К ВОПРОСУ О ЧИСТОТЕ РУССКОГО ЯЗЫКА

Что надо беречь чистоту языка, говорят часто. В самом деле, если язык начнет меняться слишком сильно, мы перестанем понимать друг друга; по крайней мере, перестанем понимать книги, написанные прошлыми поколениями. Более того, в языке таинственным образом закодирована значительная часть культуры, и мы рискуем ее потерять, если не будем беречь наш язык.

Говоря о чистоте языка, обычно имеют в виду его лексику. В особенности огорчаются неоправданным употреблением иностранных слов. Между тем известно, что лексика - это наиболее подвижная компонента языка; дух языка больше в его грамматике. В таком случае нападки на засорение языка канцеляризмами более оправданы: ведь канцелярский язык отличается не столько лексикой, сколько грамматикой (порядком слов, обилием причастий и деепричастий и т.п.).

Дурно переведенная на русский язык американская реклама гораздо опаснее для языка, чем поток чужих слов: слова вроде русские, но употребляются не по-русски ("шоколад имеет право разделить успех").

Но и лексика, конечно, нуждается в защите от чрезмерных новаций. Однако и тут гораздо большую опасность представляет не появление новых слов, а изменение значений старых. Особенно, незаметные на первый взгляд изменения границ понятий.

Наиболее бросающееся в глаза нововведение, принесенное в русский язык XX веком, это аббревиатуры. Некоторые из них - эсэр, колхоз, чека - прижились и дали побеги (колхозник, чекист, эсэровщина); отчасти и ЦК (хотя прилагательное цэковский воспринимается как просторечное). Другие, хоть и весьма употребительные, не могут прижиться в виду своей непроизносимости: СССР, НЛО, ЭВМ. Но почему-то мы очень любим аббревиатуры: говорим не "Германия" (или "Западная Германия"), а "ФРГ", не "компьютер", а "эвм" (последний термин, к счастью, начинает забываться). И если уж не достаточно наукообразным кажется термин "летающая тарелка", то не лучше ли называть ее произносимым словом "уфо", чем трудно произносимым "нло"? Всё равно, говорят "уфолог", потому, вероятно, что "энлолог" было бы совсем ужасно; но "энлонавт" всё-таки пробрался в русский язык.

Примерно тогда же, когда в язык вошли аббревиатуры, стали часто использовать в качестве существительных прилагательные и, особенно, причастия: "рабочий", "столовая", "учащийся", "учащий". Кстати, слово "учитель", вероятно, хотели изгнать из языка (нет у нас учителей кроме Ленина и Сталина): кроме "учащих" вспомним знаменитых когда-то "шкрабов". В последние десятилетия мы переживаем вторую волну использования прилагательных без существительных: опускать существительное стало журналистским штампом, стандартным украшением ("ветераны второй мировой", "третий решающий").

Что же до заимствования иностранных слов, то мало кто возражает против него в принципе. Чем дальше копать в глубь веков, тем больше слов окажется заимствованными. Возможно, все миллионы слов всех языков мира произошли в конечном счете от нескольких десятков междометий и звукоподражаний, размножившихся, переходя из языка в язык и видоизменяясь по пути.

Заимствования вполне уместны, когда они обозначают новые понятия, для которых нет еще слова в русском языке; тем более, когда речь идет о предмете, пришедшем из-за границы - естественно, что с ним приходит и слово: автобус, компьютер, колготки.

Возражают, когда вдруг старое понятие начинают обозначать новым словом: "консенсус", вместо "согласия", "рэкетир", вместо "грабителя". Что касается консенсуса, то объем у этого понятия уже, чем у согласия. Такое бывает часто: при заимствовании значение слова сужается (яркие примеры: дог, шампиньон). Бывает, что слово заимствуется дважды (проект и прожект, район и регион, региональный и регионарный, опция и опцион). Синонимом консенсуса является, скорее, единогласие или единомыслие, но употребление этих слов совершенно различно, и думаю, что наличие разных слов здесь оправдано.

Другое дело - рэкетир. Называть грабителей рэкетирами стали потому же, почему в свое время воров стали называть несунами: что воровать и грабить нехорошо, знают все, так что слова "вор" и "грабитель", сразу видно, обозначают преступников. Слова "несун", "рэкетир", "килер" хотя бы отчасти обеляют эти занятия. То есть в данном случае мы имеем дело отнюдь не с чисто лингвистическим феноменом. И это типично.

Вот еще один пример: гуманную помощь стали называть гуманитарной. Не так уж важно, что означало слово в языке, из которого оно было заимствовано; важно, чтобы после заимствования, когда оно приобрело определенное значение в русском языке, это значение без нужды не менялось. Слова "гуманный" и "гуманитарный" давно вошли в русский язык, и лучше бы их не смешивать, коль скоро значат они разное (их приблизительные синонимы - человеколюбивый и человековедческий, соответственно). Выражение "гуманитарная помощь" появилось случайно: вероятно, его впервые употребили в 70-ых годах сотрудники русской службы "Голоса Америки" или какой-то другой западной редакции. Им простительны ошибки в русском языке. Но почему это сочетание так хорошо прижилось в России? Думаю, потому, что к гуманности у нас очень недоброжелательное отношение. Это слово обычно употребляют с неодобрением: слишком гуманные-де наши власти (!). Вот и не захотели этим словом обозначать присланные нам консервы, чтобы не портить аппетит. Выходит, за языковой неряшливостью опять стоит въевшаяся за 70 лет в наше сознание и подсознание идеология людоедства.

А чего стоит распространенное ругательство: "деловой" (или чаще: "деловая")! Его неслучайность подтверждается однокоренным тоже ругательством, употреблявшимся в ином стилистическом окружении: "деляга".

Ветеранов афганской войны называют афганцами. Почему? Ведь ветеранов германской войны никогда не называли немцами. Вероятно, потому, что о настоящих афганцах - жителях Афганистана - редко кто-нибудь говорит или думает, вот слово и оказалось практически свободным, так что его легко смогло оккупировать другое понятие. Когда А.Д. Сахаров говорил о сотнях тысяч убитых афганцев, то даже не поняли, кого он имеет в виду. Так и американцы когда-то тщательно подсчитывали своих убитых солдат, редко интересуясь убитыми вьетнамцами.

Новое слово "бомж" звучит для русского уха более-менее приемлемо. Но почему эта аббревиатура заместила русские слова "бродяга", "бездомный"? В советское время - понятно: чтобы не смешивать наших бездомных с западными, нынешних бродяг - с дореволюционными. Но и сейчас слово "бомж" продолжает употребляться, причем значение его странным образом изменилось: "У нас в соседней квартире живут бомжи" (в смысле: бедняки, неряхи, пьяницы).

Часто замена старого слова новым объясняется тем, что старое потеряло стилистическую нейтральность, приобрело ругательный или хвалебный смысл. "Раньше были спекулянты, а теперь бизнесмены," - можно услышать довольно часто (хотя это не совсем справедливо: понятие "бизнесмен" гораздо шире, чем "спекулянт"). Возможно, "маклеров" переименовали в "брокеров", потому что слово "маклер" тоже вызывало не те ассоциации. Гитлера у нас не называли вождем (если не считать 1939-41 годов), а только фюрером.

Появившийся в последнее время термин "новые русские", вероятно, получился в результате перевода на русский язык английского "нью рашен". Но при переводе исчезло созвучие с нуворишами, а ведь именно это созвучие придает выражению смысл. Я думаю, правильнее было бы говорить не "новые русские", а "нувораши".

Богатство языка - в обилии синонимов, т.е. слов с близкими значениями. Арсенал синонимов позволяет выражать тонкие различия. Между тем синонимы смешивают, подменяют друг другом. Когда это делают с экрана телевизора, болезнь быстро распространяется.

Вот примеры: "сложно" вместо "трудно" (совсем уж нелепо звучит "сложно сказать"); "достаточно" вместо "довольно" (например, "достаточно страшная история"); "нищий" вместо "бедный"; "первоклашка" вместо "первоклассник" (здесь игнорируется стилистическое различие); "забастовка" вместо "демонстрация" (здесь, впрочем, налицо не размывание границ понятий, а просто путаница, связанная с тем, что забастовки часто сопровождаются демонстрациями); "не готов" вместо "не могу", "не хочу"; "накануне" вместо "вчера" (это чисто журналистское, чтобы текст не потерял смысл на другой день, но результат иногда получается довольно дурацкий).

Распространенный пример смешения понятий: говорят "точка зрения" вместо "мнение". А ведь это не одно и то же; мнение не более определяется точкой зрения, чем сознание - бытием. При определении своего мнения по важному вопросу человек должен взглянуть на вещи с разных точек зрения.

Я думаю: не очень хорошо говорить "необходимо" вместо "нужно"; хотя слово "необходимо" утратило свой первоначальный оттенок смысла ("то, что невозможно обойти", а не "очень желательно"), всё же злоупотребление этим словом придает речи налет канцеляризма.

Под культурой стали понимать то, чем ведает министерство культуры, тогда как культура - это все знания, умения и привычки, передаваемые от поколения к поколению. В том нет беды, что одно слово имеет два разных значения, пусть даже близких; лишь бы говорящий и слушающий каждый раз отдавали себе отчет, какое значение имеется в виду. Но в данном случае это, кажется, не всегда так. Говорят: состояние культуры определяется состоянием экономики (не зря нас учили марксизму); да, деятельность министерства культуры, наверно, зависит от того, сколько собрано налогов; но культура в целом - в очень малой степени; наоборот, технология, традиции, связанные с трудом и предпринимательством и т.п. - всё это часть культуры, оказывающая решающее воздействие на экономику.

Слова как бы стираются временем не только потому, что от слишком частого употребления теряют эмоциональную окраску. Употребляя слово где надо и не надо, мы начинаем забывать его смысл. Например, "конкретная работа", "политические игры", "крутые разборки". Зачем это?

Журналисты любят коверкать язык, например, говорят "буренка" вместо "корова"; "немножко" вместо "сильно" или "очень"; "непредсказуемые последствия" вместо "предсказуемые неприятности"; "разобраться с" вместо "разобраться в". Примеры штампов: "до боли знакомый", "в гордом одиночестве", "девяностые годы прошлого века".

Одна из самых неприятных болезней русского языка: с некоторых пор мы не знаем, как друг к другу обращаться. Слово "господин" отмерло вскоре после 17-го года. Слово "товарищ" стало отмирать еще при коммунистах; мы еще вроде и верили в коммунизм, но оскомина была уже слишком сильна. И слово "товарищ", употреблявшееся еще Пушкиным, подверглось опале за связь с коммунистами. Ну а "гражданин" стало означать "гражданин начальник", т.е. тюремщик. "Сударя" реанимировать не удается. В результате стали обращаться: "девушка", а позже: "женщина", "мужчина". За этой болезнью языка, несомненно, тоже скрывается болезнь общества.

Кстати, слово "господа" подразумевает господ обоего пола; так обращались даже в чисто женской компании. Поэтому "дамы и господа" есть калька с европейских языков противная русскому.

Собственные имена - это тоже часть языка. Сохранение и восстановление старых географических названий так же важно для культуры, как сохранение старых зданий; но стоит гораздо дешевле (однако именно по поводу денег, затраченных на новые таблички, часто говорят, что лучше бы было раздать их пенсионерам - по полкопейки на каждого). Названия улиц, данные в советское время, очень невыразительны: в каждом городе есть улица Ленина, улица Пушкина, улица Кирова и т.п. Обычно Киров имеет к своей улице не более отношения, чем, скажем, Дзержинский, так что их можно было бы смело поменять местами. В результате люди не помнят названий соседних улиц, называют их по маршруту проходящего там автобуса, по крупному магазину, или даже по имени знакомого, там живущего. При восстановлении старых названий тоже наломали дров: зачем было переименовывать станции московского метро (Горьковскую, Калининскую, Дзержинскую, Кировскую)? Ведь это не восстановление исторических названий, а как раз наоборот. Может быть, хотят, чтобы названия станций соответствовали каким-то наземным объектам; но это совершенно не нужно, наоборот, станция метро дает имя околотку (говорят: "в районе метро такого-то"). Более того, называть станции метро по названиям улиц значит вносить путаницу (человек, едущий на проспект Вернадского или проспект Мира, может подумать, что должен сойти на станции с таким названием, а на самом деле это, скорее всего, не так.

Петербург в устной (да и в неофициальной письменной) речи, по-видимому, никогда не называли Санкт-Петербургом.

Многое в языке развивается стихийно, определяется миллионами говорящих, и вряд ли стоит пытаться влиять на эти процессы. Но иногда воля одного или нескольких человек может существенно воздействовать на язык. Я имею в виду журналистов, дикторов, авторов рекламы и авторов учебников, писателей и киношников, чиновников, переименовывающих города и улицы. Эти люди должны стараться действовать как можно внимательнее, вдумчивее и ответственнее.

Раньше слова одного человека могли слышать немногие; неудачное выражение, пущенное даже лицом, пользующимся авторитетом, забывалось, не успев распространиться особенно далеко; теперь, благодаря радио и кино, фраза, сказанная популярным артистом, сразу становится известной всем. В результате механизмы естественного отбора, управляющие развитием языка, не успевают сработать, и язык засоряется. Вооруженный современной техникой, но не достаточно задумывающийся о последствиях своих действий, человек может уничтожить окружающую природу, а с ней, разумеется, и себя; аналогично, теперь мы должны более бережно относиться к языку, чтобы не погубить его, а с ним и всю культуру.

  1993, 1997, 2009

поделиться: