Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
В комнате пахнет пылью и еще - немного - вещами: есть такой запах - холодильника, книжного шкафа, дивана, нового или старого, кухонной табуретки.
Пространство, не занятое вещами, как-то по диагонали заполняет собой Геннадий: его ноги расчерчивают комнату на два неравных отсека, руки ковшами ладоней едва не касаются пола, вообще весь он покоится, опираясь на стену в пересохших пестреньких обоях и маленькое модерновое креслице на трех ножках.
Геннадий молчит. Это не значит, что вот он болтал только что сам с собой - и под потолком метался, как ворона, его резкий угловатый голос, - а теперь умолк. Похоже, Геннадий давно повис так вот где-то у самого дна молчания: нырнул в молчание и - завис. И ощущает его теперь чисто физически - как скольжение безмолвия вдоль лица, вдоль всего, почти бесконечной длины, тела.
Из окна напротив виден изрядный северо-восточный кусок Заречья: с полдесятка заводских труб, несколько пятиэтажек-общежитий и рассыпная мелочь частных домиков - вроде приречной гальки или выбитых зубов. Виден мост на ту сторону. Маячит кубик новой ГРЭС, утыканный спичками труб. С той стороны беззвучно ползут грузовички - в затылок, как детсад на прогулке. И отдельно, вблизи, за стеклами окна висит кубический рев дизелей.
Окно внимательно уставилось на Геннадия.
Геннадий молчит, и его чуть выпуклые глаза с рыжинками на сложном радужном фоне неподвижны, только зрачки слегка пульсируют - как насос, или как ноздри. Что они втягивают в себя? Дорогу? Город? Поля за городом? - Они сизые, едко-зеленые, коричневые, как жженый сахар, и желтые, как цветущий кизил. - Может, в зрачках пролетает красный, как саранча, самолетик сельхозавиации, распуская снежный хвост ядохимикатов?
Как-то так само собой повелось, что Геннадий (спортивная кличка во студентах Рыжий) каждый свой очередной отпуск проводил в каком-нибудь южном небольшом городке. Наступал отпуск. Геннадий швырял в чемодан несколько рубашек, спортивный костюм и кеды. Садился в Адлерский или Новороссийский экспресс и ехал на юг, подальше от бесконечного дождя, слякоти, потных и красных от свежей ржавчины металлоконструкций, бесконечных планерок, бесконечной ругани по телефону и без..., и в душе... (Да, он заметил как-то, что вот, выходит он утречком из общежития бодрый, молчаливый, корректный, прислушиваясь к пробуждающемуся городу: к голосам редких еще прохожих, к шуршанию снега или дождя - смотря по сезону - или просто облаков друг о дружку... Но приближаясь к стройплощадке, он постепенно глохнет, стервенеет, что ли. В его мозгу начинают пошевеливаться и громоздиться свалки нерешенных вопросов, бездны нехваток, витают вентиля, проданные налево кем-то таинственно-вездесущим, как ржа, лживо-уклончивые глаза заказчика, который не в состоянии решить мельчайшего вопроса, и - наглые - генподрядчика, который просто не хочет предоставить положенных бытовок, склада надежного, не хочет подписывать процентовки, потому что знает, что не в состоянии сохранить смонтированные приборы от растаскивания... И вот к площадке Геннадий подходит уже "готовенький": злой, глухой, стремительный, цепкий, агрессивный, неотступный, как на ринге или на баскетбольной площадке... Вечером, после работы все происходит в обратном порядке: напряжение отпускает, мозг цепенеет в спасительном онемении, мышцы расслабляются, ор в мозгу смолкает, меркнут и проваливаются куда-то груды нерешенных проблем, Геннадий с наслаждением молчит. Зато включается слух. О, как хорошо он, оказывается, слышит: голоса и шаги в переулках, свист ветра в травинках где-то за городом, полет и шуршание не видимого в желтоватом электрическом тумане неба...). Да-да-да, наступал отпуск и Геннадий неудержимо, хотя и неторопливо внешне, рвался на юг: садился в любой подвернувшийся поезд и ехал, ехал, пока какой-нибудь поворот распахнутой, расчесанной и ухоженной земли или редкая рощица с лихими галками на пушистых ветках, или стройная колоколенка среди зеленых и алых крыш не брали его за душу. Тогда он выходил на ближайшей станции, добирался до понравившегося ему селеньица, снимал комнату у обычно доброй, вечно отсутствующей старушки и жил - неторопливо, безмолвно, словно отмокая, словно вслушиваясь в теплое течение солнечной и тенистой жизни...
На этот раз, однако, Геннадия потянуло в город, где он учился, - старинный студенческий городок на холме среди обширной придонской равнины, потонувший в садах и виноградниках, с великолепным стройным собором на макушке.
Все устроилось быстро и ладно. Нашлась комнатка на пятом этаже единственного в городе семиэтажного здания: хозяйка подолгу жила у замужней дочери, присматривая за внуками. Немедленно сложилась теплая компания преферансистов - старых знакомых еще по студенчеству - которые осели после защиты в институте, либо в городских организациях. Встречались дважды в неделю: со среды на четверг - на вечерок и с пятницы на субботу - на всенощную. Так что брезжил уже приятный бездумный отдых в нерушимом безмолвии взаимопонимающего круга бывших институтских звезд спорта, эстрады и научно-технического творчества, а нынешних мелких и начинающих уже лосниться на сгибах служащих, если б не проявилась на мягком серо-зеленом фоне отпуска контрастная, как ночная молния, Светка. Она пришла к хозяйке, у которой жила промокашкой еще, пока на старших курсах ей не предоставили общежития. Так просто заскочила на минутку поговорить, поплакаться, излить навалившиеся неприятности на могучей сочувственной груди добросердечной казачки. Но хозяйки не оказалось дома, а был, оказывается, какой-то невероятно рыжий жилец, подпирающий потолок, и Светка ужасно расстроилась...
За окнами толпились женщины в разномастных халатиках. У них были тоскливые стеариновые лица. Они говорили между собой - что-то там совершенно беззвучное. Потом к стеклу приклеилось светкино лицо...
Геннадий приходил уже два раза, и все знали, что к Светке. Они даже сочинили целую историю про него. Все считали его иностранцем и слегка чокнутым из-за того, что он чаще всего объяснялся со Светкой знаками, и, кроме того, в прошлый раз притащил ей вместо цветов огромную охапку веток каштана с напухшими липкими почками.
Так вот, Светка вынырнула из темноты как раз между двумя разговорчивыми старушками и стала серьезно смотреть на Геннадия. Старушки - удивительно деликатный народ - быстренько перешли к другим окнам, чтобы не терять из виду ни его, ни Светки. Геннадий почувствовал себя как на стадионе перед важным забегом. А Светка смотрела и смотрела на него, упираясь кончиками пальцев в стекло, отчего кончики сплюснулись и, казалось, позеленели. Что и говорить, она была ужасно красивая, эта Светка. Даже в стареньком халатике. Даже - сквозь зыбкие блики больничных стекол. Она помолчала еще немного и спросила:
- Что?
Из-за стекол ничего не было слышно, но Геннадий понял. "Кретинская улыбка", - подумал он заранее про свою будущую улыбку и все-таки улыбнулся.
- Что? - переспросила Светка, подняв брови.
- Ничего, - пожал плечами Геннадий.
Однажды он сказал Светке, что у нее хорошие глаза. Она удивилась и спросила, почему все говорят хорошие, а не красивые? Геннадий смотрел, как Светка, оглядываясь на кого-то там в глубине коридора, возится со шпингалетом, и думал, что у нее красивые глаза, но главное все-таки - хорошие. Он глядел на ее торопливые руки, выскользнувшие из широких рукавов халатика, на длинный пояс окон второго этажа, на всю больницу, которую недавно построили и на которую было приятно смотреть, - такая она была новая и чистая. Даже голый бетонный двор, даже кучи строительного мусора не портили красоты этой новенькой больницы. Вообще, микрорайон был новый и, видимо, растущий: где-то привычно надсаживался бульдозер.
- Эй! - крикнула Светка. Она наконец открыла окно и могла теперь кричать сколько угодно.
- Здравствуй! - показал Геннадий, сложив ладони по-индийски.
- Эй! - крикнул он и провел рукой возле глаз, что на языке индийского танца должно было вроде бы обозначать: "Твое лицо прекрасно, как полная луна, как бутон лотоса, и вообще ты мне жутко нравишься!"
Женщины в соседних окнах оживленно обсуждали увиденное. Светка выпростала из рукава байкового, в багровых и синих цветах больничного халатика исхудалый кулак и поднесла к своему носу, а потом протянула его Геннадию, что следовало понимать как:
"Чуешь? Смертью пахнет! Ясно?" Она крикнула что-то, но в это время во двор въехал МАЗ с горбом розового, явно пережженного кирпича в кузове, и Геннадий ничего не разобрал.
- Что? - изобразил он, оттопырив ладонями уши. Однако сразу же догадался и пошел вдоль строя окон, похожих на чьи-то квадратные изумленные глаза, налево, за угол. Там было одно-единственное окно в торце больницы, из которого можно было поболтать о том о сем без свидетелей...
Светка выросла незаметно, и все страшно удивились, когда оказалось, что она замужем и ей придется делать аборт, потому что замужество это разваливается прямо на глазах.
Она пришла тогда. Присела на краешек этого модернового креслица, согнувшись в три погибели. Между покрасневших ее пальцев, которыми она упорно закрывала лицо, текли такие обильные и мутные слезы, что Геннадию стало и вовсе не по себе. Он схватил первое, что попалось под руку - свою "фрачную" крахмальную рубаху и бросил ей на колени:
- Вот, она чистая.
Сказал и удивился собственной бестолковости, и стал машинально соображать, что надо бы постирать носовые платки.
Пока Светка вытирала свое мгновенно распухшее от слез лицо полой рубахи, Геннадий достал из холодильника бутылку молока. Молоко явно начинало скисать.
- Вот молоко, - сказал и виновато улыбнулся. "Идиотская улыбка", - определил он мысленно по привычке, чувствуя, что губы неудержимо расползаются к ушам.
- Это хорошее молоко, шестипроцентное, почти как сливки, - непонятно зачем соврал он.
- Чья это кость? - спросила Светка, указывая на холодильник и вытирая слезы рубашкой, на которой мигом расплывались синеватые сырые пятна. На холодильнике действительно лежала огромная, дырявая во всех направлениях кость, которую Геннадий нашел в песчаных увалах вблизи Реки, на которую ездил купаться преимущественно в будние дни, чтобы не сталкиваться с огромной массой воскресных купальщиков и шашлычников. С Рекой у Геннадия были свои особые давние взаимоотношения. Еще во студентах он при малейшей возможности сбегал на Реку, затеривался в шелестящем струящемся мире ее проток, переплывал ее где можно и где не следовало бы, а то часами сидел на какой-нибудь песчаной косе, безмолвно, погружая взгляд в плетение ее зеленовато-желтоватых струй. И Река открывала ему свой двойной мир: ведь она существовала, простиралась, катила свои воды не только в пространстве, но и во времени...
- Чья же кость? - переспросила она.
- Нашел на реке.
- Хорошая, - заметила Светка. - Хорошая. Ее можно продать. За большие деньги. - Она почти справилась со слезами. - Там очень хорошо платят за кости. Из них делают, знаешь, разные там фигурки.
- Да, - согласился, не раздумывая, Геннадий. Он заметил вдруг, что сидит слишком свободно, слишком расслабившись, по привычке. Подобрал ноги под диван-кушетку, закурил. Еще оставалось несколько пачек приличных сигарет из тех, что он предусмотрительно привез с собой. Он предложил сигарету Светке. Она старалась держаться по-светски и сигаретку взяла. Закурила, не затягиваясь.
Потом попробовали танцевать под замечательную старинную пластинку с Фридой Баккара, бог весть как попавшую на хозяйскую черную лакированную этажерку вместе с заслуженным электропроигрывателем. Не иначе как в наследство от каких-нибудь жиличек осталась.
Потом пили крепкий чай с карамельками, и Светка, обжигаясь, рассказывала, что лучше всего на свете для нее индийские кинофильмы с пением и танцами и что еще с детства она выучилась танцевать по-индийски, насмотревшись этих фильмов. Правда, в то время она еще не знала языка жестов. Но позже выяснила кое-что, особенно из журнала "Индия" и кинофильма "Путешествие за три моря".
Поговорили об искусстве. Светке нравился Чюрленис, особенно та картина, на которой малыш забавляется одуванчиком, а над ним нависла какая-то морская птица, видно, судьба. Вообще-то ей нравятся все его картины, но та особенно. Геннадий сказал тогда, что ему лично больше нравится картина с желтой степью и тремя одуванчиками и что он выбросил бы, пожалуй, эти одуванчики, потому что ему, в общем-то, не нравится весь этот "голый символизм".
А Светка сказала, что мать у нее жутко скандальная. Такая придира! Особенно когда дело касается стипендии. И так приходится жить на несчастные сорок два рэ. И тряпки ведь кое-какие надо бы справить. А тут еще мать со своими бесконечными подозрениями. Правда, она не сказала, в чем именно подозревает ее мать.
Больше Светка в тот раз не плакала. Разве что ночью. Потому что на другой день у нее снова были здоровенные мешки под глазами и огромные, ну просто грандиозные губы...
Геннадий свернул за угол больницы. Подождал немного. Светка появилась у окна неожиданно. Как бы ни ждал ее Геннадий, она всегда появлялась немного неожиданно, словно изображение на фотобумаге, или как рыба из глубины проруби, когда на нее охотишься с острогой.
Светка появилась, влезла на подоконник и высунула голову в форточку, для чего пришлось сначала повернуть ее набок и встать на цыпочки. Голова ее была совершенно лохматая, вся в каких-то иссиня-черных кренделях. Хотя перед этим Светка как раз подстриглась "под мальчика".
- Эй, у меня температура, - зашептала Светка.
- Температура? - переспросил озабоченно Геннадий.
- Температура! Тридцать восемь! Почти тридцать девять! - подтвердила она. И покраснела. Это было видно даже с земли, с того места, где стоял Геннадий. Он помялся немного и зашептал:
- Ну, убирайся тогда! Кыш в палату...
- Нет! - Светка зашептала тоже, громко и убедительно. - Нет, я сбиваю ее! Сестра отвернется - я и стряхиваю градусник. Меня уже выписывают! Меня выпишут через полчаса! Я здесь больше не хочу! Не могу...
"Что он? Что он, не хочет меня забирать?" - подумала Светка. Ее лицо стало совсем белым, а волосы совсем черными - как непросохшая тушь.
- Слушай! А если тебе станет паршивей? - Геннадий схватил себя за горло и стал душить, чтобы показать, как ей станет паршиво.
- Нет! Мне не надо! Я не хочу! Уже все прошло! Ты подожди! Подожди, а?! - Она упрашивала так, будто все зависело именно от него, от этого вот худого, высокого, едва знакомого парня, немного смахивающего на лешего из-за угловатости движений длинных, каких-то рычажных рук и ног, из-за ржаво-табачных, всегда спутанных волос и привычки разговаривать жестами.
- Ладно, - махнул он рукой. - Ладно. Я вон там.
- Ачу! - Светка показала язык и исчезла. - И это значило, уже знал он, то ли до свидания, по-прибалтийски, то ли милый.
Геннадий постоял еще немного, разглядывая опустевшее окно. Пожал плечами, потер лоб: надо же было что-то делать. Никто, кажется, не наблюдал за ним, и чувство неловкости быстро прошло, сменившись какой-то серьезной, почти болезненной радостью, радостью, похожей на легкую пустоту, в которую вот-вот хлынет нечто очень черное или очень яркое, ярко-красное. Это было, как внутренняя воронка - полое и сосущее, и это требовало действий, движения что ли. Геннадий резко повернулся и пошел от больницы, разбрызгивая ботинками-вездеходами фонтанчики пыли...
Трико свободно болталось на долговязой учительнице физкультуры. Похоже, она ни разу в жизни не выходила на старт. Терпеливо объясняла она классу очередную тему. Двенадцать мальчиков и примерно столько же девочек выстроились на краю самодельного футбольного поля вблизи новой, необжитой на вид школы. Темой урока был, по-видимому, низкий старт. Геннадий прекрасно понимал, что дети не научатся стартовать ни сегодня, ни завтра. И что все дело в учительнице. Это делается так просто! И все же она не сможет им показать, как - расслабившись (и все-таки собранно) опуститься на колено (сильная нога впереди, пальцы рук осторожно упираются в землю на линии старта), как надо сложиться в пружину (и все-таки не напрягаться), внимание... старт! - мощный толчок сначала двумя ногами (слабая чуть ближе к толчковой, чуть-чуть ближе, чем принято), потом - передней! тело - вперед! под острым углом! к земле! Это и есть сближенный, а еще лучше - падающий старт. Тело падает, а ты не даешь ему упасть. Падает - а ты не даешь. Ты все время швыряешь его к земле - и не даешь брякнуться! Швыряешь и ловишь упругими ногами! И оттого оно мчится вперед, потому что ему некуда больше деться, потому что оно зажато между падением и твоей волей. Так, говорят, бегал тот чемпион Европы. И хотя одна нога у него была явно короче другой, он все же стал чемпионом. Есть, правда, и другой стиль бега - "летящий", например. Но это - на другие дистанции...
Геннадий сидел на низенькой скамеечке, врытой в землю опорными столбиками. Он сидел, вытянув ноги, ссутулившись, и бессознательно следил за тем, как школьники, поднимая тучи пыли, срываются со старта и, пробежав несколько шагов по инерции, возвращаются на место. Скорее всего, он думал о Светке. О том, что она сказала, когда они сидели в полупустом ресторанчике на углу Главной и Неглавной, но тоже Центральной улицы. Она сказала тогда:
"А ведь я могла бы быть твоей женой", - с прогорклым ударением на "твоей". И хоть потом они пили очень старое и горькое пиво, горечь ее ударения осталась. Они сидели в ресторане, пока он не наполнился, и слово "ресторан" осталось только на вывеске. Потом они долго еще сидели в безымянном кабаке на углу пересечения любых улиц, и Светка рассказывала о своем муже. О том, как она с ним познакомилась там, в стройотряде на восстановлении Ташкента. Как все сразу заметили, что они нравятся друг другу: ну, взгляды там, и все такое. И как все стали вдруг говорить, говорить, советовать, подталкивать ее в спину: "Что ты тянешь! - говорили ей. - Гляди, проморгаешь счастье!" И ему говорили, наверное, то же самое. Потом - чумная свадьба с телевидением - в раздолбанном Ташкенте, среди мусора и новостроек. Телевизионщики не успели заснять обручение и потребовали, чтобы обручались еще раз. "Господи! - сказала Светка. - Мне два раза надевали это кольцо!" Она стащила кольцо с пальца, чтобы показать Геннадию, и потом было видно, что ей ужасно не хочется надевать его снова. Но когда надо было уже уходить, она все-таки надела кольцо...
Геннадий перебирал в уме ее слова, как самоцветные камешки ее индийского ожерелья. Вслушивался в гитары студенческого стройотряда. Угадывал этих двоих среди романтического дыма костров, среди телевизионной помпы и пересохших от жары будней, когда, кажется, даже душа из тебя испаряется, а тело превращается в тяжелый магнит, притягивающий все на свете железки...
На соседней скамейке невдалеке сидели школьники постарше. "Эй! - орали они. - На старт! Внимание!" - и безбожно кривлялись при этом. Они вконец издергали и без того замучившуюся учительницу своими тонкими нахальными голосами.
- Эй, парни! А вы умеете стартовать? - крикнул им Геннадий с полуулыбкой, но так, что они мгновенно слиняли со своей скамейки и вообще исчезли в пропыленном насквозь, но довольно густом кустарнике.
Потом учительница ушла с девочками. А мальчишки принялись играть в футбол маленьким, добела истертым волейбольным мячом. Некоторые из них неплохо, оказывается, бегали.
Геннадий следил за игрой, автоматически отмечая ошибки и механически думая о чем-то, касающемся, пожалуй, только Светки, например, о ее муже. Это выходило настолько механически, что он, скорее всего, не замечал своих мыслей. Просто, он ожидает Светку, и ему в высшей степени наплевать, муж он ей или не муж, и где этот самый ее "законный супруг". Она говорит, что муж ее где-то в Прибалтике. Она купила разговорник и выдает иногда что-нибудь по-прибалтийски. У нее это здорово получается. Видно, у нее способности к языкам. Или она все-таки любит его, своего мужа. И тогда многое становится непонятным. Или вообще никчемным.
Геннадий привязался взглядом к облаку пыли, выползающему из-под ног ребятни. Облако медленно приближалось к Геннадию, подминало жесткий кустарник, почти сплошь состоящий из колючек, но рискнувший все же зазеленеть, валилось на проезжую дорогу, смешиваясь с другим, более светлым облаком пыли, рвущимся из-под колес проезжего транспорта. И ветер волок дальше получившуюся желтоватую летучую гидру - над стопками ж.-б. деталей, над тоненькой редкой травой в сторону стройки. А там дома уже влезли под крыши. Кое-где из оконных проемов выбрасывали строительный мусор. Мусор с рокотом, похожим на звук небольшого горного водопада, плюхался на землю, и навстречу наползавшей от дороги пыли подпрыгивали новые цементные облака.
Муж Светки представлялся Геннадию похожим на пыльное облако: такой невысокий, желтовато-белесый, рассыпчатый. Говорят, в Прибалтике уйма высоких людей. Но этот - обязательно невысокий. И жутко вежливый, - дорисовывал Геннадий. И жизнерадостный, - добавлял он щедрой рукой. Попытался представить их вместе. Все это не очень-то клеилось. Светку ему не надо было особенно представлять: она и так то и дело проскальзывала перед его глазами то вдалеке, то вблизи. Но их вместе... А он все представлял и представлял: в кино, в кабаке, на стадионе, на танцах, в постели - и в постели тоже. Он видел смуглую Светкину длиннющую шею, и плечи в пупырышках от холодных простынь, и всю ее... А рядом - его. Непременно в крахмальной рубашке и при галстуке. Геннадий досадливо усмехнулся видению. Сплюнул навязшую на зубах пыль. Потянулся к кустику акации с удивительно длинными шипами, сломил веточку. Ветка оказалась живая, свежая, слегка пыльная. Во рту стало горько и терпко. Запахло зеленью: есть такой запах, вроде запаха молодой коры, только еще свежее и терпче.
"Рука!" - отметил про себя Геннадий миллионпервую ошибку футболистов и немедленно присудил пенальти. Отвернулся и снова увидел Светку. Она стояла босиком в пыли на бетонке. У щиколоток и на запястьях у нее тускло посверкивали простенькие серебряные браслетки - как у индийских танцовщиц в кино. Светка постояла, закрыв лицо руками. Потом раскрылась и, распахнув руки, прыгнула на блок ж.б.и. Правая рука ее, легко на лету коснувшись груди, метнулась к Геннадию. Жест следовало, вероятно, понимать так: "Вот, возьми это... Оно небольшое - как кулак, или синица, или как вот эта галечка с отщепленным краем. Возьми, если хочешь!.." Промчался самосвал, и в нос Геннадию ударил едкий запах пыли и выхлопных газов. Сквозь поднятое с бетонки облако пыли было видно, как Светка убегала в сторону новостройки, легко перепрыгивая кучи мусора, выделывая пируэты на торчащей кое-где из блоков арматуре. Геннадий перестал думать о ней, суеверно опасаясь, как бы она в конце концов не распорола себе ногу каким-нибудь особо острым и ржавым гвоздем. Он стал думать о микрорайоне: "Неплохой в конце концов получится микрорайончик..."
Солнце крепко припекало и если б не ветер, еще по-весеннему прохладный и порывистый, было бы жарко. На стройке мирно булькали моторы. До перерыва, верно, еще далеко. Геннадий пожевал полоску коры. "Неплохой микрорайон", - решил он.
Из-за угла больницы вышла Светка. На ней было помятое синее пальтишко и поэтому, вероятно, ноги без чулок, как-то особенно долговязо торчавшие из-под пальто, казались ослепительно белыми. Она прищурилась, осматриваясь, разыскивая, наверно, Геннадия...
По ту сторону бетонки росли тополя. Сквозь их желтоватые, живые, но еще безлиственные ветки просвечивала яркая озимь. По эту сторону, то есть слева по ходу автобуса, тянулось здание новой ГРЭС. Из поднебесной трубы сочился прозрачный дымок. "Фильтры или газ", - догадался Геннадий. Он представил себе стволы черного с белым дыма, мерно вырастающие из труб той ГРЭС, подобно злым джиннам из восточной сказки. Автобус с треском разгонялся вдоль машинного зала. Гладкие стены, чистый светло-серый железобетон без потеков и сажи, стеклянный лепесток потолка. "Вещь! - мелькнуло у Геннадия. - Игрушка!" С удовольствием провел рукой - мысленно - по стенам: "Пальчиков не замарать!" Когда ГРЭС миновали, надел темные очки: началась ничем не затененная степь, чуть размазанное белесое солнце, жгучие озими.
Светка сидела у окна, щурилась: у нее не оказалось темных очков. Выглядела она смешно и взъерошенно в своем мятом пальтеце, из которого торчали ноги, какие-то сырые без чулок, не успевшие загореть, покрытые редкими черными волосками.
- Ты что? - Светка спросила и сама смутилась. - Это они помяли. Бросили как попало и помялось все.
- Как это было? - грубо спросил Геннадий и, не дожидаясь ответа, стал смотреть в степь сквозь темные очки. Сквозь очки небо выглядело пасмурно-зеленым, а озимь серой, почти черной.
- Грязь, - ответила она наконец. - Вас бы туда... Геннадий не увидел, что в глазах у Светки что-то сдвинулось и зрачки сразу расширились вполглаза. Он смотрел на поля, на бегущий выщербленный край бетонки. Оттого что с утра еще ничего не ел, а может быть от минувших тополей и автобусной качки он чувствовал себя немного пьяным.
- Знаешь, - сказала Светка где-то за спиной, - знаешь, я сейчас ну вроде бы снова родилась.
- Да? - отозвался Геннадий.
"Какое мне дело? - подумал он. - Это его дело, крахмального... Он ведь так и хотел. А я что же... Ведь я-то родился...". Ему стало отчаянно жаль белобрысого пацана, который так и не увидит ни сквозных желтеньких тополей, ни этого умопомрачительно-красивого машинного зала.
Когда-то Геннадию рассказали, что матери его совершенно ни к чему было заводить третьего ребенка. Было трудное время. Она окончила университет, но все еще продолжала работать официанткой в ресторане, чтобы прокормить двоих старших и больного туберкулезом отца. И ей вовсе не улыбалось прибавление семьи. Да и место она могла из-за этого потерять. Просто, было уже поздно:
она слишком запустила это дело, и врач отсоветовал ей. "Я-то родился", - усмехнулся Геннадий.
Степь кончилась, перешла постепенно в незастроенный городской пустырь. Пошли окраинные домишки. Какие-то казармы: танковая часть, что ли. Людей не было видно. Из-за земляного вала торчали ряды зачехленных стволов (как в намордниках, - подумал Геннадий). Кое-где валялись клубки ржавой колючей проволоки.
"Я-то родился", - зло подумал Геннадий. Сбоку посмотрел на Светку: совсем не индийская танцовщица - чуть оплывшие щеки, сальная синева под глазами, стриженый, успевший порядком зарасти затылок, некрасивый - башмаком - нос... Посмотрел и понял, что совершенно безвыходно любит ее и любил бы этого ее мальчишку.
Светка высчитывала что-то, шевеля запекшимися от температуры до крови губами. Рассчитала наконец и расстроилась:
- Опоздала! - она чуть не заплакала. - Считала, успею - на этот последнейший семинарчик. И автомат был бы - по диамату. Я ведь на всех семинарах выступала, как проклятая! А теперь все... Сдавать придется.
Геннадий глядел, как Светка бормочет что-то о семинаре, как разглаживает пальтишко, как распутывает беззубой желтой гребенкой густые, блестящие, как мазут, патлы... "Соплячка", - возникло перед ним ясное, как на афише, слово. Только у этого слова был совсем не ясный вкус, и цвет, и запах, и звучало оно, ну совершенно не ясно...
Автобус, расшвыривая белесую пыль, врывался в Старый город. "Раскочегарился!" - отметил про себя Геннадий.
"Что это с ним? Что он?" - Светка заглянула сбоку в посеревшее (от пыли?) и безглазое - из-за темных очков - лицо Геннадия. Она думала как-то сразу о многом. О том, что, видно, простудилась на сквозняке, когда трепалась с ним, там, в окне, и что, наверное, высокая температурища. А тут еще дурацкое опоздание! А ведь ужасно неохота сдавать потом этот громоздкий зачет. И о Геннадии: "Ему-то что? Какого черта он там переживает?! Можно подумать, что его это касается больше, чем ее!" Вообще, она чувствовала, что совершенно не вовремя вырвалась из потока насущных дел и что теперь, вновь окунувшись в этот адский поток, буквально захлебывается: с чего начать? как выпутаться? что сначала расшвыривать, что можно отложить?
- Есть хочется! - сказала она. - Как думаешь, в буфете будет колбаса?
- Встретимся? - спросил Геннадий.
Светка резко повернулась к нему. Теперь она снова стала похожа на индийскую танцовщицу, потому что у нее были темные и блестящие брови - чуть к вискам - на узком овальном лице, не очень большие глаза с мерцающей зеленцой и мощная высокая шея.
- Есть хочешь? - спросила Светка. Автобус тяжко лез в гору. Под колесами посверкивала полированная синеватая брусчатка Главной улицы.
Светка лежит на узкой общежитской кровати, задрав ноги на спинку: не помещаются, если по-настоящему распрямиться, - вот уж что называется бог наградил ходулями! Зелененький ситцевый халатик расстегнут на груди и видно, какая она у Светки набухшая - просто душит, просто места не хватает в девичьем халатике. Хорошо еще можно рассупониться слегка, потому что все куда-то запропастились: кто в кино, кто в кабак, обмывать зачет по диамату. Только Таня сидит тоже дома, еще более расхристанная, если не растерзанная. Сидит и гадает, гадает. Светке здорово хочется размахнуться, швырнуть что-нибудь первое попавшееся, смешать эти идиотские затрепанные и лживые карты! Подумаешь, тра-ге-дия! Светка шарит в тумбочке, нащупывает тонкую, в картонном переплете книжечку, размахивается, но все ж таки не бросает, сдерживается. Раскрывает книжку, пытается читать. Честно пытается. Но ничего не вычитывает. Роняет руку с книжкой, так что и книжка-то выскальзывает и падает на пол возле кровати. Закрывает глаза. Думает о Тане...
Таня ждала жениха из армии. Он слал ей письма со стихами. Присылал подарки. Потом демобилизовался, написал, что скоро приедет. Таня ходила радостная, высокая, как королева. И все ей даже завидовали. А она говорила всем, что хочет иметь ребенка, огромного крикуна-мальчишку. Потихоньку готовилась к свадьбе: приданое там, фату, даже приглашения нарисовали, словом, все честь по чести. А жених приехал, забрал подарки и уехал. Видно, другая нашлась...
"Подумаешь, трагедия!" - бормочет Светка. Она поднимает с пола книжечку и все же старается читать. На глаза навертывается прохладное, зыбкое, сверкающее, отчего буквы видны, как из-под воды: пляшут и кривляются, как живые. Но если очень постараться, можно все-таки прочесть. Светка очень старается: "Конница - одним, другим - пехота, стройных кораблей вереницы - третьим, мне ж на черной земле всех краше - Любимый!" - читает она. "Опять опухнет морда, - думает Светка грубо. - Ну и черт с ней. И с ним! С ним тоже!" Она отчетливо - словно сама срывается в полет или падение, все равно, куда, лишь бы не висеть, лишь бы не цепляться так вот, подло, за крохи, за мелочь! - швыряет книжонку. Книжка попадает точно - недаром Светка играет в баскетбол центральным нападающим - скользит по столу, сметая весь Танин расклад, все ее гадание: на сердце, под сердцем...
"Да брось ты! - орет Светка. - Брось! Подумаешь, трагедия! Па-ду-ма-ешь! Да у тебя еще тысяча поклонников будет! Подумаешь, тра-ге-дия!..
Свет мягко брезжит сквозь двойной заслон - век и стекол окна.
К запаху пыли, ползущему из фортки, примешивается запах жарких выхлопных газов.
Еще есть время - с полмесяца. Геннадий не спеша рассчитывает, на сколько хватит отпускных, если питаться как обычно - в кабаке, с выпивкой, разумеется. Набрасывает несколько дней за счет поступлений от преферанса. Размышляет о том, о сем. О том, что фильм оказался все-таки муровый, как и предполагалось, потому что фильм с таким названием дохлым не может быть хорошим; о том, что скоро начнется настоящая летняя жара, если не выскочит откуда-нибудь этакий прохладный антициклончик. Хотя, навряд ли: ведь вот уже вторую неделю дует ровный, все усиливающийся юго-восточный ветер. Геннадий представляет себе, как откуда-нибудь с Гималаев, а то и прямо с Индийского океана катится тяжелый вихревой мяч ветра, раскаляется, пробуксовывая в песках Кара-Кумов, насыщается запахами оазисов, где цветет урюк и миндаль, слизывает крыши прибрежных поселков, едкий дух соляных заливов и нефтепромыслов Каспия, разгоняется над Черными землями - вдоль плавных предгорий Кавказа, широко разворачивается в Прикубанье и Придонье, гремит теперь вот его форточкой и мчится дальше, черт знает куда, сквозит по-над всей Европой, чтобы смешаться наконец с сырым воздушным океаном над Атлантикой...
Потом, вот еще Светка. Геннадию хочется увидеть этот ее необыкновенный индийский танец, который она, говорят, потрясающе танцевала на межвузовском фестивале. Но танец представить себе он не может. Зато получается другое. Должно получиться! Может быть, у нее все-таки получится что-нибудь с этим ее прибалтийцем? Он представляет, как Светка - словно ветер - влетает в ту, прибалтийскую двухкомнатную квартиру. "Ну, вот и я!" - кричит она своему белесому мужу. И улыбается своей умопомрачительной улыбкой. "А мальчишки-то все-таки нет, - думает Геннадий, - и не будет..." Светка увлеченно рассказывает мужу о том, как ей все же удалось получить автомат по философии: недаром все же она активничала на семинарах, да и температура повышенная пригодилась: ей всегда идет повышенная температура, а тут от нее прямо за версту жаром веяло... И прибалтиец слушает и улыбается ей жутко корректно...
Геннадий, не открывая глаз, тянется через всю комнату, достает из крошечного старинного с цветными стеклами буфетика бутылку водки. Пьет из горлышка, следя, как горящие угли проваливаются к желудку, а навстречу им поднимается спазм тошноты. Но водка тяжелее и пробивает себе дорогу. Снова и снова думает о Светке, о том, что рад будет ее увидеть. О том, как посмотрит на нее... Или, пожалуй, смотреть не станет. Просто, скажет... Что же такое он скажет?... Да уж скажет, конечно, что-нибудь отвратительное, чего не прощают...
А вечером он бредет по почти бесконечной Главной улице. И ни о чем таком не думает. Разве что вот об этом: о том, что ветер - пахнет, и пахнет чем-то уж больно знакомым, вроде бы тем самым цехом полимеризации, который запустили как раз перед отпуском. А может быть, другим - который смонтировали на месте тех двух, что взлетели на воздух. И вслед за запахом он начинает видеть грубоватые лица своих монтажников. Он вспоминает и пожилого седовласого сварщика, похожего на Уинстона Черчилля, - того самого старика, у которого стащили совершенно новый кабель. И как он, Геннадий, тогда наорал на него, что, мол, не может родить ему нового кабеля, и пусть тот выкручивается, как знает. И вот грузный белоголовый человек с посеревшим от огорчения лицом пополз по-пластунски к площадке заводских электросварщиков. Пополз умело, потому что в войну служил в дивизионной разведке. Вскоре он вернулся, вынырнул из сумерек с бухтой прекрасного кабеля, улыбающийся по-детски радостно и даже хвастливо. У Геннадия в тот раз впервые, кажется, разболелось сердце. Но что он мог поделать в своей неправоте? Ведь дополнительно кабеля ему и вправду не выписали бы...
Как там они, его ребята? Небось, помыкают ими кому не лень, перебрасывают с объекта на объект, а потом оплачивают чуть ли не повременно. Какое кому дело, что у них семьи, дети... Да нет, конечно, кое-кто постоит за себя, Горлов, например. А Елфимов не постоит. Покраснеет от обиды, как ребенок - и проглотит язык... Да разве все они не дети? Его, Геннадия, прораба, дети, сколько бы им ни нащелкало там.
"Какой огромный ветер! - думает Геннадий. - Какой колоссальный, какой огромный ветер!.." "И не хватит ли прохлаждаться, - думает Геннадий. - Лучше зимой догуляю, где-нибудь на крайнем юге, там, поюжнее, на море, что ли...".