Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Мерзляков был не просто членом Вече городской организации Русского Движения, в легальном варианте - Общества за восстановление СССР. Все соратники знают, что именно этот восьмидесятилетний старик заправляет всем Делом. ("Дело" - так принято называть всю организацию, откуда уж взялось, но чем-то американскую мафию она в самом деле напоминала). То есть, через него идут финансы и через него происходит реальное управление городской организацией. Но даже Песиков - человек далеко не случайный в Деле, не просто бывший опер горотдела, но зять Вутковского - руководителя фирмы "ЛК+", являющейся одним из легальных прикрытий пятигорского узла могущественной организации, настоящее название которой никто не знает (и при необходимости в разговорах ее обозначают как "Русский транзит" или просто "Транзит". Эта организация занимается нелегальным экспортом оружия и военной техники, в основном, в Ирак, Иран, а может быть, и куда-нибудь еще - и импортом, а скорее, на самом деле, транзитом наркотиков - из того же региона) - даже Песиков, глава Вече, не знал всего точно, кроме, конечно, того, что все это - ширма, но даже не для "транзита" - для...
Человек неглупый, чтобы избежать опасных догадок, Песиков играл свою роль хорошо, даже позволял себе - мысленно! - считать, что и Вутковский, и Мерзляков верят, будто он всерьез принимает эти игрульки.
Впрочем, Песиков не входил в некий "Совет ветеранов", нечто вроде не то президиума Вече, не то тайной группы управления городской организации - и тщательно делал вид, будто ничего не понимает, позволял себе отпускать добродушные шуточки в адрес "наших заслуженных" и изображать, будто изображает подчеркнутое уважение, на самом деле, якобы, считая "Совет ветеранов" просто местом отстоя стариков.
Не мог же знать Песиков, что полковник ФСБ Мерзляков - не кто иной, как сын старого Мерзлякова, - числится в этом Совете и, стало быть, не такой уж пустой этот Совет.
Песиков, конечно, был вовсе не мелкой фигурой, если курировал все без исключения русские националистические организации региона, причем, не только РНЕ, но и гораздо менее известные, но гораздо более боеспособные: "Русское спортивное общество", "Богатыри", "Русские стрелки" и другие, занимающиеся тихой работой в северокавказских республиках. Песиков их курировал, но прекрасно понимал, что это вовсе не мальчики-качки, а обычные "профи", так что и здесь безукоризненно играл роль, беспокоясь лишь о том, чтобы не переиграть. Его так часто проверяли и перепроверяли - исключительно в непринужденных беседах, - что стоило усилий за большой водкой не дать ни малейшего повода усомниться в нем.
Мерзляков, конечно, знал гораздо больше, но вовсе не играл роль - он просто служил и знал правила, видел Песикова насквозь - и при всем уважении (это вовсе не то понятие, что в обыденной жизни - к Вутковскому) знал, что Песиков "поставлен", то есть, занимает неудобное положение "подставки", то есть фигуры, ликвидация которой решает большое количество проблем - в случае чего.
В отличие от Песикова, старик Мерзляков был в удобной позиции - он не просто понимал, но и знал, что хотя "Транзит" и все вокруг него и полуофициальны, стоит за ними вполне определенная сильная группа, но вовсе не весь "эшелон", так что есть сильные люди и вне игры, и они не вмешиваются лишь до поры до времени - а встань они ближе к рулю хотя бы на ступеньку...
Впрочем, в таком случае происходит просто "смена фуражек". Мерзлякова больше беспокоили так называемые "грязные", то есть вылезшие в элиту в последние десять-пятнадцать лет и, разумеется, в принципе не имеющие возможности обрасти прочными связями. "Грязные" были всегда - артисты всякие, вообще - выскочки, "женихи". Но прежде их было мало - теперь их стало слишком много, они были слишком денежными, защищены зарубежными - врагами и друзьями, - они понимали свое положение и держались настолько дружно, что даже разгром 2001 года не пошатнул их финансовых империй, переместив их средства за рубеж, а так как этот "зарубеж" был, по мнению Мерзлякова, главным политическим фактором сегодняшнего дня, влияние "грязных" оставалось чрезмерным. Именно от них шла реальная угроза для всей "чистой системы". Стало быть, лично для Мерзлякова.
Он не раз задумывался - груз восьмидесяти лет оказался тяжелым. Он вспоминал свое семидесятилетие, и даже семидесятипятилетие как молодость почти. Но ведь он наметил себе сто двадцать и теперь тревожился, начинал подозревать, что ресурс жизни мало от него зависит, вроде как запрограммирован.
Столько сил и ума потратив на обеспечение жизни, Мерзляков улавливал в себе слабые мыслишки, что его высокопоставленные сверстники ничего не выиграли. Казалось, "кремлевка" почти от всего спасает - куда там!
Он уже перестал летать на похороны в Москву: слишком часто. Сперва думал: да ведь половину тех, кого хоронил, не знал лично. Но понял, что не в том причина, его утомили беспощадные доказательства случайности смерти.
Врачи не находили у старика опасных болезней, да и самочувствие еще не давало оснований тревожиться, но все становилось так тяжело. Конечно, он ходил даже без палки, выглядел лет на десять моложе своих лет, - но его не радовало выглядеть на семьдесят. Да и десять лет умеренности сделали жизнь пресной: без пьяных кутежей и баб.
После дождя было свежо, но еще не холодно, сентябрь только начинался, погода напоминала летнюю. Мерзляков собирался обойти Машук, но уже у Лермонтовского разъезда смирился с поражением. Ясно: сил уже не хватало. Ничто не болело! Просто не было сил.
Он нашел лавку, присел и уставился на город, горизонт, усеянный белыми зубами гор, предгорную равнину, поднимающуюся к горам.
Странно, но он вдруг подумал, что надо убить одного человека. В самом деле, он ведь не только никого не убивал - приказов не отдавал... Ну, не считая, конечно, работы. Когда работал следователем. Тогда - убивал. И точно знал, кого позволено, кого - нет. Но убивал, еще как!
Он попробовал ухмыльнуться. Сердце кольнуло. Вот за это надо обязательно убить этого засранца. Откуда он узнал?..
Мерзляков нахмурился. Разумеется, он все сделает сам. То есть, не будет испрашивать позволения генерала. Нет-нет. Дело не в капризе даже. Да, он хочет получить удовольствие. Да, генерал ему даст санкцию... Но может и... поручить другому: надо ведь узнать, откуда этот педик узнал о четырех - четырех! - случаях? И что он еще знает?
И тут Мерзляков догадался - как же все просто! - во всех четырех случаях принимал участие доктор Суров. Вот он!
Мерзляков поднял голову и посмотрел на портрет Ильича.
Суров, значит. Доктор. Ему сколько? За девяносто? За девяносто.
Ну и что, Суров, думаешь, я дам тебе легко умереть?
Мерзляков покривился.
Этот дореволюционный доктор был как все: сколько человек сдал, да и сам замучил не одного - и - надо же! - накашлял на Мерзлякова! Кому? -Жалкому червяку, болтуну и паразиту. Мерзляков сказал себе: удивляюсь, что он с таким языком вообще жив. Таких и в восьмидесятых годах чпокали.
Ну, доктор, глотай пилюли, - подумал Мерзляков, щурясь от солнца и продолжая глядеть на портрет Ленина, гордо реющий над шестнадцатиэтажкой.
Ты, доктор, мемуарить начал? И еще жив? Не-е-е-ет, я не сдам тебя системе! Мерзляков сказал: это личное. То, как ломали пальцы, сдирали ногти - это было интимно. Ясно, такие вещи дома не расскажешь. Это работа.
Он вспомнил, как какой-то капитан вскочил и заорал, что Мерзляков садюга... И застрелил подследственного. А тот даже не дернулся: его в чувства приводить должен доктор, обычно, час-полтора. Так этот капитан застрелил подследственного. Вот тогда Мерзляков тоже вытащил револьвер.
Капитан Маслов, кажется, мог бы его продырявить сто раз - думал, не осмелится Мерзляков стрелять. Ошибся. Сильно ошибся. Мерзляков стрелял точно: в колено, в локоть, второе колено. Потом - в живот.
Доктор КАК смотрел. Не пикнул. Не шевельнулся. А Мерзляков так и стоял, смотрел Маслову в глаза и видел, как тот мучается. Пока глаза не помутнели. Тогда подобрал револьвер убитого. Да ничего ему не было: написал рапорт - свихнулся капитан Маслов. Не первый. На глазах Мерзлякова человек шесть спятило, не считая, конечно, штатских и подследственных. Такая вот работа.
Он посмотрел на город: все здесь, в Пятигорске, - и никто не знает. И правильно. И не будут знать. С доктором разберется. Ох, и накричится же доктор, и штаны обделает. Но и этому гаду (молодой? - лет пятьдесят, видимо) - вот ему сдыхать будет совсем...
По Калинина мчались автомобили - сколько иномарок!..
У сына - две машины, не считая служебных. Большой - огромный - внедорожник, и "Мерседес" - а как же без "мерса".
Мерзляков снова посмотрел на Ленина - уже специально: а в чем же смысл? Что, Ильич, интеллигент сраный? Кто жрал, тот и жрет. Кто пашет, тот и лапу сосет. И правильно. Если ты крепкий - прорвешься. Сам Ильич ловко ведь локтями работал. А Сталин - вообще. И наверху. Но оба сдохли.
А он, Мерзляков?
И тут вдруг он оцепенел - нет, это не был паралич! - он вдруг превратился в какую-то глыбу льда. И не мог шевельнуться. С ужасом смотрел на портрет Ленина и только чувствовал, как где-то в бездне едва заметно бьется сердце. Он продолжал все видеть, ясно понимал, что умирает. И решил ... ну, не молиться - попросить у Ильича, что ли...
- Ильич! - мысленно сказал он. - Я тебя обидел? Извини. Но я... делал твое дело. Да - если б надо было тебя убить, пытать - да, я бы - только так! Ведь так надо?
И он совершенно неожиданно услышал в себе голос, - о, знакомый голос Сталина!
- И меня убил бы? Пытал?
- Тебя - нет! - убежденно соврал Мерзляков. Ты - основа жизни!
- Я - основа смерти, Мерзляков. А жаль, что я тебя не расстрелял.
- Почему?
- Да что это за смерть? На лавочке, в тепле, в Пятигорске... Так, забава... Тебя бы на крюк повесить. В твоем подвале, у Цветника.
- Но я же делал все как надо!
- А и за это надо мучать. Надо, чтоб ни один не умер спокойно, ясно? В этом смысл.
- Но я-то - заслужил?
- Нет. Даже я. Они просто перессали и решили меня поскорей - идиоты! Меня надо было всю ночь!..
- Нет, нас-то мучать нельзя, - постарался говорить убедительно Мерзляков. - Мы должны всех мучать, не так?
- Так! Всех - значит всех.
- И что - а эти гниды - они же спокойно дохнут? Всех же не успеешь замучить!
- А в том-то и дело! Один никогда не справишься. Надо всех, всех - заставить! Чтоб все - доносили. Чтоб все друг друга убивали, мучали. Но никогда - своевольно.
- Так мне нельзя, что ли, - доктора и этого говнюка?..
- Можно. Я разрешаю. С моего разрешения можно.
- И... я хотел бы без начальства.
- И Вутковского убей. Но не так, не быстро... С толком.
- Как же я убью - если сейчас сдохну?
- Ладно, я тебя отпущу... Но ты понял, что должен?
- Убить их всех. И сына?
- И сына.
- О, он силен.
- А ты хитер. Может, жалеешь?
- Да нет!
- Странно, чего бы тебе сейчас не сдохнуть? Без мучений? Я же сказал: и ты должен умереть в мучениях. Может, раздумаешь?
- Чего ты мне мораль читаешь? Может, еще скажешь, что Бог мне... поможет?
- Ну, Бог может спасти, - усмехнулся Сталин. - И далее тебя.
- Что, я не умру? Если... Бог?
- Умрешь.
- Без мук?
- В муках.
- Так... нет разницы?
- Нет, - хитро усмехнулся Сталин.
- Ты же врешь, да? - заподозрил Мерзляков. - Что-то не так, а? Может, в самом деле есть душа? Так ты - Сатана - и мало что умирать в муках меня заставляешь - ты еще и душу мне будешь в аду жарить?
- Ты хочешь, чтоб я был честным?
- Да я и сам понял...
- Дело такое, товарищ Мерзляков, - Сталин попыхтел трубкой, прошелся взад-вперед. - Если ты сейчас сдохнешь, твоя душа попадет в ад... Но. Ты еще можешь сколько зла натворить. Здесь. И ты... должен умереть в муках. Так что... Согласись их убить - и топай домой.
- А обмануть нельзя? Ну, если я в церковь пойду? Наверное - тут и брякнусь?
- А смысл в чем? Думаешь, пойдешь в церковь - и готово? Ты - думаешь - все так просто? Просто - зашел в церковь? Ты не понимаешь, что не избавит от зла рубль за свечку - нет: покаяние! А что такое покаяние? Пойми, товарищ Мерзляков - это когда каждое причиненное тобой страдание ты сам перенесешь - стократ.
- В сто крат! Да с меня два ногтя сдери - я труп, Сталин! Разве не понятно?
- Потому-то я и бессилен, - усмехнулся Сталин. - Этим путем тебе не помочь... Физическим страданием.
- Значит, есть другие? Не физические? - догадался Мерзляков.
Сталин мудро промолчал.
Мерзляков шевельнул пальцем. Привиделось. Среди дня.
Да мало ли ему ночью виделось? И Сталин. И... те, кого он пытал. Кровища. А сколько раз - будто его в кресло сажают. Вяжут. А задницу палят. От боли просыпался - бегом к врачу - ничего, даже простатита нет. Врачи руками разводят. Что же ему - рассказывать про работу?
Мерзляков размял ладони. Он помнил весь разговор - до слова. Мог бы повторить. И что теперь? Убить Монтроза? Доктора? Еще и Вутковского - вот это была бы глупость. Да после Вутковского... О, эти ребята придумают что-нибудь, чтоб часов шесть помучался, не меньше... А еще - сына. Убить сына?
Вообще сын - тоже мудак. Мерзляков вспомнил кое-что и подивился: сын-то его сдавал. Он просто выкрутился и сел прочнее - теперь и сын его не переедет. Но сын-то - хотел его убрать! Вот штука... Мерзляков вздохнул. А кто бы его пожалел? Внучка? Нет! Правнучка. И вот почему: она просто еще не понимает, что надо всех грызть. Ей ничего еще серьезного не надо - денег, власти. Ей мороженое купишь - хорошо. Куклу. На руки возьмешь - она вся светится.
Он поморщился - вспомнил, как убивал детей полицая. Под Орлом. Тот толком и не успел Гитлеру послужить - а вот застрелиться успел.
Правда, детей Мерзляков не мучал. Но убивал ножом. Зачем? Не мог застрелить?
Он сказал комиссару: бешеный был. Да не был он бешеный. Зарезал двоих детей. Мальчик - четыре года. Девочка - девять лет.
Главное - видели это. Люди. Потом их по лесу ловили - он только сам троих уложил - а где гарантия, что никто не убежал?
Стоп, стоп. Значит, правнучка?
Мерзляков встал и продумал про церковь. До нее отсюда далеко. Пойти завтра?
Что за ерунда - Бог, Сталин покойный.
Надо, вот что, о здоровье побеспокоиться. Надо жить себе - пенсия три шестьсот. И с Дела капает - по восемь-десять тысяч. В месяц. Жить бы да и жить.
И что там сына убивать? А Вутковского? Полный кретинизм. Доктора? Ведь болтает. И этого мудика.
Мерзляков поковылял вниз по Калинина, щурясь от солнца. Потом вдруг различил куполок церкви где-то на Поселке и остановился.
Покаяться? И без понтов? Четко? А как это, чтобы не тужиться? Или надо себя заставить? Но ради чего? Что, он поверил, что есть Бог, Сталин и душа? Так все же сказки...
Но вид далекого куполка с крестом заворожил старика - он будто лучше даже себя почувствовал.
Раскаяться? А толку что? Тогда он ведь какое удовольствие получал - что толку, если сейчас начнет ныть? Тем людям ведь не вернешь ничего?
Он вот что подумал: а что, если есть у него, Мерзлякова, душа, но она вся закована болями тех людей, так что ее не видно никому, ни самому Мерзлякову, ни людям - ни, конечно, Богу. И Сталину она не видна - но тоже нужна - ведь хитрит Сатана! Что, ему эти убийства нужны? Сталину? Да нет! Он, Мерзляков, столько уже наубивал и замучил - что прибавить еще четыре смерти?
Нет, душа ему нужна, подумал Мерзляков вполне серьезно. И он может сейчас предать Сатану - в жизни же предавать приходилось, чего там... Но предать Сталина - это все же вернуть хоть что-то тем, замученным.
Он смотрел и смотрел на далекую церковку и мучительно размышлял.
Понятно, если б какое событие - а этот бредовый разговор со Сталиным? Да и не почувствовал себя добрее Мерзляков, и доктора, и того... убить еще мог.
Но он опустил голову и постарался идти тверже - что бы там ни было, а мыслил он ясно, и знал, что это был просто бред - ну, хватил его маленький кондратик - ничего особенного не случилось - ну, умер бы там, на лавке - это же нормально. А ведь скорее всего и близко смерть не была, просто оцепенел - наверное, бывает так в этом возрасте, хотя и не рассказывал никто... Так что, ничего не произошло.
Однако, одно он ясно и четко понял: не было у него никогда таких вот мыслей, сколько бы он ни спорил о Боге, о Сталине. Вообще, ему даже тех детей не было жалко. Он считал, что пусть тот полицай и не добровольно пошел - ладно, в этом смысле и не виноват, но смысл в том, что убивают и не виноватых. А сейчас он чуть ли не так все представил, как этот Монтроз: что он сам - убийца, садист и зверь и хуже зверя. И это вот что значит: убивать и мучить - в самом деле неправильно, не просто говорить об этом неправильно, а в самом деле, - убивать нельзя. И он, следовательно, всю жизнь был сволочью и живодером.
Он постоял на месте, огляделся. Новые корпуса института. Какие же новые, уже не десять даже лет... Универсам...
Сейчас - в подземный переход. Как в подземный мир.
Итак, вернулся он к мысли: я - говно, вся жизнь моя - говно, и виноват я один, не стоит даже искать, кто меня подбивал на это...
- Вот так так. - подумал Мерзляков. - Что-то мне подсказывает, что мне уже... не избавиться от этого... Да я и не хочу. Не буду. Может, в церковь пойду. Если Бог есть, и душа есть, ладно - я попаду в ад и там пусть вечно дерут с меня шкуру. Потому что тех, кого я мучал, - их не вернуть. А если их души есть - пусть на меня посмотрят, ведь справедливо... И, знаю, там Сталин будет меня жарить, ладно, я ошибся, согласен... обговнялся... Но пусть Сатана знает: еще до ада я все понял.