Владимир Мильман. Смерть наступила...

Пишите нам! temnyjles@narod.ru

на сайте "Тёмного леса":

стихи
проза
драматургия
история, география, краеведение
естествознание и философия
песни и романсы
фотографии и рисунки

Владимир Мильман

Смерть наступила...

Драма для моноспектакля

Тамилы Починок, Вали Вериженко, Бэв Ведемайер, Барб Холланд, Мэри Энн Маршалл и Глории Дигл,

каждая из которых учила нас умирать, а значит и жить,

потому что скрыто или явно они все этого свойства.

Оригинал пьесы написан по-английски Владимиром Мильманом в соавторстве с Евгенией Мильман. Русский вариант написан Владимиром Мильманом.

Персонажи в порядке появления/упоминания:

Жанни (с ударением на французский манер, на "и"), девушка девятнадцати лет, окончила школу и принята в университет

Отец Мэйсон (Лэрри), священник и друг Бэтти (ее погодок)

Джонни Мэтиэр, театральный режиссер и актер (на десять лет старше Бэтти)

Веста, актриса, украинка, иммигрантка из Москвы

Перед сценой параллельно ей, и если смотреть из зала, то слегка вправо от центра сцены - убранный цветами закрытый катафалк. На нем фотография Бэтти. "Если я останусь, я буду лишь помехой у тебя на пути" - тихо разносится над залом (песня Уитни Хьюстон, из кинофильма "Телохранитель"). Голос набирает силу. "И я всегда буду любить тебя". Жанни отделяясь из среды зрителей подходит к сцене и садится на ее край невдалеке от катафалка, оставляя его слева. Она сидит и слушает. После воспарившего над залом второй раз "И я всегда буду любить тебя" песня обрывается на высокой ноте. Жанни обращает взгляд в публику. На ее лице следы недавних слез. Внешне она спокойна, но ее душит ощущение необъятной пустоты неожиданно образовавшейся в ее жизни.

Говорит медленно, не обращаясь ни к кому конкретно:

Это моя мама... В документе написано: "Смерть наступила..." и указана дата... не могу запомнить дату... Это было позавчера... Но этого не может быть... это не удерживается у меня в голове... потому что она любит меня... Не любила, а любит. По-прежнему любит... сейчас... Что-то неверно... с реальностью... Что-то в ней не так... (Сквозь заторможенность Жанни вспоминает:) Она говорила со мной, позавчера... лежа на больничной койке... Она все мне рассказала ... перед тем, как ушла, взяла мою руку и сказала мне все это, правда мама? (Взгляд Жанни теперь направлен в сторону катафалка и цветов.)

Она медлит, затем взбирается на сцену и направляется к койке с приподнятым для сидения изголовьем. Опять медлит, ее удивляет пустота постели, она даже трогает постель ладонью, и, наконец, взбирается на нее. Ложится, глубоко вздыхает. И далее говорит задыхаясь.

Ну вот и все, Жанни... Я все рассказала тебе, доченька. Я оставлю тебя сейчас. Ни о чем не заботься... Отец Мэйсон знает мою волю, он все устроит. Посиди со мной сейчас, но потом не смотри на меня, я не хочу, чтобы ты видела меня умершей, потому что это неправда. Не верь им, никому, пусть они делают, что им положено, а ты не участвуй... Я вернусь... (Пытается петь) "И я всегда буду любить тебя..." - это для тебя, Жанни, я буду петь... для тебя одной. Жизнь вернется... к тебе, лишь только пустота... уйдет, а она уйдет...

Устала... И ты устала... доча. Время... дай руку... мою возьми... я иду... держись отца... Мэйсона... пока что...

Она делает паузу, медленно вбирает воздух, слабо улыбается и выдыхает мечтательным последним выдохом, почти не двигая губами:

Закрывает глаза и обмякает в свое ложе. Затемнение и затем мгновенный световой всплеск. Пауза в темноте, и когда свет возвращается Жанни стоит в отдалении от постели. Оглядывает пространство зала перед собой.

Его нет тут, мама. Ты не хотела, чтоб он приходил. Как отыграли последний спектакль, он исчез и не объявился больше. Да ты и не хотела его видеть. Ты не поехала на завершающую вечеринку труппы, а ему даже и в голову не пришло позвонить и спросить тебя - почему. Но зато в тот вечер ты призналась мне, что у тебя рак. Мы проплакали казалось всю ночь да так и уснули в одной постели. С тех пор я не видала и слезинки в твоих глазах. А на утро ты уже обстоятельно выкладывала передо мной свою жизнь. Ты начала с "Чайки". С заключительного монолога, который ты решила прочитать интимно обращая его ко мне. Я любила тебя в этом монологе и всегда тихо плакала слушая его из зала. Я и сейчас вижу тебя в плащовке на темной сцене, твое лицо в отблесках, изображающих грозу, и следом в звукозаписи раскатистый гром. Но каким-то чудом ты теперь также вся светишься на фоне нашего окна тем ярким солнечным утром, а ведь мы были обе в постели, и слова входили твоим горячим дыханием мне прямо в ухо... Ты сказала: "Дай мне поглядеть на тебя...", - и ты, собственно, стала рассматривать меня в упор, а затем ты сказала: "Тут так хорошо, уютно и тепло...", - и было и в самом деле уютно и тепло, так что я даже не сразу поняла, что ты читаешь из пьесы. А может это и не было из пьесы? Может это история твоей собственной жизни началась так: у краешка скалы готовая сорваться каплей, полной налившейся, чтобы было больнее, полновеснее падать, но в падении ощущать полет прежде, чем разбиться. "Дай мне поглядеть на тебя. Тут так хорошо, уютно и тепло..."

В задумчивости она садится на кресло ближе к левому краю сцены. Свет гаснет. Затем на мгновение вспыхивает - вроде молнии. Через некоторое время свет плавно заполняет сцену, но оставляется в полсилы. Бэтти стоит недалеко от кресла в плащовке. В отдалении слышны раскаты грома.

(Выдержки из "Чайки" в свободном обратном переложении с английского.) Дай мне поглядеть на тебя. Тут так хорошо, уютно и тепло... Это ведь была гостиная раньше, верно?... Сильно я изменилась?

Я боялась, что ты ненавидишь меня... Давай посидим. Сядем и будем говорить и говорить... "Счастлив человек, у которого крыша над головой в такую ночь, и кто может присесть у камина..." Я - чайка... Нет, не то. (Трет лоб.) О чем это я?.. Не важно. (Всхлипывает.) Я два года не плакала... Нас с тобой втянуло в водоворот. А раньше, когда-то, мы были так счастливы... Я просыпалась утром и пела...

Я устала! Мне нужен отдых, мне просто нужно передохнуть! (Вскидывает голову.) Я - чайка... Нет, не то. Я - актриса. Да, это оно...

Я люблю его, люблю его даже сильнее, чем раньше... Люблю, люблю, люблю его до отчаяния. Тогда, раньше все было замечательно... Жизнь была радостной, и мы ожидали, что она будет улыбаться нам всегда, а чувства наши напоминали нежные цветы...

Жанни снимает пальто и пряча взгляд в пол усаживается в свою исходную позу на краю сцены. Она остается так в течение нескольких секунд, и вновь поднимает голову. Теперь ее взгляд на цветах, окружающих катафалк.

Нежные цветы... Вон их сколько вокруг тебя, мама. Всех сортов. (Она спрыгивает со сцены и со слепым выражением глаз направляется в пространство между сценой и цветами. Рассматривает цветы, трогает один, другой. Произносит из монолога Офелии{1}:) "Вот вам розмарин, это, чтоб помнить, молись любовь, помни, а это анютины глазки, они задумчивы всегда" (Она по одному выдергивает разные сорта цветов, но избегает розы, в основном выхватывает мелкие цветы и стебли трав и несет их в зал, раздавая зрителям. Что-то с выразительностью ребенка оставляет и себе. Все это время она продолжает цитировать строчки текста Офелии.) "Вот рута и коломбины - это вам для печали, а вот немного и мне, мы назовем это травяной грацией в честь воскресенья: - Господин, вам следует носить вашу печаль с отличием. - Глядите, у вас маргаритки: - я бы выменяла их на фиалки, но они все ссохлись вдруг...", когда наступила смерть... (Останавливается-вздрагивает, будто проснулась и роняет все, скопившееся в руках. Возвращается на край сцены, занимает свое исходное место и, свернувшись калачиком, начинает слегка раскачиваться взад-вперед. Затем замирает.)

Я слышала тебя, мама, не хотела, но слышала... тебя рвало в подвале, и я прокралась вниз на эти страшные звуки; мне не надо было смотреть, но я не могла оторвать глаз. (Начинает всхлипывать.) Ты была совсем беспомощной, а я не могла решиться подойти к тебе - я же знала, что ты рассердишься. Я же знала, что ты стыдишься себя такой, что ты не хочешь, чтобы я такой тебя видела. Потому ты и прокралась в подвал раньше меня, тихонько и сдерживаясь, чтобы я тебя не услышала, и, скажи, разве это моя вина, что я все равно услышала тебя, мама?

Свет гаснет и мы слышим страшные звуки задыхающегося во рвоте человека - результат химиотерапии. Хотя это длится совсем недолго, но вызывает ощущение вечности. Прекращается. В темноте Жанни шепчет:

Не сердись на меня мама, не сердись, ладно? Кто-то должен был тебе помочь! (Возвращаясь к нормальному тону.) Он должен был тебе помочь, мама, он должен был быть там с тобой.

Когда свет возвращается, Бетти снова на госпитальной койке.

(Поправляя парик.) Ну и как я тебе такая, Жанни? Ты не находишь, что во мне лысой есть особое очарование? Я думаю - это за счет моих сияющих глаз. Жаль, я не выходила такой на сцену! Вообрази, зритель - наповал. Как думаешь? Тебя-то я сразила, признайся... Что, нет? Ну, неправда - сразила! (Смеется.) Ах, жаль, не увидеть тебе твоей физиономии, когда ты входишь, а я - лысая! Отцу Мэйсону такого не пережить - он очень впечатлен стойкостью моих замечательных волос: он доверчив, как малое дитя, ему и в голову не приходит, что это парик. Ну, мы ему и не скажем, правда?

(Затихает на короткое время - задумалась.) Знаешь, я должна тебе кое в чем признаться. Обещай принять это серьезно и никогда никому об этом не говорить. Ладно. (Понижает голос.) Отец Мэйсон влюблен в меня. Правда. Нет, он конечно никогда этого мне не говорил, как можно, но я-то знаю. Всегда знала. Это носилось в воздухе. (Пауза.) Я заигрывала с ним. По-своему, по-особенному, но я всегда заигрывала с ним. Всегда умышленно поддерживала его в этом чувстве. Ему это полезно. Конкретика любви. Люди прекрасны в ней. Я люблю, чтоб меня любили, обожаю, когда меня любят! Это входит в мое нутро, наполняет, я свечусь и освещаю других. Оттого, наверное, я и пошла в актрисы... (Вздыхает.) Оставим это. Ну, где мое мороженное? Да оно уже тает! Где ты пропадала с ним? Я думала мне уже сегодня тебя не увидать... (Улыбается.) Потом покажу, я отрастила несколько волосинок, пока тебя не было...

Ты много шутила в это время. Особенно, если знала, что я рядом. Ты смеялась громко и заразительно со своими друзьями и повторяла на разные лады, снова и снова: "Все приходит и уходит. Это в природе вещей. Мы одно целое, не различимы, возгораемся свеча от свечи" Если все это так, мама, почему, скажи, мне так не хватает тебя теперь?

И, скажи, разве не глупо было принимать его в дом каждый раз, когда ему придумывалось, что ты ему снова нужна? Каждый раз, когда ему было удобно воспользоваться тобой, когда ему нужно было, чтобы ты возбудила в нем былую энергию? Он никогда ничего разумного не сделал без тебя - ты же знала это! Ты могла бы его отбросить, уничтожить, раздавить - почему ты не сделала этого? Неужели ты каждый раз верила, что уж прийдя - он останется? Или может это роли в его пьесах; ну да, ты же актриса, ты не могла отказаться от его ролей! Вы всегда ругались - сколько помню себя - вы ругались. Ты нападала на него. "Хромой гений" - ты звала его. И ты всегда хотела его. Почему вы не могли жить, как нормальные люди, почему? У меня была бы семья. Но вместо этого - три разбитых сердца - все что мне досталось: твое, мое и его.

Свет гаснет. Вспышка, темнота - и свет снова включен.

(В возбуждении.) Ну? Это в точности то, о чем я тебе толкую! Ты хромой гений, Джонни! Все герои твои хромые! Ты и меня толкаешь туда-же! Но знаешь? Я не буду играть их! И это В ТОЧНОСТИ то, почему ты всегда ползешь ко мне! Тебе нужны баланс, равновесие и сила, Джонни, высокий дух, которого всегда недостает твоим болезненным калечкам! За этим, Джонни, ты ползешь ко мне на карачках, потому что этого нет в мире, где ты обитаешь. Признай-же ты это, наконец, черт бы тебя забрал! И если ты ползешь ко мне за всем этим, то для чего, ну для чего, скажи мне, ты опять и опять подталкиваешь меня играть твоих хромоножек?

Наступившую темноту прорезает телефонный звонок. Тишина. Еще звонок. Настойчивый их повтор врезается в последующую речь Жанни.

В то время ты не могла лечиться. Боли преследовали тебя, и ты держала их в себе - никому и в голову не приходило, что тебе приходилось переживать. Ты репетировала в собственном аду, и ты отыграла, как никто иной не играл. Как ты играла всегда. Я ведь всегда гордилась тобой, а ты не принимала этого всерьез, почему? Потому что я была твоя дочь?

Свет плавно угасает, оставляя луч на Жанни. Она тупо глядит на телефон.

Звонки не прекращались... Ты подняла трубку, сказала: "Алло", - затихла и дальше только слушала. (Первичное "Алло" резонирует врезаясь в речь Жанни.) Тишина и умиротворение наступили в доме. Ни я, ни Джонни не поинтересовались: что занесло их к нам? (Повторяемые "Алло" оборвались.) Нам не приходила в голову эта мысль, она как-то не посетила ни моего ни его сознания, что тебе сообщили о раке тогда.

Думаешь кто-нибудь сказал Джонни, что тебя уже нет? Если бы он знал, пришел ли бы он на твои похороны? А знаешь, мама, она пришла, Веста. Она плакала не переставая. Тихо плакала, горько и безутешно, искренне. Как ребенок потерявший дорогу. Как я. Он использовал ее, как и тебя, как всех нас. Ему нужна была всамделишная Офелия - он и получил ее. "По Шекспиру исподнему и посконному"... Джонни всегда получал, что хотел.

Свет гаснет, прямой луч выхватывает Офелию{2}.

Накануне Валентина,
Рано по утру,
Я на свет его камина
Девицей иду.
Вот и он ко мне навстречу
Разом обнажась,
Я откроюсь и отвечу:
Я твоя, мой князь.

(Говорит.) Я клянусь, вам, сударь, так оно и было, а вот вам и конец всей истории.

Ты святыми не клянись,
Но и не греши,
Петухом на курицу -
Вы все хороши!
Она шепчет: ты же клялся
Меня под венец,
Язык у него не отнялся,
Сказал: срам - делу конец.

(Говорит.) Все будет хорошо, нам иного не остается, как надеятся: вот только слезы текут у меня ручьем, как подумаю, что его упрячут в мерзлую землю. Мой братец знает о чем я говорю, он вас посвятит: так что я благодарю вас за совет да любовь. - Пойдем, дружок! - Приятного вам сна, госпожа, спите крепко, прощайте, милая, прощайте.

По завершению спектакля мы направились прямиком домой. Я не хотела быть посмешищем, а Джонни веселился - его веселья хватило бы на полк солдат. Веста, бедняжка, была влюблена в него, вот он и принял тактическое решение, как режиссер и хозяин. "Очень натуральные страдания", - изрек он. Она была влюблена в него, как кошка: он знал и воспользовался этим. Все сработало точно - он получил свою "посконную" Офелию, ту, что с разбитым сердцем.

Теперь - развалясь на кресле - в руке бокал виски.

(Смеясь.) Она устроила мне сцену, ну не смешно ли это? Бэтти, Бэтти, ты ведь ревнуешь, и ничего больше. Просто ревнуешь! Боже, какая сцена! Я впечатлен, Бэтти - очень драматично! Слезы, крик, а руки, руки! Что за актриса - талантище! Бэтти, Бэтти, Бэтти - даже в домашних сценах - великая актриса... Ну, признай, хотела Офелию сыграть, ведь в этом же дело, так? Веста лучше Офелия, чем ты бы могла быть. Моложе, к примеру... А акцент, этот обворожительный акцент, а? Я глаз от нее оторвать не могу. Ты знаешь, как это работает. Ты же профессионал. Тебе ли не понимать, как такие мелочи меняют постановку? К чему эти эмоции, Бэтти? Сохрани их для сцены! Ты не новичок - это бизнес, ничего личного. (Пауза.) Я разжег и буду поддерживать этот пожар, а как же иначе? Надо быть зеленым салагой, чтоб не воспользоваться... Это моя работа, я режиссер и просто не имею права иначе! Гори оно все огнем - я просто хочу так! Она же чудо, как обворожительна, что я чурка металлическая? Она страдает! Ах, какие страсти-мордасти! Актрисе к лицу страдать. Ищет ли душа слаще этой соблазнительно горючей слезы? Не умрет! Выползет из этого звездой - благодарить будет. Посмотри, какие ревью! Какую я должен чувствовать за собой вину, о чем ты? Ты не жди меня домой, временно разбежимся - мне нужен размах, а ты сковываешь меня со всех сторон... (Отвечая на какие-то свои мысли.) Бэтти, Бэтси, Беатриса... так лучше... для нас обоих. Мы только так и живем, актеры, мы не знаем, как жить иначе. Не о тебе тут речь, а о профессии - так нужно для дела... (Внезапная мысль и вслед принятое решение вдруг приводят его в сильное возбуждение.) Ну, хватит, хватит пить, труба зовет... на поле, в бой! Ты заждалась меня, Офелия, очаровательный мой Сфинкс. Я держал тебя в черном теле, а нынче ты заслужила мой визит. (Настраивается, входит в роль.) "Офелия, чистая нимфа, в твои пределы я вплываю грешною моей душой."

Жизнь странная штука, Жанни, понимаешь? Я тогда исстрадалась, а теперь все упростилось и мысли об этом развлекают меня. Все зависит от времени, места и угла зрения. Всего-то. И все вдруг выглядит совсем иначе. Веста любит Джонни, любит до отчаяния. Она хороший человечек, Жанни. Познакомься с ней. Она полюбит тебя и вы будете друзьями - неразлучными.

Он ведь дитя, Бэтти, малое дитя, ты знаешь это, правда? Со всеми своими битвами, которые сам придумал, и от которых он уже устал ведь. Хотя он и вдвое старше меня, и я гожусь ему в дочери, а все-же, когда совсем плохо, он придет и положит свою разгоряченную голову мне на колени и все сразу становится на свои места. Я никогда не чувствовала себя лучше. Он устал в боях.. Эта усталость когда-нибудь окончательно приведет его ко мне. Я твердо верю в это. Я приму его безоговорочно, Бэтси, простишь ли ты меня? Понимаешь, я не смогу отпустить его снова в пустоту этих темных улиц. Он вновь заблудится в нашем городе, в его одиночестве. Со всеми играми, тактиками и стратегиями, он вновь заблудится и не выберется больше ни к тебе, ни ко мне. Ты ведь тоже наверное замечала, Бэтти? Он давно потерял себя, бродит, как ветер в бескрайнем поле. Он сам не знает этого, но мы-то знаем. Вот он сидит один, и я наблюдаю его - растерянность в каждом движении, и слезы сами накатываются мне на глаза. Тогда единственное мое желание - защитить его. (Цитирует строчки из Офелии:) "Вот вам розмарин, это, чтоб помнить, молись любовь, помни, а это анютины глазки, они задумчивы всегда. Вот рута и коломбины - это вам для печали, а вот немного и мне, мы назовем это травяной грацией в честь воскресенья: - Господин, вам следует носить вашу печаль с отличием. - Глядите, у вас маргаритки: - я бы выменяла их на фиалки, но они все ссохлись вдруг..." Он не принесет покоя в мою жизнь, но во мне куда менее покоя, когда он выпадает из поля моего зрения, и, когда он со мной, я не спорю с ним, я просто люблю его, как он есть. Никто тут не был так добр ко мне, ну и что, если никто также не был так жесток со мной, как он? Разве дети умеют иначе? Простишь ли ты меня, Бэтти?

Зачем ты открыла мне это, что он мой отец? Лучше бы ему им не быть... Лучше бы мне не знать этого. Что мне делать с таким знанием? Ты ведь предполагала какое-то действие? Что если завтра он навестит меня с очередной ролью для тебя в кармане, сияющий, самоуверенный, знающий, что ты поселишь его у нас и объединишь его жизнь с нашими? Будет ли он раздавлен? Заболит ли его душа? Оглушит ли и его, как меня, пустота? Станет ли нас двое, обитать среди этих невыносимой тишины и ненужного покоя?

Тишина гулко оседает на сцену. Она вдруг взрывается действиями Жанни, которая подражая индейцам племени Мумба-Юмба начинает дикий пляс вокруг воображаемого костра, с криками, прыжками, завыванием и некоординированным метанием рук. Столь же неожиданно это обрывается и теперь уже Бэтти со стороны наблюдает сумасшедшее счастье дочери.

Наши поездки в нетронутую красу Алгонквина, и ты у костра ночью производя племенные заклинания среди молний, грома и ливневого дождя - это было нечто, правда, Жанни? Мы были не суше самого озера возлегшего у наших ног, и мы были свободны, как ничто не бывает на Земле! У нас были свои минуты, хотя, ох и не легко тебе приходилось в окружении Джонни и моем.

Хрупкая, легко ранимая,
видимая и незримая...

(И она обволакивает руками самое себя, будто обнимая и лаская кого-то. Пауза.)

Временами нам было страшно там, Жанни, помнишь, всякий раз, когда на одинокой стоянке внешние звуки вдруг переставали быть умиротворяющими, но в них вмешивалось что-то чуждое, вызывавшее в нас подозрение. Тогда мы плотнее прижимались друг ко другу в палатке и замирали, как дикие звери, вслушиваясь. Что более всего врезывалось тогда в тишину, помнишь? Сердце твое и сердце мое гулко так, вперемежку: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Мы тогда начинали смеяться, правда?

(Притихшая было Жанни, после короткой паузы вспоминает вдруг что-то и говорит возбужденно:) Да. А помнишь, мама, однажды ночью мы все проснулись от тяжелых содрогавших землю топа и сапа, которые мы не сговариваясь решили, что принадлежали медведю? Помнишь, как быстро мы вскочили и обулись по твоей команде. "Чтобы можно было бежать", - пояснила ты. Мои зубы натурально постукивали от страха. Затем Джонни вдруг принял решение, что он возьмет зверя на себя, а ты не пускала его и шипела на него не хуже змеи, так что я думала - медведя эта возня обязательно должна привлечь. Но Джонни не слушая тебя уже раздвинул полы палатки и шагнул во тьму. Ты взвизгнула и шагнула следом. Пола палатки упала, вы оба исчезли и, как мне показалось, наступила удушающая тишина. Меня парализовал истерический страх, он влез в мои уши, глаза и сердце. В висках стучала мысль, что я потеряла вас обоих и осталась навсегда одна в необъятной палаточной тесноте. Потом я стала слышать твой нервный икающий смех, и еще не в силах подавить его ты уже кричала мне: "Это еноты, Жанни, несколько необыкновенно больших и наглых енотов, представляешь?" (Она громко смеется, но вдруг обрывает смех.) Я в той же палатке, я жду, мама, засмейся, почему бы твоему смеху не разрешить это большое недоразумение? (Пауза. Продолжает медленно и тихо.) Он еще возил нас на озеро, которое, как он утверждал, названо в мою честь. Тем же летом. Нас покусала мошкара и ничего более я об этом не помню. Никуда он нас больше после этого не возил.

Знаешь, Жанни? Я думаю он ее любит. Я нужна ему, а ее он любит. Сам этого не понимает, но любовь так слаще.

В любви полезно не знать, что любишь. Она очень нежный цветок, любовь, и большой. (Пауза.) Я не хочу умирать, не готова еще, но я уже знаю, что умирание большая часть любви... и жизни тоже. Да, это самая необыкновенная часть обоих - уход. Понимаешь, это красиво... Жаль, мне не приходилось играть умирающих. Ничего - мой черед, я получила и эту роль. (Пауза.) Люди лицемерят. Ничего нет неестественного в том, чтобы жить свою жизнь, как искусство. Так только ее и нужно жить. (Пауза.) Джонни был единственный мужчина в моей жизни, никого другого я не любила - его только. Я и сейчас его люблю. Поэтому я и принимала его всегда. Мы много жизней пережили вместе, и каждый его приход рождал новую. Все вроде и повторялось, но каким-то чудом по-новому каждый раз.

Он был признанным режиссером, и ему нужна была Елиза Дулитл. Как всегда он отчаянно искал самую точную, "посконную" из своей головы. А я была девчонка, почти такая же как ты, чуток старше. Это была большая удача. Не знаю, как он услыхал о нашем театришке, тем более - как оказался на спектакле. Я играла говорящую собаку и почему-то понравилась ему настолько, что он определил меня в первый состав, сразу, без пробы, ни с кем не советуясь, истинно барин - хозяин. Если откровенно, я шла на это слепым котенком, без малейшего понятия - на что иду и что делаю. А он, я полагаю, высекал из меня Элизу, как Пигмалион Галатею, по цельному мрамору кусок за куском. Не менее, чем Микельанджело, он видел себя великим мастером высекающим творение... его творение. По правде: я позволяла, я поддерживала это в нем. Мне нравилось его самомнение. Для него я была королева, и он сложил мир к моим ногам. Можешь ли ты отлить меня и разбить меня, после того, как ты провозгласил меня отлитой из золота?

Мы проводили костюмированную репетицию "Пигмалиона". Объяснять-ли, что Хиггинсом был Джонни, а я Элизой, ментор и протеже на сцене? Это был генеральный прогон, так что зал был наполнен критиками, прессой и иными нужными людьми. Последнее действие близилось к концу{3}:

"Она сама себя покажет. Это очень забавно наблюдать. Нет ни одной мысли в ее голове - не моей, каждое слово ею произнесенное вставлено мною в ее рот. Как же мне втолковать вам, что я слепил этот предмет из раздавленного капустного листа Ковент Гардена - и она теперь разыгрывает великосветскую леди передо мной?"

На что я обронила игнорируя Хиггинса: "Теперь, полковник Пиккеринг, по завершении вашего эксперимента, самое время уронить этот капустный лист и дать ему плавно приземлиться туда откуда он был подхвачен, однако я весьма признательна именно вам. Ведь это вы обучили меня плавности и деликатности манер. Знаете, постоянство профессора Хиггинса перед глазами, в этом отношении не шло мне на пользу."

Хиггинс только крякнул: "Ну и ну!", а Пиккеринг поспешил ему на помощь: "Он научил вас говорить..."

Ну, тут я натурально разложила по полочкам: "Разумеется, это его профессия. Ну как если бы меня учили танцевать что-нибудь модное. А вот образование мое началось тогда, когда во время моего визита на улицу Вымпоул вы обращаясь ко мне сказали: "Лэди Дулиттл"."

Мне следовало продолжить: "Это стартовало самоуважение во мне", но Хиггинс, Джонни то-есть, внезапно притянул меня к себе и поцеловал длинным поцелуем в губы. Адреналин застучал у меня в голове и разлился по членам. Я и понимала и не имела ни малейшего представления о том, что нас пожирают десятки глаз.

Когда он наконец отстранился, по залу понеслись спорадические смешки, и уже через мгновение ураганом их догнал и смел взрыв аплодисментов. Это было нереально и восторженно, как в кино. Ни один успех за всю удачливую актерскую каръеру не ощущался мною более триумфальным, не резонировал у меня в ушах так звонко, не перехлестывал через край более пышно вспенившейся радостью. Это конечно был поворотный момент моей жизни, толчок одним движением в ней все враз сместивший. А можно также сказать, что это был крючок, на который меня поддели, и рыбка задергалась. С тех пор я хотела жить только жизнью искусства, слезами и поцелуями сцены, а он был единственным медиумом, тем чародеем, через которого это могло случиться. Да, там, на сцене, он мог утопить меня в эмоциях, а потом, дома, быть сухим и банальным, как старая плащовая вешалка. Наверное мне не стоило целовать его вот так, без оглядки.

Впрочем, ему никогда не приходило в голову жениться на мне, да и я, правду сказать, поначалу не хотела этого. Молодая, открытая, наивная - ни облачка не виделось на внезапно открывшихся мне искусительных горизонтах. Только блистающая, разительно яркая синь, в которую я стремглав влетела.из юности. Из нашего молодежного театрика, того самого, в котором теперь пропадаешь и ты. Джонни обнаружил меня вне него - через какую-то зияющую пустоту перенесли меня несколько пустых лет, но, Боже, сколько в том театрике осталось воспоминаний! Сколько надежд! Я не согласилась бы на меньшее, чем сияющую чистоту счастья - я его предположила, я ждала его, и вот оно во всей полноте открылось мне!

(Из "Золушки" Шварца в вольном обратном переложении с авторской английской ее интерпретации.)

"Счастье, неужели это и впрямь ты - столь неожиданное ты посетило меня вслед за моей крестной? Мне не доводилось встречаться с тобой, но по-моему я узнаю твой стеснительный взгляд. Твои глаза, счастье, прозрачны, как утренняя роса, а голос нежен, как дыхание ночи. Столько заботы обо мне скрывает каждое твое движение. Никто и никогда не интересовался мною до сих пор! Мне даже кажется, счастье мое, что ты побаиваешься меня. Ну, самую малость. И мне почему-то это приятно...

Час, один час остался моего счастья - и еще пять минут! Ты ведь не предашь меня в нищете - я знаю, что нет. Но, с другой стороны - а что если? Лучше не рисковать, правда? Просто, понимаешь, в тебе столько милой хрупкости. Лучше мне не искушать тебя, мое счастье; одна мысль о твоей хрупкости повергает меня в дрожь. И я связана обещанием - мне нужно уйти до полуночи. Не то чтобы я хотела, но я должна... Да и о чем я хнычу - целый час и еще пять минут впереди! Конечно, какая-то часть меня грустит, но из самой глубины моей души исходит это знание, что каждая остающаяся минута - сокровище, которое мне еще предстоит раскопать..."

Ну и монолог! Не удивительно, что "Золушка" до сих пор в репертуаре этого театра. Я играла ее инстинктом, на одном дыхании. Вошла, вдохнула и не выдохнула пока не закрыли занавес. Набором впечатлений она сидит в моей памяти. В глазах огни рампы, и я - во всем белом. Блистающие бриллианты - подделка, конечно, но зал разом охал. Сколько друзей, сколько впечатлений оставил по себе тот театр! В роли Волшебника - отец Мэйсон - друг задушевный до моих последних дней. Самый преданный и задушевный - это редко сводится ко взаимной любви - трудно разрешаемое уравнение - таков всегда был Лэрри. Он знает мои глубочайшие тайны - всякую трещинку на моих душе и сердце. Все мои кошмары и каждый мой стыд.

Понимаешь, Би, крошка, чего-то нехватает тут без тебя. Конечно я понимаю, что это мое, личное, но все-таки, грех сказать, а и, когда я в храме, мой мозг регистрирует это местечко внутри себя, ранее постоянно занятое тобой, которое почему-то теперь пустует. Наверное я приучусь с этим жить, как говорят врачи. Не так уж часто мы встречались, но в тебе всегда было это свойство впитываться во все, что тебя окружало. Как Жанни выживет без тебя-то, а? Ты расчитывала на меня, Би, но, знаешь, я ведь от тебя живой научился обладать этой силой священника. Ох, грех! Прости меня, Господи, и дай мне силу! Помнишь - ты рассказала мне об этом грязном человеке, нашем режиссере, как он больно обидел тебя? Я ничего тогда не предпринял, потому что тогда он был для нас страшнее, чем сам Бог, этот маленький смешной и никчемный человечек, а ведь тебе было так больно тогда! Бедная моя, несчастная, Би! Этот гад, пропустил тогда тебя через ад! Прости меня, Господи!

Он смотрел мне прямо в глаза держа лицо так близко к моему, что едкий накуренный запах его дыхания удушающе внедрялся мне в ноздри. От недостатка дыхания заныла грудь. "Мысли о тебе, дитя, перекрыли панораму моего режиссерского и человеческого видения. Я хочу говорить с тобой и видеть тебя всегда. Я люблю тебя." Мир вокруг стал легко раскачиваться, как маятник. Слабость вошла в члены. Еще более заныло в груди и стало подташнивать. Стыд накатился волной, как если бы мне нечем было прикрыть наготу. "Ты ведь не боишься меня, дитя? Конечно, тебе пятнадцать, а мне тридцать, но для меня ты созревшая женщина в первом неотразимом цвету." Дома упрятавшись в плотную обжигающую струю горячего душа я разрыдалась. Я истерически сдирала с себя невидимую грязь, и в конечном счете исцарапала свое тело. Мой отказ привел его в ярость. Я исполнила Золушку лишь однажды после чего мне пришлось уйти из театра.

Я вижу себя. Я выписываю круги по моей маленькой комнате и возбужденно воображаю. Родители мои устраиваются в Канаде, а я, к ним нелегкий маленький довесок, разделяю одиночество моей бабушки в старой Англии. Ничего - у меня живое воображение - оно спасает меня. Я стесняюсь его и потому запираюсь у себя в комнатке прежде, чем утопаю в нем. Вот оно опять нахлынуло: легкое возбуждение подхватывает меня, и я взлетаю, а он определяет меня сразу со своей недостижимой высоты. Он - орел, он всегда парит над нашим парком, а его острый взгляд определяет даже маленькие детали на километры вперед. И он давно заприметил меня, и наблюдает за мной с высоты. Он камнем падает вниз оттуда, но не для охоты, а чтобы поболтать. Конечно мы говорим не голосами, а взглядами - так все птицы разговаривают.

"Хочешь я скормлю тебе свежую кровь вон того кролика на краю леса?"

"Нет, не трогай его никогда, ладно? Он мне нравится. Мы иногда разговариваем с ним..."

"Его сестра выходит замуж завтра, и ему нужно достать сочную головку капусты для свадебного пирога. Он спрячет там две шестипенсовки, а кому из новобрачных они попадутся, тот и будет управлять в семье. Ну, я и сказала ему: дай по монетке каждому и тогда никому не надо будет быть боссом."

"Ты мудра и справедлива. Я унесу тебя высоко в мое королевство, вон туда, за ту тучку, из которой глядит солнечный лучик - оттуда ты будешь управлять миром."

"И ты оставишь меня там со своей бабушкой, как сделали мои родители?"

Широко раскинув руки - как крылья, и с глазами мечтательно сомкнутыми, она начинает вращаться-парить. Затем раздается стук в дверь и следом старческий голос откуда-то из-за кулис:

"Пойдем, детонька, ужинать! Может мама позвонит из Канады - ты бы с ней поболтала, хорошо бы, правда?"

Когда мои родители наконец утвердились в Канаде, они перевезли меня к себе - мне пошел восьмой год. Передо мной были чужаки - слишком долго я пробыла с бабушкой в Англии. Я уже не могла заставить себя ни поцеловать, ни обнять маму. И она затаила обиду - не могла меня ни понять, ни простить. Отца я и вовсе не видела - он зарабатывал нам на жизнь. В Англии с бабушкой мне не было так одиноко так что теперь фантазии мои стали полноценнее и убедительнее. Помню, я играла с девочкой, Сашей, моим погодком из соседнего дома. Она глядела на меня, а я вдруг возьми и заяви:

"Ты девочка - ответила она. Пойдем возьмем мои куклы и поиграем."

"Я твоя кукла и ты оставила меня одну в доме, в его подвале, замусоренном и пыльном. Я лежу одна на полу, у ножки старой ржавой кровати. Знаешь, как мне одиноко? Я лежу здесь давно, я выплакала себе глаза, и теперь они сухие - им нечем плакать. Я звала тебя и затем ждала, ждала и ждала. Часами я ждала, но ты не пришла. Так что я, наконец, уснула прямо на грязном полу. У меня были счастливые сны о нас с тобой в солнечный день на зеленой лужайке сплошь усеяной желтыми цветами яркими, как само солнце. Но я уже не сплю больше. Я грязная и совсем одна в сырости и темноте стелющихся по полу подвала. Крохотные солнечные зайцы хромо выпадающие из самых узеньких окон на свете - это все, что остается мне от солнца... Как ты могла? Как могла ты бросить меня тут, оставить меня одну одинешеньку на все эти нескончаемые тягучие часы? Когда ты болела, помнишь, ты вцепилась в меня и не отпускала ни на минуту? Тогда не было у тебя роднее куклы, а теперь... теперь (она начинает всхлипывать) ты держишь меня тут днями и ночами, и мне больше никогда, никогда не увидеть тебя..." (Теперь она уже рыдает навзрыд.)

Меня увлеченно несло течением живой фантазии и я не могла уже остановиться. Ничего, меня остановили. Саша истерически рыдала, и ее мама рассоединила нас навсегда. Никто так и не понял никогда, чем мне удалось так расстроить ее, и уж конечно никто и слышать не хотел абсурда моих разъяснений. Но что более всего впечатлило меня лично, так это потоки влаги что я обнаружила на своем собственном лице. (Прыснула смехом.) Подумать только, я довела до слез нас обоих! Боже, каким все-таки странным ребенком я была!

Моя бабушка была чужда сентиментальности, но за долгие годы привязалась ко мне, и с моим отъездом почувствовала себя одиноко. Но и распрощаться со старой милой ее сердцу Англией никак не могла - там прошла вся ее жизнь. Так что она звонила мне почти каждый день. Мы говорили и говорили. Вскоре она умерла, но я ясно помню наш последний разговор - за несколько дней до ее смерти. "Когда человеку настает время умирать, где-то там младенец готовится к рождению, - говорила она мне в трубку. - Он нетерпелив, он ведь уже собрался в дорогу и ему не терпится начать жить, так что тут у нас умирающему становится не по себе и ему тоже не терпится в путь. В обратный путь, назад, туда, откуда он пришел." "Разве мы не из маминого живота пришли," - спросила я, но она не стала смеятся. Она подтвердила: "Да, конечно, туда мы и возвращаемся, в живот к своей маме." И я поняла. Не знаю как, но я поняла ее тогда.

Хрупкая, легко ранимая,
видимая и незримая,
утро ласковое раннее,
легкое воспоминание.
В реку косы полагает,
ничего не достигает,
и голубит и воркует,
ненароком поцелует.
Клевером на языке,
мимоходом по руке:
к ночи тает, ранней мглою
то же и уже иное.

Некая тропка ведет меня. Быть может это в горах. Меня окружают яркость и белизна не мыслимые там, внизу и тропка ведет меня выше и выше. Она не крутая, и, странно - чем выше я поднимаюсь, тем легче мне идти. Столь многое я оставила позади, и настолько я выше оставленного там, что его за мной на Земле не различить. Я не думаю о нем; вокруг меня одна воздушная восхищающая белизна. Она светится и переливается и блещет. Она цветет и расширяется и входит в мои поры. Она составляет воздух, она есть все, что меня окружает. Она огромная и будоражащая и ничего нет кроме нее. Я вдыхаю ее, она обволакивает мой рот и входит в легкие. Она заполняет меня и я есть она. У нее восхитительный вкус жизни, вкус клевера. Это кажется невозможным, но с каждым моим шагом ее больше. Чувства наполняют меня и не могут переполнить. Не может быть более восторга, чем этот, и что-то горячит мои глаза и щеки. Это слезы. Это должно длиться, я хочу, чтоб это длилось вечно. Без этого невозможно жить. Оно не остановится. Оно будет всегда, всегда... Ах! (Она вздрагивает всем телом.) Я пробудилась и я в слезах. Подушка пропитана ими. Вопреки возрасту - я еще дитя - я знаю, что это не повторится никогда, и мысль эту невозможно пережить. Я всегда ищу и буду искать его. Я несу это с собой и взываю к нему в трудные минуты. Я всегда взываю к нему. Я думаю - оно заселилось вглубь моей души, и когда оно ближе к поверхности я испытываю редкие моменты счастья ради которых живу. Беспредметного, ничем не определимого счастья.

Между ветром и горою -
люби меня,
по воду и за водою -
дым от огня.
Между небом и долиной -
не отыскать,
за ревнивою рябиной -
речная гладь.
За листом меня скрывает
кровавый клен -
просыпаюсь
и ступаю
в глубокий сон.{4}

Мне - раз, два, три (поддерживает счет сгибанием пальцев). И тебе - раз, два, три (повторяет свой счет пальцами). Твоя мама так сказала. Давай играть. Я буду мама, а ты - папа. Ты раскачивай меня, потому что я ожидаю ребенка. Я не могу залезть туда - это высоко... Хорошо, я тебя буду раскачивать. Ладно. (Раскачивает кого-то невидимого на невидной нам качели, и вдруг от удара этой качели вскрикивает и хватается за ушибленный рот руками.) Ой! Ой-ой-ой! (Момент шока от боли. Она затем встряхивается, как-бы откидывая боль, следом сжимается вся и вроде бы выжимает боль наружу. Вздыхает глубоко, всей грудью, тем исчерпывая инцидент, и спешит успокоить товарища.) Нет, я не плачу! Нет, видишь, нет? (Цитирует нечто ранее слышанное ею:) Мы, женщины, должны уметь справляться с болью. (Сообщая секрет и потому понижая тон.) Я умею снимать боль. Это легко. Смотри. Я тебя научу. Ты делай вот так... (и она повторяет свою необычную технику). Понял? (Переходя на шепот:) Этого никто не знает, только ты и я. (Возвращаясь к нормальному голосу.) Почему, еще рано, бабушка, еще светло... Хорошо, дай нам еще - раз, два, три... (загибает пальцы). Пожалуйста? Ладно. Ладно, я молчу бабушка. (Товарищу:) Приходи сюда завтра. Я тоже приду. Я приготовлю обед и мы станем укладывать его спать - нашего ребенка, ладно? До завтра!

Она поворачивается уходить, но шаг ее неожиданно шаток. Это шаг годовалого ребенка лишь только начавшего ходить - первый его шаг, быть может. Ее правая рука инстинктивно выброшена вперед ожидая поддержки, но поддержки нет. Кряхтя она продвигается вперед шаг за шагом направляясь ко стулу и она достигает его. Казалось бы теперь она уже вне опасности, но она вдруг теряет равновесие и падает-опрокидывается назад в сидячее положение на полу. Она ушибла место, на котором сидит, и падая импульсивно склонившись головой вперед она еще и ушиблась лбом о край стула. Ей больно и она плотно зажмуривается, но в следующий момент странно напрягается всем телом исполняя нечто отдаленно напоминающее ее будущую противоболевую тактику. Затем она открывает глаза и глядит в зал взглядом неограниченной доверчивости и счастья. Она начинает ползти к краю сцены, к тому самому месту, где она сидела в начале спектакля, и пока она делает это взгляд ее все более и более отстраняется, обесмысливается, направляется вовнутрь. Наконец, еще не добравшись до края, она ложится набок спиной ко сцене, она полусвернулась, ее руки и ноги теперь перемещаются без видимых смысла и цели. Вот она поймала ступню рукой, стянула обувь и затянула большой палец ступни в рот. Ее колени сгибаются, она подтягивает их к животу, обхватывает обеими руками и полностью свивается в позе человеческого зародыша. Тьма покрывает сцену и над залом разносится:

Музыка стартует со слов в кресчендо - "и я всегда буду любить тебя". Полный свет возвращен на сцену, и застает Жанни в ее исходной позиции сидящей на краю сцены так что катафалк чуть слева от нее. Мы пока не видим ее взгляда, поскольку он направлен прямиком в пол. Но вот она подымает голову. На лице улыбка, и глаза больше не отражают горя, в них простое новорожденное доверие к жизни. Она легко спрыгивает с рампы, направляется к катафалку и цветам и выдергивает из них только розы. Затем обращается к зрителям и начинает по одной бросать розы в зал. Она машет рукой, как бы приветствуя, и весело смеется: как никак все они ее друзья и семья.

на сайте "Тёмного леса":

Владимир Мильман

Смерть наступила...

Драма для моноспектакля

Персонажи в порядке появления/упоминания:

Примечания

поделиться: