одно слово тянет другое
намекает на третье и этому ни конца ни края
ни смысла не видно но тянут стальные зубцы
сквозной рифмы
Таким образом, приперся Марка как раз вовремя, чтобы ухватить освещенное местечко под самой люстрой.
Вскоре прибежали две разбитные бабенки, бывшие учихи: одна - "иностранка", другая - биологиня, быстро развесили всякую женскую дребедень: лифчики, панталоны, кофточки, колготки и т. п. Ну, эти, видно, заплатили вахтерше как следует и теперь злились, что оказались не первые и, стало быть, упустили лучшее место.
К ужину прихожая санаторской столовки напоминала уже торговый ряд знаменитой толкучки "Маруська", что кипит по выходным на пустыре за городом: шмотки, кремы, напитки, фрукты, курево, фарфор, книги, картины, ну и т. п. и т. д. Торговки прихорашиваются, расправляют и оглаживают всякая свой товар, ревниво поглядывают на конкурентов, опасливо - на входную дверь: вдруг неровен час нагрянет налоговая полиция! Надо сказать, налоговых агентов здесь опасаются пуще разбойников. Рекетир что? Покуражится, получит "на лапу", что отнимет, а что и оставит. Эти же не пощадят: ущучить тебя для них - хлеб насущный. Ну вот милиция, скажем, которые в форме, - с ними проще: увидел - хватай товар, если успеваешь, и тикай. Не успел - откупишься мелочью какой-нибудь. А ну как входит пожилой гражданин в штатском, обтерханный и скромный? Только портфельчик его и выдает: нечего тут скромным дедулям с портфельчиками делать, кроме как нашего брата, мелкого торговца-коробейника да офеню отлавливать. Заметит такого Марка - и не спешит раскладывать свой бумажный товар, посидит в сторонке, повздыхает: "А может, я как раз новоприбывший отдыхающий и места своего еще не получил" - на тележке нет вывески, что это книги, товар.
Но самые неприятные из полицейской шатии-братии - бабы. Эти ходят по двое, по трое, как правило, жирные, приземистые, с пустыми алчными глазами, дорого и нелепо наряженные в синтетику с люрексом, недавние буфетчицы, торговки пивом и гастрономией - теперь в налоговую полицию подались: выгоднее. Этим попался - не суетись, не заискивай, не прибедняйся - выкладывай пол-лимона, может, и отпустят. А если не припас на крайний случай - беда:
крик, вой, свистки, ОМОН, "оскорбленное достоинство", миллионные штрафы, уголовщина, суд, тюрьма (а скверное это место, как сказано!).
В последнюю минутку перед Ч-00 (когда в столовку ринутся оголодавшие курортники) в прихожей появилась невысокая темнорусая девчонка со спортивной сумкой через плечо, с такими громадными глазищами, темными, обведенными врожденной тенью, что казалось ни для чего другого на лице уже не осталось места. Постояла нерешительно под вопросительными взглядами торговок:
кто такая? заискивать? навязывать? презирать? Марка мигом догадался, что это не офицер МВД и не "членка их семей". К тому же где-то когда-то он ее, казалось, видел уже: этот то ли потерянный, то ли вопросительный взгляд. "Ищет свободное место - а места-то нема!"
- Идите! Идите сюда, я потеснюсь, пожалуй.
Она попыталась благодарно улыбнуться - улыбка не вышла. Однако подошла. Марка сдвинул книги так, чтобы они легли "елочкой", налезли одна на другую. Так, конечно, хуже для обозрения товара, но и людей душить не надо: кто его знает, может, у нее и на хлеб-то сегодня нету. Девчонка, точнее, очень юная женщина (Марка столько народу повидал на своем веку, что теперь некий неведомый компьютер в голове немедленно подсказывал ему, кто перед ним и чего от него следует ожидать) скромно прилепилась на краешке стола, расстегнула "молнию" синей сумки с надписью "Аэрофлот", достала три то ли отполированные, то ли покрытые черным лаком вещицы, оказавшиеся складнями из какого-то драгоценного дерева: центральная дощечка и две ставеньки, прикрепленные анодированными желтенькими шарнирами к основной. Внутри дощечки расписаны нарядными миниатюрами на евангельские сюжеты. Скажем, центральная часть - иконка "Спаса Нерукотворного", левая ставенька - "Божья Матерь с Младенцем Иисусом", правая - "Снятие со Креста" с тремя Мариями, оплакивающими Иисуса. Складеньки ласкали глаз тонким письмом, свежестью красок, тщательностью отделки - драгоценные, теплые, духовные.
- С руками оторвут, - вздохнув, ободрил Марка соседку, хотя вовсе не был уверен в этом.
Ровно в 18-00 в прихожую столовой ринулись отдыхающие - парами, а то семьями - особенность именно "силовых" санаториев, где от "своей родёмой" фиг открестишься. Плотные (от слова плоть), упитанные, дорого одетые дамы, чисто выбритые самоуверенные мужики, как правило, почему-то в синих шелковых "адидасах", крикливые, довольно агрессивные детки: мальчишки, стриженные "под бокс", девочки в кружевах, кудряшках и бантиках.
Удивительным образом комплектуется средняя военная семья (с точки зрения книгопродавца, конечно): вот простоватый краснолицый подполковник с интересом вертит, к примеру, "Дневники Берии" (авантюрный зарубежный романец), рассеянно хлопая себя по ляжке, где у него в заднем кармане засунут толстый бумажник, но его сквалыжного вида, иссохшая от жадности женка тащит его за рукав к прилавку с тряпками, завывая противным голосом: "Да тяжело ж везти! И так полные чемоданы!" Или, наоборот, шикарная дама, вся в ангорке с бисером, интересничая перед соседкой по столику, листает Стил: "Ах, вот не помню, есть ли у нас этот выпуск?" А роботообразный майор, пыхтя, оттирает ее от прилавка:
"Пойдем, дорогая, ужин же стынет!" Или же сипит в розовое ушко:
"Не забывайся, денег в обрез! Вот если б в начале срока...". И видно, что из него рублики только истерикой можно выбить - которая, кстати, и назревает. Нет-нет, мудро семьи военные комплектуются: разорительница + сквалыга = тюрьма.
Против всякого ожидания, кое-что купили-таки у Марки: "предателя" Виктора Суворова трехтомник, Смолл-Стил, конечно же, три лечебника, пару "Кулинарий", штук пять "хиромантии" - эти последние идут без промаха в "силовых" санаториях. Ни "Иисуса", ни "Набокова" даже не коснулись. Зато Ирина - так назвалась малышка со складеньками - взяла неожиданно сборничек Маркиных стихотворений. "Скорее всего, в благодарность за место на прилавке", - подумалось Марке. К тому же и ее собственный товар неожиданно пошел: две штуки купили две полковничихи, видимо, соревнуясь между собой "в духовности". И то сказать - тончайшая работа при бросовой цене. Ирина была явно рада заработку. Третий складень, неожиданно для самого себя, купил Марка, ухлопав, конечно, весь свой приработок. При этом проявил неслыханную бойкость: пока Ирина, которую звали Ольга на самом деле, как выяснилось позже, укладывала пакеты из-под складней в аэрофлотскую сумку, да еще и помогала Марке паковать книги, относить столик и стулья обратно в столовую, пока она тихим срывающимся голосом благодарила его "за все", он успел выяснить номерок ее телефона, вернее, не ее лично, но соседей, которые могли бы пригласить ее, если понадобится. А предлогом к наглому выспрашиванию "номерка" была ахинейская выдумка, будто он "не может найти оформителя нового сборника стихотворений", который, якобы, собирается издать в ближайшее время за свой счет. Какой там "сборник", когда ни средств, ни самих стихотворений, достойных публикации, у Марки, конечно же, нет, и не пахнет, и не предвидится! Но Ирина, кажется, заинтересовалась: "неужели заказ?" Оказывается, она мастерица палехской школы росписи. Бог весть, как попала в здешнюю глушь. Скорее всего, как водится, выскочила замуж сюда, а теперь сидят оба без работы, миниатюрками, вот, пробавляются. Отчего ж она одна торгует? Тут и налоговая полиция, и рекетиры, и вообще, кто угодно может обидеть, товар и выручку отобрать, да еще и покуражиться, как водится. Неладно что-то у нее "в личной жизни".
Как ни отнекивалась Ирочка, набился-таки Марка ей в провожатые. И то сказать, поздно уже, автобусы не ходят, на улицах полно швали всяческой: поддатых, наколотых, просто стай дурных подростков, которые, как шакалы, бросаются на любое беззащитное существо с восторженным воем: "Гля, телка!"
Пока тащились страшными полуосвещенными переулками с рюкзаком, набитым книгами, с вихляющей тележкой на буксире, Марка, во-первых, дважды подвернул больную левую ногу, во-вторых, окончательно втюрился в глубокий, зыблющийся, срывающийся голос Ирины, которым она то извинялась за дальность и темноту дороги, то рассказывала о невозможности найти постоянную работу, скажем, оформителем где-нибудь или художником-сувенирщиком, что нет заказов на росписи жилья, а ведь она могла бы и альфрейные работы исполнять. Только вот складни и не дают погибнуть. Правда, на дощечки для миниатюр пришлось распилить крыло старого рояля, единственное наследство от тестя, скончавшегося недавно от белой горячки. А при жизни он был пианистом, тапером в одном шикарном кабаке. Муж, Саша, у нее тоже художник, член СХ. Познакомились они еще в те, прежние баснословные времена в доме творчества (да-да, были такие дома, представьте себе!), где он отдыхал, а она проходила преддипломную практику - где-то в районе знаменитых Кижей. Он увидел, как она мордуется с этим ускользающим храмом и двумя-тремя штрихами совершенно оживил ее работу. А она тогда, как дура, втюрилась в него по уши - и вот, оказалась здесь, а его-то и нет. То есть он есть, конечно, но находится в командировке давно уже: послали от худфонда за материалами куда-то на Север. Зато дома ее ожидает сынок Ванечка, очень умный и самостоятельный мальчик: он не боится темноты и оставаться один дома, когда надобится, может даже яичницу сам пожарить, если мамы долго нет дома: "сами понимаете, пока проберешься в какой-нибудь проклятый санаторий, да пока отстоишь обед или ужин - возьмут - не возьмут складенек, не всегда ж такое везение, как сегодня! И все благодаря вам! Кстати, как вас зовут? Давайте уж по-настоящему знакомиться. А то я болтаю-болтаю, а узнать ваше имя так и не удосужилась. Меня Ольга звать. Простите, что я давеча Ириной назвалась - это для посторонних, чтобы не приставали потом, знаете, есть настоящие репейники! Ах, так вас Марк зовут? А по отчеству? Неудобно по имени как-то, вы такой... солидный".
Потом и разговор иссяк. Или просто оба устали. Молча брели какой-то бесконечно вилявшей задворной улицей: исковерканная мостовая (вечный ремонт), дикие подворотни, из которых несло промозглыми вонючими сквозняками, как из преисподней. Повсюду подозрительные тени, еще более черные, чем углы, их скрывающие.
"Оленька-Олена-Ольга-Волга-Влага" - перебирал Марка в уме превращения ее имени. "Простите, что солгала сначала! Простите, ладно?!" - шептала почему-то Ольга, вцепившись в рукав маркиной куртки. Прижалась к нему теплым боком, как олененок, как насмерть влюбленная. Наконец добрались: "Ну, вот и пришли, за беседой и не заметили".
Странное это было строение: пристройка, бывшая веранда, что ли, частью застекленная, частью обшитая досками, диктом, толем. Перекошенные ступени из толстых березовых плах вели к облупленным, когда-то крашенным в голубое дверям. На весь барак падал мрачный красноватый свет от, случайно уцелевшего уличного фонаря.
На условный, по-видимому, стук - точка-тире, точка-тире - дверь распахнулась так, будто там давно уже ждали и даже держались за ручку дверную, чтобы тотчас отворить на стук. На пороге в желтом прямоугольнике внутреннего, комнатного света возник мальчик-одуванчик, тоненький, стройный, с нестеровскими мамиными глазами. Вокруг головы его сиял шарик русых волос.
- Ванечка, а к нам гости, - сказала Оля поспешно и как-то слишком значительно, будто намекая на определенный давний уговор.
- Заходите, Марк Захарович! - обернулась к Марке. - Знаете, хотя и поздно... Мы будем ужинать. Ну, идемте, перекусим, чем Бог послал. Чашечку кофе хотя бы.
- Да я сыт, - смутился Марка, - плотно, пообедал, знаете, сегодня. Впрочем, кофейку, пожалуй, можно, - кинулся в желтый тягучий омут. - А как семья? Не стесню?
- Нет-нет, что вы! Я же говорю, Саша в отлучке. А Ванечка у меня приветливый. Мы вдвоем с ним сейчас на хозяйстве, и приглашаем вас, правда, Ваня?
Ванечка молча кивнул - пошатнулся одуванчик - и скрылся в электрическом сиянии.
Перекусили яичницей с салом и зеленым лучком, который тут же и рос на подоконнике в коробках из-под яблочного сока. Слегка обжаренный на постном масле хлеб аппетитно похрустывал и был несказанно вкусен. Оля увлеченно рассказывала Ванечке о сегодняшней удаче, как взрослому: "А эта шикарная полковничиха вертит складень так и сяк:
- Что это, милая, у вас за иконка?
- Складень на евангельские сюжеты в палехской технике.
- А что это за техника такая "палехская", военная что ли - Представляешь, Ванечка, она даже не слышала, что такое Палех!".
Ванечка расширяет свои и без того огромные зеленоватые глаза:
- Тоже мне, пол-ков-ни-чиха! Палеха не знает!... Так дружно, уютно было за дощатым столиком в углу веранды, который назывался у Оленьки кухней. Чем-то нежным, давним повеяло на Марку от пылающего шарика света - голой лампочки над головой, от полушепотного разговора, от милых искренних лиц женщины и ребенка - то ли детством доисторическим, то ли сказкой Андерсена, то ли счастливым сновидением.
После здоровенной чашки кофе с молоком Марку вконец разморило.
Ольга унесла посуду в уголок за занавеской - в умывальную - мыть. Ванечка еще раньше был умыт, переодет в ночную рубашку и срочно уложен спать: "Так как уже Бог весть как поздно! Ужасужас!" А Марка тем временем, уронив лохматую, чуть тронутую сединой медную голову на скрещенные руки и бормотнув: "Пора! Сейчас иду..." - тут же за столом мгновенно заснул.
Снилась ему та же бесконечная и уродливая ночная улица. Он, сгибаясь под вещмешком с книгами, тащит еще и тяжкую тележку. Идти далеко, на другой конец города, где у него есть "собственная" однокомнатная халупа, доставшаяся ему после развода и размена двухкомнатной "детской" еще квартиры, - жалкая комнатенка "без всяких удобств", но сейчас и она кажется желанной и притягательной "землей обетованной", местом уединения, отдыха, жизни. Но добираться туда еще ой как долго.
Невдалеке, под мерцающим уличным фонарем на пути у него маячат три неясные фигуры. Делать нечего, Марка идет прямо на них, держась середины улицы: этим ночным людям, как бродячим собакам (кстати, в последнее время в городе появились тучи наглых, голодных собак), ни за что нельзя показывать свой страх перед ними. Поэтому Марка идет твердым неторопливым шагом. Тихо повизгивает ось тележки. От компании под фонарем отделяется одна фигура:
- Дед, дай закурить, что ли! - ну, просто классика какая-то!
- Не курю, дорогой, - поспешно, но твердо отмахивается Марка, не останавливаясь.
- Постой, поговорим. - Парень хватает, ручку тележки. Двое других уже рядом - тут как тут. Пока они приближаются, то да се, Марка сворачивает к тротуару, оказывается как бы в простенке между двух домов. Он как-то механически ставит тележку между собой и парнями, прижимается спиной к случайному одиночному деревцу. Но эти наивные действия самозащиты не спасают: тупой удар по голове валит его с ног. Падает Марка долго, беззвучно, как во сне. Теперь уж ему все равно...
Странное раздвоение: сон продолжается или это реальность? Марка видит себя уже на рассвете. Он валяется на "газоне" в промежутке между двумя симпатичными новыми домиками, лежит под каким-то голым деревцем навзничь. Вокруг его головы на светложелтой прошлогодней траве виден почти черный круг запекшейся крови. По газону разбросаны как попало перепачканные книги, бумажки, листки из записной книжки, наверное. Тележки поблизости нет и рюкзака тоже. Мимо поспешают прохожие: кто на работу, кто на рынок. Внимания на Марку не обращают: мало ли нынче алкашей повсюду валяется. Более того, люди стремятся даже как-то отвернуться, минуя неприятное место.
Из-за невысоких домиков на той стороне улицы медленно вздымается солнце, громадное, нездешнее, абсолютно чуждое этому стылому мирку, - жидкий огонь в синеве. Надвигается явно погожий, по-настоящему весенний денек, даром что с ночи держится в воздухе легчайший морозец.
Кто-то видит все происходящее, но сам отсутствует. Этот Кто-то наблюдает, как дорогу пересекает вальяжная, дорого и безвкусно одетая химическая блондинка, волоча за руку мальчишку, у которого ноги идут явно неохотно, а голова с крошечным носиком задрана к небу, где виснут прозрачные облачка с огненной бахромой по краям. Потом мальчишка вдруг решительно останавливается, тормозя величественную мамашу, и, тыча пальчиком перед собой, говорит нежным голоском:
- Цветет!
- Что? Где цветет? - возмущенно вопрошает блондинка, прослеживая взгляд малыша. Но тоже останавливается как вкопанная и, выпучив глаза, повторяет довольно тупо:
- Цветет?
Действительно, в ряду мертвых, еще по-зимнему черных деревьев, одно - абрикосовое - превратилось в розово-белый шар, зацвело. Вокруг деревца и лежащего под ним тела быстро собирается небольшая толпа. Тычут пальцами в цветочную крону, обалдело повторяют:
- ля, расцвело! Сумасшедшее, что ли?
Опускают глаза, видят кровь на жухлой траве газона, нелепо запрокинувшееся тело.
- Да он не пьяный?
- Прибили сердешного!
- - Надо б милицию...
- Скорую! - Да на хрена ему скорая! Впору катафалк, хе-хе...
- А вдруг жив еще? Скорую надобно...
- Да уж, жив... Всю ночь пролежал так-то. Тут пора б ангела за ним...
Какая-то тщедушная старушка внезапно связывает убитого и расцветшее дерево:
- Осподи! Да ён святой нябось!.. Был... Ат яво духа-та, стал быть, и расцвяло... - Она падает вдруг на колени посреди улицы и мелко торопливо крестится, и подол ее передника в мелких цветочных узорах серебрится снежной, нерастаявшей еще пылью.
- Да уж, "святой"! - возмущается чей-то начальственный баритон. - Назюзюкался до риз и голову себе размозжил о парапет, свя-той... А что дерево сдуру расцвело - так оно прямо на трассе отопления посажено - вот и цветет досрочно, а там обморозится и завянет...
Почти одновременно подлетают милицейская машина и неотложка. Вяло препираются участковый с фельдшерицей, кому теперь трупом заниматься. А народ торопливо расходится, чтобы не дай Бог не попасть в свидетели.
Белая женщина, растопырив наподобие крылышек полы медицинского халата, наклоняется над Маркой, касается тонкими жесткими пальцами его запекшихся кровью волос, говорит: "Готов, кажется.......
- Готово, - мягко повторяет Оля, прикасаясь к медной голове Марки, - посуда вымыта. А вы, видно, устали как следует...
Марка выныривает из сна. Резко поднимает голову. Диковато озирается. Еще не сообразив, что к чему, пытается сделать вид, что все в порядке, что его не убили только что в ночном закоулке, что он просто прикорнул с устатку.
- Спасибо! Спасибо - сипит он, опомнившись наконец. - Как вкусно-то было! Спасибо-спасибо!... Ну, я пойду, пожалуй...
- Постойте! - возражает Ирина странным голосом. - Ну, куда же вы на ночь глядя?! В конце концов на улице опасно. Вас обидят, ограбят!
- Какое там опасно, - горячо возражает Марка. - Настоящие громилы промышляют в центре, возле казино, театра, ресторанов. Да и кому я нужен - какой-то охламон с книгами?! Вот если бы со слитками золотыми, или с "дурью" какой, или на мерседесе...
- Да они-то почем знают, что у вас не слитки? Сначала кокнут, а потом разбираться будут, как в том анекдоте. Нет-нет, никуда я вас не отпущу, - говорит уже решительно, наотрез, - Вот диванчик мужа - устраивайтесь. Ну, хотя бы до рассвета подремлите, а там не так страшно.
- Да я с удовольствием, - охотно сдается Марка, - но боюсь стеснить. Знаете, малознакомый человек... Мальчик может испугаться...
- Ничего-ничего, - убедительно возражает Ирина, - Ванечка уже спит без задних ног. Саня, видно, не возвратится уже, так что диванчик свободен. Вы располагайтесь... Я вам доверяю, - добавила она невпопад. Что-то острое промелькнуло между ними - мысль неясная, искорка или... Марка не стал разбираться, что там за "или". Сбросил куртку джинсовую, грубую, на теплой смушковой подкладке, прочные "туристские" ботинки на "протекторах", лег поверх плотного суконного покрывала с цветными аппликациями в виде какой-то сочно-зеленой травы и лилий, укрылся родной курткой. Засыпая, успел подумать; "Что-то знакомое промелькнуло - слово, имя какое-то... Саня, что ли? Саня - Шура - Шурка - художник... Высокий, темноволосый, темно-русоволосый, пушистые ресницы, сломленный... Так вот в какой "командировке" муж этой странной доброй женщины..." Марка снова провалился в сон.
И снилось ему... Или не снилось?.. Будто проснулся он от неясного звука: в полной темноте, прорываемой иногда снопами света из окна от проезжих автомашин, слышалось какое-то захлебывание или рыдание.
Марка отбросил тяжелую куртку, сел, стараясь не греметь пружинами древнего диванчика. Так же осторожно поднялся на ноги, похромал на звуки. Пересек наискосок узкую длинную комнату, где - он догадывался - спит Оля. Она не спала. Рыдала беззвучно почти, уткнувшись в подушку. Тело ее под тонким "солдатским" одеялом вздрагивало, билось.
Марка постоял секунду-другую в неловкости, не зная, что тут поделать. Безотчетное чувство жалости нахлынуло на него, смыло нерешительность, Он наклонился, положил руку ей на голову осторожно, чтобы не напугать, тихо погладил густые темные волосы. Ольга вздрогнула все-таки, резко повернулась, так что рука Марки провела по ее щеке - намокла. Он снова перенес руку на волосы, гладил, перебирал их осторожно, ласково.
- Простите, - прошептала Ирина. - Здесь уже полтора... два года не пахло мужчиной. Простите меня, я сейчас справлюсь... Я только...
Она схватила горячими ладонями руку Марки, спрятала лицо в его ладони. Ему даже показалось, она по-звериному принюхивается, втягивает запах.
- У вас хорошая рука, - бормотала, Ирина как бы в беспамятстве, - такая сильная.
Она опустила его руку себе на грудь:
- Сожми!
Марка тихо обалдевал: в его ладони билось нежное упругое существо, которому хотелось и невозможно было сделать больно. Он осторожно другой рукой, обнял ее, приподнял, притянул к себе.
- Нет-нет, не надо! - бормотала, шептала она, всем существом приникая к Марке, - Нет-нет-нет-нет-нет, - захлебывалась она шепотом, помогая ему содрать колкий карачаевский свитер. Прильнула к нему, будто за ней гналась свора всех ее одиноких ночей.
Это было, как потеря сознания, как пропасть, как поножовщина, как ночь в нездешнем жарком доисторическом лесу. И был приглушенный вой, и сдавленный хохот, и рыдания, но уже не горестные, не удушливые, а откровенные, подобные разразившемуся ливню после бесконечной засухи - щедрые, неистовые, несущие свежесть, бурные очистительные потоки и наконец капельную сверкающую тишину...
Уходил до света еще. Февраль ежился, студил, хлюпал ледяной грязью на прощанье. С крыш капало - -и тут же Застывали струйки острыми серебряными гвоздями, иглами, зубами ощеренной кошки.
Ольгу знобило от холода или от волнения - не разобрать. Она куталась в белый вязаный шарф на крылечке.
- Постой!
Поставил тележку "на попа", положил на нее рюкзак. Вернулся, поднялся на три кривые ступеньки, приблизил лицо к лицу, глаза к глазам - светлые и холодные к темным, обведенным чернотой - страсти, беспутства, тоски.
- -Постой... - потянулась к нему взором. - Не приходи больше... никогда.
- Да, я знаю, никто не простит: Бог, Саня, Ванечка, люди, время... Спаси... Спасибо, - с трудом прошептал, приблизив губы к тонкому теплу, исходившему от ее губ. - Прости...
- Постой!... Иди.
Пошел без оглядки. Забросил рюкзак с книгами за спину, запрягся в тележку. Тронулся, побрел все еще непроглядной улицей. Впрочем, впереди тонко блеснуло уже лезвие горизонта над гибким контуром гор. А над головой в разрывах облачных все еще горели крупные жгучие звезды - и одна странствовала, пересекала звездную реку: то ли спутник наматывал свои орбиты, то ли дальнобойный бомбардировщик шел к цели...
и гибнешь уже
но внезапно увидишь
звезда
в дождливых размывах
ныряет сверкает и тонет
все найдено открылось состоялось
оно состоялось остальное чепуха
дело техники если оно состоялось
Марка летел на крыльях. И вещмешок пудовый за спиной превратился в воздушный шар и как бы не оттягивал плечи, а вздымал их к ночным облакам. И тележка витала теперь где-то между созвездиями Лиры и Лебедя. Что-то творилось на душе у Марки, похожее на надежду или даже на счастье: ведь все состоялось:
стихотворение, жизнь, любовь!...
Впереди, в глубокой тени стройки какой-то на пути у Марки толпились и колебались неясные силуэты, вроде бы мужские фигуры. Одна фигура будто бы просипела:
- Гля, вроде бы вышел... мужик из хаты твоей.
- Кто его знает, что за мужик. Вроде тащит что-то, ворюга, что ли?
- Ты че, ворюгу не провожают на крылечке, ё моё...
- Да ну, какая разница! Ушел - и пусть его уходит...
- Как это пусть его! У тебя самолюбия что ль нет? Тормози, мочи его! А там разберемся...
- Эй, слушай, земеля, дай закурить!..
Февраль - март 1996 г. Кисловодск.
/Примечание: знаки препинания и графика стихотворения мои - С.П./
Поэзия - это когда невозможно и некогда жить,
а мир навалился дыханьем сырым и весенним,
и нынче среда, а не праздник и не воскресенье,
и хочется жить, а приходится драться, и выть,
и мчаться куда-то, хрен знает зачем и куда
(а сердце щемит и коленка прибитая ноет),
и гибнешь уже - но внезапно увидишь - звезда
в дождливых размывах ныряет, сверкает и тонет...
Внезапно поймешь - над землей разражается март,
и вязы глухие ожившими машут руками,
и Жизнь воскресает, как Древо, Спаситель и Пламя -
сырое, зеленое - встань и расти наугад!...