Р.Пименов. Малое путешествие по большому государству

на сайте "Тёмного леса":

стихи
проза
драматургия
история, география, краеведение
естествознание и философия
песни и романсы
фотографии и рисунки

Малое путешествие по большому государству

Правдивые и порой серьезные заметки о работе Пименова при коммунистах
и о щлохинности,
составленные им самим

Повесть рекомендована:
Коммунистам, экономистам и экс-коммунистам,
бюрократам, плутократам и крутократам,
советологам, русоведам, западникам, русофилам
и всем пострадавшим от них.

ОГЛАВЛЕНИЕ

глава3. Кровавая подпись, воспитательная работа и справедливая месть

глава12. Я попадаю в в./ч. N54614. Мой любимый анекдот

глава22. Снова о дедовщине и о лагерной пословице

глава27. Многонациональный народ в одноцветных шинелях

глава28. Этническая карта третьей роты в./ч. N54614

глава32. Последняя глава о народе или дедовщина наоборот

глава35. Вид из госпиталя им. Бурденко на Советскую армию. Анатомия бунта и унижения

глава42. Математико-механический факультет ЛГУ им. Жданова

глава52. Отступление о неудачном поступлении

глава56. Об антисоветской сущности советских поэтов

глава64. Простые, но страшные тайны щлохинности

глава1. Вступление

Мне 36 лет, фамилия моя Пименов. Имя свое я не сообщаю не затем, чтобы хранить инкогнито, хотя оно редкое и по имени меня найти гораздо проще, чем по фамилии, и не потому, что я его не люблю. Напротив, я очень люблю свои имена: и данное при рождении, и принятое в крещении. Я молчу о них, чтобы читатель сразу понял: в этих заметках автор избегает всего личного. Любезный читатель, если Вы даже дочитаете их от корки до корки, не пропуская ни единой буквы - что, конечно, вряд ли случится, - Вы не узнаете, что я люблю: пиво или водку, квас или шампанское, чай или кофе. Вы не узнаете, люблю я брюнеток или блондинок или веду монашескую жизнь. Вы не узнаете, люблю я Баха или Киркорова, Моцарта или Битлов, Шаляпина или Пугачеву. Вы не узнаете, почему я верю в Бога, есть ли у меня любимый цвет и моего любимого поэта.

А что вы узнаете? Вы узнаете перипетии моей трудовой биографии. К трудовой биографии я причисляю также и службу в армии, и студенчество, и даже последние годы учебы в школе. Здесь будет описана только моя работа при Советской власти. На сие изложение вдохновили меня не слишком удачные попытки заполнить анкеты в различных трудоустраивающих фирмах. Увы! Отвечая на самые простые вопросы, я чувствовал себя абсолютно неприспособленным. Увы, мои самые честные намерения не привлекли работодателей. Но, нет худа без добра - пока нет работы, есть время, время вспомнить про те далекие, почти легендарные времена, когда каждый месяц я расписывался в ведомости о получении зарплаты.

Вы еще не отложили в сторону эти заметки? Тогда, быть может, вам интересно, что такое "Щлохинность". Этому и посвящена следующая главка.

глава2. Введение в теорию щлохинности

Щлохинность невозможно купить в магазине. Она не продается. Она поступает ко всем желающим (и не желающим) совершенно бесплатно. Многие к ней так привыкли, что не замечают. Некоторые умирают без нее. Другие умирают от нее. Но, хотя явление, называемое щлохинностью, так широко распространено, имя оно получило сравнительно недавно. У этого события, почему-то прошедшего без праздничного салюта, есть точная дата, я сейчас не могу уверенно ее назвать - примерно 12 лет тому назад я впервые увидел слово "щлохинность", и оно меня зачаровало, наполнило душу не совсем священным трепетом.

Будет неправильно, если я начну эту историю с конца. Тогда получится история только слова, а само явление, называемое "щлохинность" и, кстати, известное многим под другими, не всегда точными названиями, останется неописанным, не разъясненным. Так что, извиняюсь, читатель, я должен буду войти в кое-какие подробности своей судьбы.

С 84 года я жил вместе со своей старенькой бабушкой в поселке Песочный. Поселок этот знаменит медицинскими институтами, борющимися, к сожалению, не очень успешно, с раком и лучевой болезнью. Жилье в поселке было по преимуществу ведомственное, считалось, что все квартиры в нашем (и двух соседних) доме принадлежат к Онкологическому институту.

Прописан я был у бабушки временно. Первый раз меня прописали по блату - разумеется, где есть щлохинность там есть блат и прописка - затем блат кончился, но паспортистки не были в этом уверены, и ежегодно перепрописывали меня, временно, на следующий год, сохраняя status-quo. Так прошло три года. Затем бабушка умерла.

Жилищный вопрос, который многих испортил, грозил и мне. Через несколько месяцев кончался срок очередной временной прописки, и меня запросто могли попросить "освободить помещение". Я был готов к суду и обороне.

Но как я мог судиться? И с кем? Я рассудил, что реальней победить в суде медицинское учреждение, Институт онкологии, чем орган власти, Сестрорецкий исполком.

Прекрасно зная, что моя бабушка никогда не имела никакого касательства к Онкологическому институту, а получила свою квартиру по обмену, я все-таки подал в институт заявление, с просьбой признать мое право на постоянную прописку в квартире, где я до сих пор прописан временно. Разумеется, мне отказали.

глава3. Кровавая подпись, воспитательная работа и справедливая месть

И, разумеется, не выдали письменного отказа. О, письменный отказ, столь же вожделенный сколь неуловимый!

Через несколько лет, в 91, когда я был помощником нар. деп. РФ мне нужно было ради избирателя, пытающегося эмигрировать, взять письменный отказ из ОВИР.

Избирателю, как принято, отказывали устно. По статусу имея право обращаться сразу к высшему руководству, я сидел в кабинете начальника и тупо повторял: согласно закону, по полномочиям помощника нар. деп. РФ, согласно законодательству СССР, по конституции... Он, вспоминая блаженные времена, когда одно упоминание о конституции в его кабинете было поводом отправить посетителя в сумасшедший дом или хотя бы вызвать милицию, уныло бормотал что-то о засекреченных инструкциях, но, когда я в десятый раз повторил "согласно законодательству Советского Союза помощники народных депутатов имеют право...", хладнокровие покинуло его тучное тело: "все это скоро кончится", прорычал, имея в виду несносных депутатов РФ и всякие поблажки их несносным помощникам. "Что скоро кончится? Советский Союз скоро кончится? Вы это хотите сказать?" - вымолвил я зловещим шепотом Вышинского. Начальник упустил шанс стать пророком, и, поежившись, составил нужный документ.

Но тогда, в далеком 87, у меня не было никакой корочки, открывающей чиновные двери и взывать к конституции было если не опасно, то бесплодно. Итак, я выяснил, что письменный отказ мне выдадут, если на какой-то бумаге - вероятно на моем же заявлении, появятся подписи всех членов "треугольника". "Ищите" - развели руками в канцелярии.

Нужно объяснить, что такое треугольник. Без его визы на предприятии и в учреждении не могла пройти никакая мелочь. Я помню, что одной его вершиной был председатель профкома, другой - секретарь парткома, а третьей руководитель месткома. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, что такое "Местком". Не помню.

Старшее поколение может мне завидовать. Итак, я пошел на поиски треугольника. Не помню, как я добывал автограф одной его вершины. Другой его вершиной, вероятно, председателем профкома, был хирург. Я переходил из кабинета в кабинет "Где Иванов?", "там-то", "только что вышел"... Наконец: "подождите, сейчас он выйдет." Жду. Выходит не с совещания, а с операции: в халате, с перчаток капает кровь. "Не подходить же с дурацкими (для него) бумагами, когда он еще не отдышался, не вымыл руки..." - и я отшатываюсь к двери. Но его сослуживцы заметили мои колебания, и подталкивают к доктору. Бормоча извинения, протягаю листок, врач, не успев снять перчатки, подписывает. Я устремляюсь на поиски третьей вершины этого уже окровавленного треугольника.

Найти ее было очень трудно, а когда она обнаруживалась, то изыскивала предлог не ставить свой бесценный автограф. Покружившись около вершины с неделю, но так и не получив ее росчерк, я случайно узнал, что в данный момент вершина принимает англо-говорящих иностранцев. "Чудесно! Ты меня запомнишь." Я открываю дверь и, бросив гостям "I am sorry", направляюсь к вершине. Вершина сконфужена перед гостями, шипит и не подписывает. Удовлетворенный местью, ретируюсь.

Когда же я ловлю его одного, он выдавливает: "я уже был готов все подписать - т.е. он не подписывает сразу, но чтобы проситель хорошенько промариновался - а теперь я буду вас воспитывать основательно и подпишу, когда увижу, что вы осознали." Я и осознал, что хватит суетиться.

Составляю заявленьице на имя директора: "прошу извинить, что беспокою по пустякам (и в самом деле, это же медицинское учреждение, единственное в стране такого рода), но, будучи отсылаем вашими сотрудниками подобно теннисному шарику, прошу: выдайте письменный отказ." Я получил требуемое на следующий день.

глава4. Суд и щлохинность

Пока я описываю, так сказать, щлохинность в действии, но все еще не рассказал, как же щлохинность начала называться щлохинностью. Терпение, и вы все узнаете, мое повествование куда менее извилисто, чем речь Тристрама Шенди, и, главное, абсолютно правдиво.

Получив письменный отказ, я обжаловал его в суд, несмотря на рычание управдома, пожилого, толстого еврея: "глупости все это!", "но ведь в стране многое меняется. Вот и журналы пишут...", "Ничего не меняется!!!!!!!!!!!!!!" Суд, предварительно выяснив, что временная прописка, давшая право мне жить в Питере, предусмотрена только для прапорщиков и еще столь же далекой от меня группы населения и, что квартира, которую пытается не дать мне Институт Онкологии, ему и не принадлежит, обязал Сестрорецкий райисполком выдать мне ордер. Слава Богу, суд не догадался, что раз квартира не Института, то тем более мой иск к Институту об этой квартире не может быть удовлетворен. Была кассация, но мои противники готовились так небрежно, что их представительница перед входом в зал спрашивала меня о датах моей прописки, пришлось огорчить девушку, напомнив, что сейчас не экзамен, где я бы с радостью ей помог.

Внимание! Щлохинность не только действует. Она вот-вот появится в поле зрения!

"Зайдите позже", "его нет", "через неделю"... - отвечают мне в Сестрорецком райисполкоме, где я пытаюсь получить ордер. Наконец: "принесите выписку из решения суда". Иду в суд - дело затребовано горисполкомом. Хватит. Пишу заявление на имя председателя горисполкома тов. Ходырева: "прошу извинить, что беспокою Вас по столь малозначимому вопросу, но что малозначимо для председателя горисполкома, весьма существенно для горожанина Пименова... Без ордера нет прописки, а это ущемляет мои гражданские права, я даже не могу взять напрокат лыжи, и любой милиционер может меня задержать...Прошу Вашего вмешательства, прошу содействия исполнению решения суда о выдаче мне ордера..."

глава5. О письмах начальникам

Отойди, ложная скромность! Уступи место правде! Если же ты настоящая скромность, то и веди себя подобающе: сиди тихонько и не высовывайся. Я должен сделать признание читателю: очень горжусь своей перепиской с начальством.

Какие начальство обычно получало и получает письма? Двух родов: умоляющие и угрожающие. Первые примерно таковы: "О великий, всемогущий и милосердный, свет града нашего, снизойди ко мне, ничтожнейшему рабу твоему, умирающему, тонущему, голодающему из-за происков малых слуг твоих, соседа моего и жены моей.

Да достигнет меня тепло твоего сердца, и да покарает врагов моих и твоих властная длань." Вторые таковы: "О бессердечнейший, корыстнейший и злобствующий начальник! По твоей милости меня обокрали, убили, порезали, выгнали, промочили и недоплатили. Торопись исполнить, что я тебе сейчас напишу, а не то поразит тебя справедливый гнев божий и людской, а также гнев твоего начальника, коему я напишу в следующий раз." Позднее, когда я работал помощником нар. деп. России, мне довелось читать письма обоих видов со всевозможными промежуточными вариантами. Не могу скрыть две великолепные цитаты: "пока доказываешь, что ты не верблюд, тигром станешь" и "б.\муж".

А как я пишу начальству? Так, словно мы слегка знакомы друг с другом по гольф-клубу. Слегка иронично, но не издевательски, дружески, но не хлопая по плечу и, главное - кратко. Очень важно еще правильно выбрать адресата, писать следует начальнику того уровня, который по крайней мере умеет читать.

Но что, по сравнению с нашими письмами к ним, письма начальников к нам! Вот где невозможное становится фактом! Вот где чудеса логики, юриспруденции и здравого смысла! Вот где родилась щлохинность!

глава6. Знакомство со щлохинностью

Итак, на свое несравненное, оригинальнейшее и кратчайшее письмо (Никогда не пишите начальству длинных писем. Если очень хочется, добавьте к краткому тексту приложения размером хоть с "Войну и мир". Во-первых, начальство читает с трудом, во-вторых, оно, хоть и неизвестно какого пола, но все-таки человек и ему хочется поскорей узнать: чего же от него хотят? А если это проясняется лишь на тринадцатой странице Вашего письма, то... Редкое начальство дочитает до 13-ой страницы. Подарите, прошу, такому шоколадку и каждый год поздравляйте с Рождеством Христовым.) я получил еще более краткий, более оригинальный и неподражаемый ответ. Цитирую: "По вопросу ЩЛОХИННОМУ в вашем заявлении..." Дальше не помню что. Кажется, дело пересылалось в Сестрорецк, тем самым чиновникам, на которых я жаловался.

Гремите, барабаны! Стреляйте орудия тридцатью, нет тремястами залпами салюта! Взвод направо, налево, кругом и вверх, в небеса! Вы понимаете, что означает: "щлохинному"? Не уверен. Какой опечаткой можно породить это причастие (или прилагательное?). Какая машинистка его создала? Если бы можно было установить ее имя, то академия русского языка, несомненно, выплачивала великой персональную пенсию в щлохинном размере.

Я читал короткий ответ слева, справа, сзади. Я пробовал: "изложенному"? - не подходит по буквам. "Содержащемуся"? Еще хуже. "Посланному", "отправленному"?

Нет, не то! Но что?! Прошло два года, когда коллега по программисткому кооперативу растолковал мне филологическую генеалогию или этимологию щлохинности.

Пока же о сестрорецких чиновниках. С этим ответом тов. Ходырева я немедля отправился к ним. Они танцевали вокруг меня на задних лапках и сделали все за пару минут. Видимо к ним документы пришли с запиской вроде: вы тут щлохиньте щлохинно, а не то вас так отщлохинят, что щлохо не пощлохинется.

глава7. Щлохинность как ноумен и феномен

(Глава вставлена из безграничного уважения к страстным любителям философии. Остальным рекомендуется пропустить.)

Рассмотрев обстоятельства, сопутствующие рождению щлохинности, рассмотрим теперь свойства и внешние проявления щлохинности, т.е то, что великие схоласты и философы древности назвали бы "атрибутами щлохинности". Последователи Канта выразились бы "изучим щлохинность как феномен". Разумеется, мне безвестному, безработному, безденежному другу бездомных трудно следовать за великими мастерами. Но что делать? Ведь я взялся добавить в русский язык слово, в толковый словарь статью об этом слове, в учебники философии, менеджмента и истории по параграфу, а в Вашу библиотеку, читатель - повесть.

Итак: щлохинность присуща руководству. Человек, не руководящий никем и ничем, не может проявлять щлохинность, он может лишь быть повержен ею, быть доведенным ею до исступления, пользоваться ею, не замечать ее. Но он может помочь щлохинности проявиться в данное время и в данном месте. Щлохинность вообще не может возникнуть по чьей-либо воле. В этом, кстати, ее принципиальное отличие от Сатаны и Бога. Ведь Чорт возникнет, стоит нам его захотеть, не надо даже хлопать в ладоши, Бог приходит по нашей молитве. Другое дело, что их обоих можно и не заметить.

Подобно рождению ребенка, рождение и появление щлохинности - плод совместного труда. Щлохинность всепроникающа, но не вездесуща, сильна, но не всемогуща, обычно лишена вкуса, цвета, запаха, веса. Есть ли у нее душа?

Это уже вопрос о сущности щлохинности. То есть о ее ноуменальных свойствах. Кант учит, что эти свойства принципиально недоступны нашему уму. Применительно к щлохинности он, вероятно, ошибается. У щлохинности просто нет внутренней сущности, внутреннего смысла, содержания. Это роднит щлохинность с хаосом, бардаком, абракадаброй, бессмыслицей, энтропией. Но, как было сказано, не всякий хаос является щлохинностью, а лишь начальственный хаос.

Я же предупреждал, Вас, читатель, что эту главку стоит читать лишь страстным любителям философии. Пусть они меня и критикуют за краткость, а я перейду к следующей главе.

глава8. Щлохинность, суффиксы и риэлтеры

Зоилы-критиканы (Они обитают в редакциях и сделают все, чтобы до человечества и лично Вас, дражайший, бесценнейший читатель, не дошел сей скромный труд.

Да будут благословен редактор и издатель опубликовавший его. Да будут благословенны дети его, жены его, падчерицы его, пасынки его, собаки его, кошки его, коровы его и компьютеры его, внуки и внучки его, жены их и так до конца времен!) скажут, прогундосят, рыкнут, разнесут по всему свету, что слово щлохинность вовсе не нужно. Что все, что можно сказать про щлохинность уже сказано, например у Кафки и Платонова (см. "Процесс", "Котлован", "Чевенгур"). Согласен, эти двое преуспели в описании многих проявлений щлохинности, но они не назвали щлохинность, щлохинностью. Но зоилы не успокоятся и, слюною бешеной собаки полив клавиатуру компьютера, скажут, что щлохинность просто новый синоним для хаоса, энтропии, абракадабры и т.п.

Слово это должно получить все права, потому что не всякий хаос, не всякая бессмыслица, абракадабра, энтропия - щлохинность. В семейной ссоре не может быть щлохинности, а бессмыслицы - сколько угодно. В эволюции звезд есть хаос и энтропия, но нет щлохинности. Щлохинность - порождение человека, но не всякого человека, а руководящего, и как уже было сказано, порождение не одного человека.

Слово должно получить все права в русском языке, хотя бы потому, что это - русское слово. К нему можно приставлять суффиксы, от него можно отбирать суффиксы: щлохинность, щлохинно, щлохинному, щлохиннить, щлохинчик, щлохинешенек, щлохинешенька... С ним можно сочетать приставки: прищлохинить, ущлохинить, защлохинить, подщлохинить... А именно способность слова видоизменяться определяет гибкость и живучесть языка.

Бедный наш великий и могучий, соединяющий в себе... Отбросы всего мира соединяющий сегодня язык! Вы видели названия фирм: "эго транслатинг", "русскас картошкас"?..

А дилеры, менеджеры, пейджинги, софты, ваучеры, эксплореры, дистрибьютеры, юзеры. Откуда они взялись? Из бизнеса и дисплея, вестимо, из пресс-релизов, из самых независимых от русского языка средств массовой информации. Так что же им, запретить? Обязать говорить не дилер, а делец, не ваучер, а пай, не дистрибьютер, а распространитель? И пойдут, родной цензурой гонимы, в мокроступах по слякоти нашей создатели пиджин-русиш к Шишкову на поклон. Так не дойдут, заблудятся, и мы с ними.

А вот еще почему иностранные слова так приживчивы. К русскому слову не всегда суффикс приставишь. Зоилы-критики-пуристы запретят. Расскажи им как в мак-дональдсе риэлтеры ели гамбургеры, дистрибьютеры - двойной чикенбургер, а дилеры - хот-дог - не придерутся. А скажи "ругатель", так обругают, мол, нет такого слова, что хоть умирай. Не буду умирать. Сам буду их ругмя-ругать.

глава9. Химически чистая щлохинность

Когда бы американский, японский, великобританский или какого иного злокозненного капиталистического государства шпион в лето 1983 от Рождества Христова или, что для хронологии то же, в 66 году от Великой Октябрьской проник по своим империалистическим делам на проселочные дороги близ подмосковного городка Подольск, то чудная картина открылась бы ему. На солнечной опушке, где гулять бы тургеневским барышням, собралось с пяток порожних грузовиков и не томные вздохи и не блеянье овечек раздается отсюда, и даже не шоферский мат-перемат, а лишь мерное пыхтенье выхлопных труб.

"Что же происходит такое вблизи военно-строительной части N54614 и также вблизи других, не вполне еще известных воинских частей этого страшного и ужасного Советского Союза?" - подумалось бы нашему усталому, но верному далекой родине шпиону. "Может быть, водители съехались сюда по нужде, большой или малой.

Скорее по большой, чем малой, ибо стоят грузовики уже не одну минуту. И потом, почему это всем пяти шоферам захотелось по нужде одновременно? Нет, дело совсем не так просто. Может быть, у них здесь партсобрание? Но почему тогда у них партсобрание на природе, что-то не помню я решений их таинственной Коммунистической партии о желательности партсобраний на опушках. А, может быть, здесь собрание тайной группы антисоветских шоферов, где обговариваются великие дела ради спасения России от большевистского ига? В таком случае, мне, конечно, следует выйти и, пожав их мужественные руки, предложить поддержку моей далекой, но великой родины. Но, чтобы там ни было, я слежу за ними уже второй час, а они все не глушат мотор. Может быть, это испытание новой, секретной и сверхмощной модели двигателя, даже и на ядерной основе?"

В размышлениях такого рода, скрываясь в густой июльской траве под милыми березками, не отрывая глаз от мощного бинокля, провел бы сей шпион не один час, но ни за что на свете не разгадал бы тайны происходящего. Тогда бы сей добросовестный, но малосведущий в делах щлохинности человек написал бы докладную о загадочном скоплении грузовиков своему империалистическому руководству. Руководство встрепенулось бы, ломало бы голову, и, чтобы не сломать, переслало бы своему руководству. Сообразуясь с бюрократической логикой шпионского дела, исходная докладная с многотомными сопроводительными и аналитическими записками попала бы, неизбежно в самый центр капиталистического мира, к американцам ирландского происхождения: Президенту США Рональду Рейгану и его верному империалистическому псу, директору ЦРУ Кейси. Они бы ломали-ломали головы, а поскольку начальства у них уже не было, то, может быть, и сломали бы их. А если бы и не сломали, то в раздумье о непонятном поведении грузовиков, забыли бы объявить о реализации Стратегической Оборонной Инициативы. Таким образом, гонка вооружений не вышла бы на следующий виток, а существование лагеря мирового социализма продлилось бы еще несколько десятилетий, и глава этого лагеря, Ю.В.Андропов, не умер бы так скоропостижно. Ничего этого не случилось, потому что не было летом 1983 года вблизи подмосковного городка Подольск капиталистического шпиона. Так случайность определяет историю.

Но я-то знаю, что делали на опушке грузовики, и сейчас расскажу!

Водители этих грузовиков получали от нарядчика, служащего ефрейтором в военно-строительной части N54614 путевые листы, где был указан, в числе прочего, километраж. Поскольку грузов на перевозку то ли не было, то ли фактическое расстояние было существенно меньше указанного в путевых листах, то, дабы показания спидометра не расходились с записями в путевых листах, шофера гнали мотор на холостом ходу, экономя на этом бензин. Сэкономленное горючее и выручка с него делились в неизвестной мне пропорции между водителями; уже упомянутым мною ефрейтором - а был он азербайджанцем лет 27 - и заведующим бензоколонкой, солдатом-татарином той же части N54614. А иначе и быть не могло, ведь у водителей по километражу и по перевезенным грузам был план, от исполнения коего зависели если не зарплата, то премия, следовательно, они должны были подгонять показания приборов: не подкупишь спидометр, под этот план.

Вы спросите, а откуда я знаю тайну грузовиков? Отвечу: "С 13 мая 1983 года я проходил действительную службу в Советской Армии и служил рядовым в в./ч.

N54614 и одно время был помощником нарядчика-азербайджанца, выдавал путевые листы сим находчивым шоферам, подсчитывал фактические и плановые расход бензина и износ шин. Делал я это так: километраж определялся из путевых листов, плановые показатели определялись перемножением километража на нормативные показатели, а реальные - округлением плановых. "Ну, друзьям ты округляй в меньшую сторону, а плохим - в большую. Что тут понимать?" - учил меня старослужащий шеф, уходя на совещание с заправилой бензоколонки. Мне от их добычи не доставалось ничего, т.к. я был молодой солдат, салага, и даже не научился правильно округлять.

Все вместе выявляло торжество плановой экономики, а из выхлопных труб этих грузовиков выделялся не обычный газ, а щлохинность в стопроцентной концентрации.

Предоставляю читателю с научным складом ума самостоятельно ее проанализировать, следуя философской главе 8.

глава10. Детские впечатления о Библии и ГБ

Прежде чем вывести повествование на столбовую дорогу и рассказывать о моей службе в стройбате, - я ведь обещал поведать именно о своей трудовой биографии и, непременно, сдержу это торжественное обещание, насколько ответственно я отношусь к торжественным обещаниям будет ясно из дальнейшего - нужно сделать еще одно отступление и рассказать об одном эпизоде детства. Иначе будут не очень понятны мои армейские перипетии.

В 1970, когда мне было лет шесть, и я играл в уютном дворике между Невой и улицей Войнова, вдруг из окна нашей квартиры появилась физиономия какого-то незнакомого дяди и настойчиво велела мне идти домой. Я вовсе не собирался слушаться всяких там незнакомых дядь, и начал с ним препираться, но вот и мама без всякого удовольствия, но подтвердила: "Возвращайся домой."

Поднявшись по старой железной лестнице домой, я обнаружил в узкой прихожей столпотворение однообразных пальто, так что свое и повесить-то некуда, а в коридоре, комнате и кухне сновали люди. "Мама, у нас гости? Кто это?". "Злые волшебники?" - отвечает отец. "А почему они перекладывают книги?" "Они забирают книги, где написано против Советской власти." "За что же они забирают Библию? Ведь она очень давно написана и не про них." - был я мальчик культурный и любил эту громадную книгу в дорогом переплете с тиснением и не совсем понятными буквами. "Они Бога боятся, сынок".

Через пару дней, едучи на трамвае в общественную баню, отец громко, на весь вагон, объяснял мне, что Советская власть, коммунисты, обманывают людей и наказывают всех, кто говорит о них правду. Попутчик произнес наставительно: "Вы конечно правы, но стоит ли этим смущать детскую душу?". "Конечно, не стоит, но что делать, если вчера в квартире был обыск." "Тогда другое дело."

Итак, отец воспитывал меня как сикха. Сикхи - народность в Индии, борющаяся за независимость местности вокруг своего главного храма, кажется, он расположен в Пенджабе. Борются веками: то с мусульманами, то с англичанами, то с властями демократической Индии. С малолетства ребенок мужского пола получает в подарок меч, и привыкает, что нет выше почести, чем сражаться и умереть ради свободы храма и народа.

Нашим мечом было свободное слово, точнее самиздат. Сколько сумок самиздата, минуя контроль в аэропорту, провозил я из Питера в Сыктывкар (куда попала моя семья, вследствие обыска) и обратно! Одновременно я перевозил в Сыктывкар масло и мясо, ибо к концу 70-ых щлохинность уже съела все мясо и почти все масло в провинции.

Теперь понятно, как я относился к Советской власти и ее атрибутам: КПСС, Комсомол (куда я не вступил), КГБ, армия, политинформация, субботник и пр. Советская власть не только была врагом нашей семье, но и была отвратительна с моральной точки зрения и даже не могла ничем соблазнить.

глава11. Как "косили" от армии

Итак, у нас была щлохинная эпоха, когда широко разлитой социализм полностью и окончательно победил здравый смысл. Нытики и пустомели утверждают, что тогда же были окончательно и полностью побеждены ум, честь и совесть русского и соседствующих с ним народов. Был май 1983 года, были грустные проводы и шокирующий обряд стрижки наголо. Новобранцев отводили в просторную свежевыбеленную комнату и, под мат-перемат, парикмахеры в белых халатах заставляли ощутить, что начинается совсем иная жизнь.

Кстати, находились упрямцы: "только через мой и ваш труп, доберетесь до моих волос." Они побеждали - скандалить у военных времени не было, транспорт ждал.

До упрямцев добирались только в части, а там стригли уже не наголо, а бобриком. Это было мне зримым уроком: "не пасуй, сохраняй достоинство!" Один же гений - я с ним познакомился позже, на гражданке, - сумел именно в руках парикмахера спастись от призыва: "Не трогайте моих волос, они же живые, им же больно." - взмолил он, цирюльники доложили сборной комиссии, а те, то ли очень тупые, то ли очень добрые: отправили парня на психиатрическую экспертизу, где он заслужил необходимый диагноз.

Со второй половины 90-ых, с помощью мужественных "Солдатских матерей" - дай Бог столько упорства и грамотности нашим офицерам - уклонение от призыва поставлено на конвейер: памятки, юристы, журналисты на подхвате у пацифистов, трусов и просто не переносящих муштру парней. Тогда же, в 80-ые, уклонение было делом индивидуальным. Обычно уклониться от призыва называлось "закосить". Вот как закосил один мой приятель по Мат.-меху (его устные рассказы, в отличие от моих, всегда интересны, но не всегда правдивы).

Получает он в руки гадкую и опасную повестку из военкомата, законопослушно является на прием. Военком начинает говорить как обычно, т.е. кричит-рычит, спасибо, что без мата. Юноше это не очень нравится, и он переворачивает ближайший стол, благо тот сделан не из дерева, а из пластика. Шокированный военком зовет подмогу, призывника отводят к психиатру, а оттуда - в клинику неврозов на обследование. Юноша в клинике рисует лабиринтики и рассказывает врачам про четвертое измерение: "с помощью которого можно выбраться из запертого помещения и даже из вашей палаты." Врачи удивились, и отправили его в больницу для тяжелых больных, откуда тот выбрался хотя и без помощи четвертого измерения, но со справкой о безумии, опасном для Советской армии. Другой мой приятель жаловался на обонятельные галлюцинации, что и спасло его от армейских ароматов.

Я не хотел поступать аналогично. Мне было противно изображать из себя психа, а к столь тонкому образу действий, как переворачивание столов и лекции о четвертом измерении готов я не был. Так же я обоснованно страшился, что любая моя попытка нарушить закон, - а все, косившие через психиатра подпадали под статью УК, только психиатры сами никогда о ней не хлопотали, неумелых "косильщиков" они просто отправляли служить, а не обвиняли в симуляции - приведет меня в тюрьму, т.к. за мною пристально следит ГБ, выгнавшее месяц назад меня с мат.-меха. И еще: все-таки было мне любопытно, что это за армия у нашего страшного и нелепого государства, о которой рассказывают много ужасного, но откуда почти все возвращаются живыми и без тяжких телесных повреждений.

глава12. Я попадаю в в./ч. N54614. Мой любимый анекдот

Наше государство и за десять лет до своей смерти умело мыслить по ленински, особенно когда дело касалось изничтожения ненужного населения (прошу не путать СССР и Россию!). Поэтому, я не должен был дожить до сего дня: наша сборная команда, числом около двадцати, должна была отправиться на Сахалин, в часть, добывающую урановую руду. Соответственно она и была подобрана: треть уголовников (мелкие дела), треть евреев, остальные - молодые интеллигенты на грани призывного возраста, до этого успешно уклоняющиеся от службы, но в последний момент схваченные, не умеющие или побрезговавшие притвориться психами, а потому доставленные на сборный пункт. Все это были люди непредставляющие никакой ценности первому в мире государству трудящихся, было им самое место на урановом руднике. Я по возрасту, несудимости и национальности выбивался из ряду, но тут был персональный досмотр ГБ. Сперва оно (а какого рода ГБ? Если по двум буквам, то женского: "безопасность", а если по трем, КГБ, то мужского: "комитет". Я, как и большинство, присваиваю ему средний род. Для этого есть и веский аргумент: ГБ не способно к деторождению, лишь к детоумерщвлению.) не хотело меня совсем изничтожать, хотело только проучить покруче, потому предназначило к отправке в морфлот, где служат не два года, а три. Но военкомовский врач, от старости едва шевелящий руками и губами, упорно бормотал - сперва своему начальству, а потом и в телефонную трубку, -"ну никак не подходит Пименов в морфлот, ну никак не подходит." Пришлось ГБ переориентировать Пименова на урановый рудник. Так я остался на суше, а морфлот плавает без меня, и кажется, не слишком удачно.

Итак, сидели мы на сбор-пункте, начинали знакомиться и ждали отправки - к счастью, еще не зная куда, - пока самолет, долженствующий принести нас на Сахалин, не поломался. Нас быстренько перетасовали: в подмосковные леса. Так, счастливо избегнув морских опасностей и лучевой болезни, прибыл я в военно-строительную часть N54614, вспоминая дорогой свой любимый анекдот:

"Приходит Петька к Василию Ивановичу, весь в бинтах и гипсе.

- Понимаешь, Василий Иванович, лечу я на самолете. - Отвечает Петька.

- Это хорошо - комментирует Василий Иванович.

глава13. Медленно бегущие солдаты

Часть наша по всем отчетным показателям: воинская дисциплина, производительность труда, и что там еще - занимала твердое, неколебимо-последнее место в округе.

Поэтому молодые солдаты могли в ней жить без ежедневных издевательств старослужащих. Ведь, как я убедился позднее в госпитале им. Бурденко, дедовщина, т.е. систематизированные издевательства над молодыми солдатами, была неотъемлемой частью армейской дисциплины, и культивировалась прапорщиками и офицерами, которым так удобней управлять ротой, взводом, отделением. Меньше дисциплины в отчетах, меньше орденов на знамени - меньше визитов высшего начальства, реже красят траву в зеленый цвет, меньше подбивают кровати деревяшками (это, не знаю изобретение какой страны, привилось в нашей армии: две деревянные дощечки с помощью которых угол между верхом матраса и его краем можно сделать строго прямоугольным). И меньше дедовщины.

Офицеры попадали в нашу часть либо совсем молодые, прямо из училища, либо с понижением, в наказание. О солдатской массе, с поправкой на национальные отличия, можно судить по нашему питерскому призыву: много людей уже кое-что в жизни повидавших, и потому не торопящихся исполнять ни глупых, ни умных приказов.

"По плацу медленно бежал солдат" - дивилась моя мама, заехав в гости.

Человечные были у нас нравы! Когда ко мне выбрался приятель по мат.-меху (тот самый, кто через пару лет перевернет стол военкома), мы уединились прямо на моем рабочем месте: в каморке нарядчика. Мило болтали, пока не заявился самый главный по нарядам, кстати, штатский, наорал: "что за посторонние!" и выгнал. Минут через пятнадцать вышел и вежливо предложил вернуться. Зашли, а бумажника моего друга, с паспортом и деньгами, рассеянно оставленного на столе, нет! Штатский этот, посочувствовал, но помочь ничем не мог, он ведь не видел никакого такого бумажника. Так мой приятель, без денег и документов, отправился путешествовать автостопом по золотому кольцу. Он добрался до Волги, оттуда до Пскова, дорогой принял крещение, но это другая история.

глава14. Моя личная война

В эту спокойную и размеренную жизнь, где оружие-то солдаты видели по разу за все время службы, я вез свою личную войну. Войну, в которой хотел показать моим гонителям, что я не вещь, не половая тряпка, которую можно перекладывать с места на место: с кухни в уборную, из университета в стройбат, а она и слова не скажет. Войну, в которой я не очень надеялся победить, но хотел узнать, как сказали до меня и не по делу: "кто я, вошь дрожащая, или право имею?!" Право на чувство собственного достоинства.

Я решил не принимать присяги. Еще и раньше я не представлял, как я буду торжественно обещать верно служить Советской власти. Мне казалось, что у меня просто ноги подкосятся и я не смогу выговорить такого кощунства: "верность СССР и КПСС", чувства к которым колеблются у меня от ненависти до презрения. Но что же делать было не ясно, пока один приятель (тоже по мат.меху, но не тот, который переворачивал стол, и не тот у кого обнаружились обонятельные галлюцинации, а тот, кого через пол-года после моего исключения выгнали "за пропаганду католицизма" и позднее ставший замечательным, хотя и малоизвестным правозащитником) не подсказал мне, что отказ от принятия присяги не является уголовно наказуемым. Наоборот, отказ этот может сократить срок моей службы: часть, не желая со мной возиться, организует мне комиссию через дур-дом. Так, не изображая из себя психа, я был готов комиссоваться.

Но как поведет себя воинская часть? Может быть, она не комиссует, а наоборот, разорвет меня на части? Это ведь не так-то сложно организовать, особенно если им подскажет ГБ, рассвирепев от бесплодных поисков показаний на моего отца, и от моей дерзости.

глава15. Неизвестные мученики

А воинская часть не очень-то удивилась. Конечно, новые знакомые по питерской сборной команде порасспрашивали меня вдосталь, сержанты, доводящие до нас основы армейской премудрости лениво поматерились, замполит, уже успевший поставить в моем военном билете штамп о принятии присяги, но еще не расписавшийся под ним, от негодования приказал мне бегать кругами по плацу. Оказывается, я был совсем не первый. До меня в части было несколько баптистов, отказывающихся от присяги и от всякого прикосновения к оружию. Последний из них как раз завершал службу, и встретился со мной. Приятный, трудолюбивый, непьющий, два года он служил здесь, пользуясь всеобщим уважением. Никто его не травил, никто его не отправлял на психиатрическую экспертизу. Позднее, в госпитале, я встречал еще одного баптиста, отказавшегося от присяги. Был он русский, из средней Азии. Гремел библейскими цитатами, осуждая мою слабость в вере. Он поведал драму, которую я давно был обязан пересказать.

Были в их местности две баптистские общины. Одна незарегистрированная и гонимая Советом по делам религий (был такой орган, уполномоченный большевиками посыпать верующих дустом незаметно для иностранцев). Другая, конформистская, признающая этот самый совет и зарегистрированная. Юноши, входящие в нее, попадая в армию не отказывались от присяги. И, однажды, пятерых из общины отправили из учебного центра в Афганистан. Наступило время их части принять бой. Тогда все пятеро отказались стрелять по врагу, ибо Христос заповедал: "Не убий". Конечно, если бы они в бою ни разу не нажали на курок, или пуляли все время мимо, этого бы никто и не заметил, но они, не желая никого обманывать, отказались открыто, перед офицерами.

Все они были расстреляны перед строем своих сослуживцев, "за неисполнение приказа в боевой обстановке." Царствие Небесное и вечная память исповедникам, чьи имена, увы, не знаю ни только я, но не знают ни россияне, ни афганцы.

глава16. Улыбка и ее сущность

Итак, все донимали меня "почему?". Что я мог ответить? Проще всего было бы самому представиться баптистом, или носителем еще более необычного верования.

Еще на гражданке я слышал о хитреце, сказавшем, что его вера накладывает множество ограничений на прием пищи: того он есть не может, молиться он после еды должен столько-то и т.п. Несколько месяцев с ним возились, а потом комиссовали. Но я думал, что с верой не шутят. Поэтому я не стал никем прикидываться, а честно объяснял, что у меня есть религиозно-философские соображения, мешающие принять присягу. Поспрашивали меня, - а Евангелие я любил и был в нем начитан, - и успокоились.

Первые недели, как и у всех новичков, у нашей команды был инкубационный период. Нас не присоединяли к роте, на работы водили редко, а: учили ходить и петь строем, подшивать подворотнички, отдавать честь, стоять смирно, держать равнение, подбивать койки, вставать и ложиться за 30 секунд, а один раз вывезли на стрельбище.

Не зная чем занять себя и нас, сержанты приказывали полоть одуванчики, бегать в противогазе и еще много всяких нелепостей - в письмах я писал тогда: анекдоты про военных все преуменьшают - но без особой вредности. Только один случай сержантского паскудства этого времени запомнился. Заставив нас перед отбоем побегать в противогазах, сержант о чем-то распинался на, родном для армии, матерном языке. И не нес он ничего более смешного и вздорного чем обычно, но почему-то на лицо неудержимо ползла улыбка. Усталые мускулы не могли ее остановить. "Слава Богу, я во втором ряду" - думаю и вдруг слышу "Что это за улыбка!

- рычит он не мне, а моему приятелю с первого ряда - Рота бегом ма-ррр-ш!" Что ж, еще с полчаса бега и отбой. Пустяковая история, не дает мне покоя: почему их так бесит улыбка, даже фразу придумали "что ты лыбишься!"? И почему людей определенного склада так и тянет улыбнуться, тогда, когда ничего хорошего не происходит? Кстати, я и улыбающийся из первого ряда были единственными питерцами, назвавшимися верующими. Сочувствующих христианству было больше.

Я знаю только философское объяснение этому феномену. Сержант распинается перед строем, чувствуя себя нам отцом родным, богом и царем - это единственная радость в преддембельской тоске. Захочет - мы ляжем, захочет - встанем, захочет - будем отжиматься. Что же тут смешного? А то, что властен, и то на короткий срок он над телами, а души наши тут непричем. И вот душе и смешно, что балбес с лычками возомнил себя ее хозяином.

Балбес с лычками надеялся, надо думать, что наше отделение, побегав лишний раз в противогазах, само проучит нахала, лыбившегося не к месту. На таком коллективизме и стоял Советский союз. Он просчитался. Никто весельчака не упрекнул.

глава17. Как улыбка привела меня в армию

Улыбка приведшая меня в армию, была совсем другого рода. Погожим майским днем, уже исключенный из мат.-меха, но сохраняющий ускользающую надежду на пересмотр приказа об исключении, шел я на дачу в Старом Петергофе, где снимал комнату. Со мной там жило неопределенное число приятелей.

Чего и кого только не было на этой даче! Когда-нибудь кто-нибудь из ее обитателей напишет драму, фарс или трагедию о зиме 82-83гг.. А сейчас я дам лишь анонс будущего шедевра, которым его автор - вряд ли это буду я - сможет воспользоваться. Итак, на даче были: настоящий астролог! Красавица! Четыре студента!

Приведения! Там искали Сатану и ходили за ним с ножом на чердак! Там хотели учредить инквизицию и выпускать антисоветские листовки! Там был обыск! Вокруг дачи были: черти! жестокие гебисты! коварные психиатры! Таинственные следы! Петухи! Пожалуй, и благодать любви была недалеко.

И замечаю я на противоположной стороне сельской улицы приятеля, а рядом с ним милиционер. Зная за собой множество антисоветских грехов, я хочу ретироваться, как замечаю рядом с ними обоими неизвестного мне мальчика. Все трое явно идут куда-то вместе и не ругаются. "Что бы это значило? Если бы его забрала милиция, то никакого мальчика рядом не было бы. Наверно, это родственники моего друга. Он мог бы предупредить, что у него родственники в милиции." Решив, что милиционер здесь по родству, а не по службе, я улыбаюсь, но реагирует мент, а не друг: "кто ты такой? Ты-то мне и нужен!" Я схвачен, приведен в отделение милиции, пару часов сижу в КПЗ (обезьяннике), оттуда доставлен в военкомат. Только через пару лет выяснилось: мальчик был родственником хозяев дачи. За милиционером он увязался из солидарности с моим задержанным другом. Именно из-за такой солидарности Советский Союз в конце-концов проиграл. (См. пред. главу).

глава18. Народ в шинелях

В середине 50-ых компания молодых математиков, увлеченных мат-логикой и историей, устраивала (заводилой был мой отец) доклады и дискуссии по истории русских революций и Советской власти. Так вот эти мат.-логики запретили использовать слово "народ": если его кто-нибудь произносил, то тотчас лишался слова. Они так боролись с демагогией, в первую очередь КПСС-овской, все делавшей исключительно "именем народа". Но не только КПСС-овцы так поступают. Народ-богоносец; народ-богоотступник; добрый, мудрый, страдающий народ, изнемогающий то при царях, то при большевиках; народ, великий государственный строитель, сумевший создать самую большую империю в мире; народ жестокий и рабски покорный; народ легкомысленный и анархистский; народ-конвоир и народ-жертва, народ, отважный на войне и трусливый на собрании; народ, доверяющий Мавроди больше чем Солженицыну, - что только не писали о тебе, русский народ! И обо мне, значит, ведь "без меня народ неполный". Пожалуй, только маленьким островным народом великих мореплавателей не называли нас, о народ! Не верь, пожалуйста, всему, что о тебе пишут, народ, и да не позволим мы творить от нашего имени всяческое зло и глупость!

Но я не убоюсь тех смелых математиков (они в 57-58гг. были осуждены по ст.58 - антисоветская агитация и организация) и буду пользоваться словом народ, хотя бы из-за его краткости. Назвать обитателей в./ч. N54614 военными - язык не всегда поворачивается.

Ууу!!!-уууууу!!!-уууу!!!!!-уууху!!!!!-ухуху-уху-ууу-уху-уху!!!!!!!!!!!!!!!!!

Так бежит 3 рота - куда меня определили через пару недель после прибытия в часть - по отзывно дрожащей железной лестнице с третьего этажа строиться на обед. Не стойте под лестницей, оглохнете.

И как это я набрался духа в этой главе говорить со всем народом?

глава19. "Одним ударом - два зуба."

Прогромыхав, построившись, спев куплет-другой "не плач девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди..." рота получала вожделенный, и к моему удивлению скудный, обед. Хоть я и не любил, Советскую власть, но что она недокармливает собственных солдат - сюрприз. А еще хочет весь свет покорить!

Рота приняла меня неплохо. Конечно, не избег я злых шуточек: пропажа матраса после отбоя, ночные пробуждения и пр., но - терпимо. Первые недели народ в шинелях окружал меня, требуя рассказов о чем угодно: они раскусили культурного. Но из меня плохой выдумщик: попробовал было пересказывать Илиаду и Одиссею - без успеха. Неосторожно одному я погадал по руке: вокруг закружились толпы - солдат, прапорщик, офицер желает знать что будет. О, если бы во мне была бы хоть крупица Остапа Бендера или бравого солдата Швейка! Я бы мог стать абсолютным монархом этой полудикой части. Но нет, с прямодушием Чонкина, поистине, достойным лучшего применения, я честно пересказывал по их ладоням то немногое, что мог связать с известным мне учебником по хиромантии (я уже упоминал, что раньше водился с астрологами, хиромантами). Мои предсказания, как и мои рассказы не дали мне авторитета. А работать я был определен в помощь нарядчику-азербайджанцу.

Находилось время и погулять. Конечно, наша часть была ограждена где забором, где рядами колючей проволоки, но: да здравствует священное право каждого советского человека, последнее из сохранившихся в СССР прав человека (непредусмотренных ни декларацией прав человека, ни конституцией), право на дырку в заборе! Именно там я полюбил природу: скроешься из армейского щлохинного ора, идешь по березняку, выходишь на опушки, забредаешь в густую траву... Я полюбил и то, что наш скудный лес то и дело прерывался новыми заборами, скрывающими иные в./ч., это придавало прогулкам загадочность, как и подъемные краны, возвышающиеся то там, то тут над лесом. Как сейчас помню: вдвоем с новым армейским другом (тоже из Питера) идем по лесу болтая о разном, и выходим к опустевшей деревеньке.

Не слышно псов, не видно селян, лишь старуха торгует самогоном с армейскими и сдававшая комнаты солдатским гостьям. Только и слышно, как каркают вороны и бьется в разрушенной низенькой церкви железная цепь о колокол. Грустная, утешавшая меня свобода.

А моя присяга? Вскоре она перестала волновать даже офицеров. Только вызывал изредка замполит, задавал казенные вопросы, ставил галочку: "работа проведена".

Да командир моей третьей роты, молодой старлей (старший лейтенант) как-то подошел ко мне, спросил: "Тебя никто за твои убеждения не обижает?" "Да нет." "Если что, ты скажи, я одним ударом два зуба выбиваю."

глава20. Фарцовщик на урановом руднике

Мой приятель, тот самый, что беспричинно улыбался в строю, волнуясь, рассказывал: "Командир, нашей роты - нас раскидало в разные роты, моя не работала на стройках, а занималась, обслугой: повара, каптерщики, сторожа, нарядчики, грузчики, специалисты редких, всем нужных профессий - на построении рассказывал жуткую историю. Был у него солдат, как он говорит, фарцовщик. И в части тем же занимался, все ездили к нему приятели из Москвы. Паращенко (так звали командира) посадит его на гауптвахту - не помогает, через трое суток тот выйдет и опять за свое. Тогда Паращенко посадил его на гауптвахту, только парень вышел, тот снова его на трое суток за грязный подворотничок: на губе ведь не подошьешь. Так тридцать суток продержал парня, тот выходит, шатается, но все равно не подчиняется. Пока Паращенко думал, что с ним делать, пришла бумага из штаба округа: требуется солдат на урановый рудник. Паращенко его туда и отправил.

Ему туда писали, но ответов не было. Представляешь, этот гад просто хвастался перед нами, как загубил человека. И никакого раскаяния, никакого даже сожаления.

Знаешь, он и тебя вспоминал. Жалел, что Пименов не у него в подчинении. Говорит, у меня бы этот солдат быстренько все понял и присягу принял." "Да, - отвечаю я, - бедный смельчак угодивший в зубы этому подонку. Какая фарцовка в армии, бред! Ясно, что этот парень просто держался независимо, за то и Паращенко на него взъелся. В самом деле, повезло, что у меня другой командир."

глава21. Смена начальства

Дело в том, что мой молодой командир роты, выбивавший одним ударом два зуба, не сроднился со щлохинностью стройбата: на утреннем построении пререкался с зам. ком. роты по хоз. части, добродушным, вечно пьяным и шумным усатым идиотом-майором; пытался внести какую-то осмысленность в строительные работы; множились его нелады с командованием - он запил, отправился в ближайший сумасшедший дом и был признан негодным к офицерской службе. Тогда-то капитан Паращенко, еще недавно бывший майором, рассудил, что он, несомненно, сумеет образумить Пименова, да и подтянуть всю, отстающую по дисциплине третью роту, за что тотчас ему вернут звание, и быть может, даже переведут в более сносную часть, ибо дело Пименова, знал он, дело не простое, а государственное и даже международное.

Он добился своего, вступил в должность командира моей роты и ревностно принялся наводить порядок: вечернюю поверку, когда командование выкликает фамилию солдата, а тот должен отрапортовать "есть!" проводил в два раза медленнее, а если выкликаемый чуть мешкал, то он начинал выкликать всех заново, по списку.

Так, в лучшие свои вечера, он мог украсть у нас часа полтора положенного уставом сна, но количество самоволок и даже побегов от сей борьбы за дисциплину почему-то возросло. За меня же он, как и было обещано, принялся особо.

глава22. Снова о дедовщине и о лагерной пословице

Хотя дедовщины в казарме было и немного, но трудиться доставалось в основном молодым солдатам. Я даже не помню, чтобы деды кого-то заставляли работать: какая, собственно, дедам разница, будет работа исполнена, или нет - когда отделение прибывало на рабочее место, то деды в одно мгновение куда-то исчезали, расползались, разлетались, разбредались тайными путями по каптеркам, сторожкам, каморкам. Молодые недоуменно оглядывались: куда исчез ефрейтор и его приятели?

Непонятно. А мне что делать? Тоже непонятно. Ну ладно, кажется надо переносить кирпичи отсюда туда. И, не надрываясь, новички трудятся, пока им не разъяснят, что переносить кирпичи нужно не оттуда сюда, а отсюда туда.

Но были такие молодые солдаты, которые не трудились ни за что. Еще не зная путей в тайные убежища старослужащих, они находили самый неожиданный выход из положения: открыто бездельничать на рабочем месте невозможно, так как всегда может объявиться офицер и разораться: что это вы расселись! разлеглись! стенку подпираете! С таким виртуозным отлыниванием от всякой работы я столкнулся, когда нашу питерскую команду отправили на стройку, в порядке подготовки к будущей деятельности. Привели в полупостроенное здание человек восемь и велели долбить дырочку где-то наверху. Ну ладно, один долбит, другой держит лестницу, третий подает инструмент, остальные смотрят. Потом меняемся. Долбим, долбим, маленькую дырочку долбить неудобно, а тут прибегает офицер, чином выше предыдущего и говорит: "ребята, что долбите такую маленькую дырку, нам лучше большую, да и вам легче." Нам в самом деле легче, долбим теперь дырищу. Прибегает первый офицер: "вы что разгильдяи, меня под трибунал подвести хотите! Такую дырищу делаете, все же рухнет!" "А нам так велели, другой офицер велел." "Долбить маленькую!" Ладно, долбим, долбим, - сделав вывод: не торопись, поелику возможно, исполнять приказ - пора и обедать. Строимся: "А где Павлов? Мужики, никто Павлова не видел?" - беспокоится командир отделения. Ищем с полчаса Павлова - он постарше большинства, уже посидеть в лагере успел - и находим его залезшим в аккуратный штабель оконных рам и уснувшим прямо на их жестких краях. На мой, малоопытный, взгляд, лежать так было куда менее удобно, чем колотить дырку зубилом, но Павлов вылез весьма довольный, напоминая собой лагерную пословицу: "лучше идти, чем бежать, лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть и лучше спать, чем лежать."

глава23. Ретроспективная

Такое отношение к труду, как и сами слова: показуха, туфта, халтура, приписки - советского, по преимуществу лагерного или колхозного происхождения. О своей работе в колхозе плачут в 30-ые в письмах жены арестованным мужьям-толстовцам (разумеется, при построении колхозов ликвидировались уже существовавшие островки общинного труда: толстовство, баптистские общины и пр.) - "здесь нет работы, а есть одно воровство: за сделанное ничего не платят, питаться можно только украденным, а мы воровать не умеем. Что будет с нашими детьми, раз они сызмальства приучаются к воровству!" Но, хотя я с отрочества знал правду и о Гулаге, и о коллективизации, таким отношением к работе был удивлен. Я еще не познакомился с теорией щлохинности.

Но сколько бы я ни был знаком с этой теорией - а от практических встреч со щлохинностью не убережется никто - я никогда не мог примириться с бессмысленной и не приятной мне деятельностью. Я мог и могу лежать на диване, глазея в потолок, читая детектив, уставившись в самый щлохинный боевик - я могу бездельничать.

Случалось, делать весьма неприятные вещи заставлял меня долг, как я его понимал. Но, избавьте меня от обязанностей, смысла которых я не понимаю, и которые мне и не пытаются объяснить! Да, армия должна была меня многому научить. Она не справилась.

глава24. Мои новые обязанности

На службе у меня было обязанностей: я работал (в хронологическом порядке) разнорабочим, нарядчиком, грузчиком, конторщиком. Кроме того, я был обязан каждый день подшивать воротничок, немного маршировать по плацу, вставать в шесть утра, распевать ротную песню, отдавать честь, порой чистить картошку мыть пол или стены и пр. Но самой трудной и осмысленной - хотя не назову бессмысленными ни чистку картошки, ни отбой в 22-00, - среди них стала обязанность, возложенная на меня новым командиром роты, капитаном Паращенко, занудным, грузным и, как уже знает читатель, упрямым и жестоким, хохлом лет 45. Обязанность состояла в том, что несколько раз в неделю, иногда по несколько часов в день он разговаривал со мной о смысле жизни и убеждал принять присягу.

Он давил, сулил, угрожал, льстил, обещал, негодовал, кричал (редко), запугивал, воспитывал, просвещал, изнурял изо всех капитанских и, - что было куда опасней для меня - хохляцких, сил. При первой встрече он, услышав от меня, что я не принял присягу по религиозно-философским соображениям, доверительно сообщил, как часто солдатам приходится работать на рубке леса, и недавно на одного его солдата упал ствол дерева, парень получил травму позвоночника на всю жизнь "а ведь мог и умереть! А вы (он часто был со мной на Вы) где работаете? Нарядчиком? Ну это пока... я подумаю... идите Пименов, удачной службы, подумайте о моих словах."

Со временем он стал куда разнообразней: "расскажите ваши религиозные взгляды. Как Вы, образованный человек, можете верить в Бога, как вы, Ленинградец, можете ходить по нашим газонам... Тебя посадят за самоволки, за то, что ты ходишь к ракетчикам в соседнюю часть и шпионишь, я посажу тебя на гауптвахту с азербайджанцем-уголовником, там он тебя!..."

Я реагировал, по-преимуществу, лишь на вопросы об убеждениях: мне казалось нелепым, ссылаясь на взгляды, отказаться от присяги, а потом еще отказаться говорить о взглядах. Кроме того, у меня всегда были и есть мысли, которые я рад рассказывать кому угодно. Помню, как я излагал ему свое тогдашнее понимание связи между учением о Троичности Бога и теорией множеств, как в ответ на посулы легкой и даже денежной работы, спрашивал "а Вы бы вышли из Коммунистов, если Вам предложат за это деньги? Вот и я не хочу отказываться от убеждений" (вспоминая сегодня выражение его лица при этом вопросе, я понимаю, что он бы вышел из КПСС даже и бесплатно).

Его угрозы я старался не замечать. Точнее, я старался, чтобы он пришел к выводу, что угрозы просто никак на меня не действуют, и потому ему лучше не тратить на них время. Но что-что, а время у него было: срок моей службы кончался через год и 9 месяцев.

глава25. Правила игры

Когда он упрекнул меня за хождение по армейскому газону, я перешел в контратаку: "Вот Вы говорите о культуре, а у Вас старшина меня перед строем обматерил." Хотя оба мы с ним прекрасно понимали, что матерный язык в армии употребительней русского, и в том, что кто-то кого-то обматерил (разумеется, если не низший чин высший) нет ничего удивительного - Паращенко замялся. Через час-другой меня вызвал этот самый старшина - молва приписывала сему толстяку влияние, большее, чем у командира роты - ничего хорошего от вызова я не ждал. "Ты на меня не сердишься? Извини, пожалуйста, я тебя обидеть не хотел. Ты не будешь папе с мамой писать, что у тебя старшина плохой?" Я милостиво успокоил его: неприятно было смотреть на огромную, взволнованно качающуюся тушу. "Я тебя на хорошую работу, в склад устрою, только не пиши домой, что у тебя старшина плохой". Я повторил, что не держу зла и жаловаться по пустякам не собираюсь.

Старшина не был дураком. Он правильно боялся моих родителей: отец, как я уже писал, был видным деятелем освободительного (по терминологии "Правды" и советологов - диссидентского) движения. Если бы от меня пришло письмо с серьезными жалобами, если бы в семье стало известно, что моей жизни и здоровью угрожает настоящая опасность, что я подвергаюсь преследованиям, скажем неделю сижу на гауптвахте, то эта информация вполне могла быть передана по радио "Свобода", "Голос Америки", "Би-би-си" и т.п. А представляете, каково прапорщику или капитану в./ч. N54614 слышать свою фамилию на вражьем голосе, прославиться на весь мир!

Да что весь мир: из округа может приехать комиссия в связи с этой передачей, что сделают с Пименовым, неведомо, да и не очень интересно прапору, но комиссия эта может вскрыть его хозяйственные махинации, благодаря которым старшина и стал столь влиятелен. Нет, никакой огласки, никакого радио, пусть Пименов напишет, что старшина у него хороший. Так меня, 19-летнего паренька в шинели защищала вся репутация освободительного движения, и эта была мощь, порой перевешивающая уставные правила и традиции в./ч. N54614. А еще говорят, что "диссиденты боролись впустую, никому не помогли." Как видит читатель, даже слух о них был грозен!

Разумеется, военные не сами узнали про моих папу и маму. Я им не рассказывал о связи моего отца с Сахаровым и радиоголосами. Следовательно, их проинструктировало ГБ. ГБ, мой давний гонитель, сейчас, тактически, выступало еще одним моим покровителем перед ретивым Паращенко. Почему? Потому, что оно хотело само вершить мою судьбу, я должен был погибнуть, попасть в дисбат, получить орден и доп.-паек, комиссоваться тогда и только тогда, когда это сочтет нужным ГБ. А ГБ рассматривала мою судьбу, как часть операции против моего отца: в то время против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в антисоветской деятельности.

Паращенко мог пугать меня переводом на смертельно-опасную работу, но без санкции ГБ не мог меня даже надолго на гауптвахту посадить.

А что он мог сделать? Мог он со мной беседовать, натравливать на меня других солдат и дожидаться моего дисциплинарного срыва, с тем, чтобы обрушиться всей мощью военного трибунала. Таковы были правила игры.

глава26. Лабиринт для юстиции

Мой статус в части был не совсем понятен. Даже и сегодня ни законами, ни уставами не предусмотрен случай прохождения службы солдатом, не принявшим присягу.

Впрочем, сегодня, не могущий из-за своих убеждений принимать присягу (а она стала разумней, чем была в СССР) юноша может попробовать воспользоваться статьей конституции об альтернативной воинской службе, что обычно и происходит. А тогда было много недоговоренностей: раз я солдат, то на меня распространяется обязанность исполнять любые приказы командиров. Почему бы тогда командиру не отдать приказ: "Пименов, приступить к принятию присяги!"?

А что будет, если я не исполню какой-нибудь приказ, или как-нибудь проштрафлюсь, совершу воинское преступление? Меня должны будут судить, но по каким законам?

Видимо, по военным. А кто может меня судить? Ведь юрисдикция военного трибунала распространяется лишь на принявших присягу. Итак, меня будет судить по военным законам гражданский суд, к этому парадоксальному выводу я привел капитана Паращенко, и всячески укоренял в нем. Сам-то я сомневался, но мои сомнения были очень хорошо законспирированы.

Ведь гражданский суд - катастрофа для любой военной части: нашествие штатских, неизбежные в любом суде прокурор, адвокат и даже судья будут если не ходить по части, то знакомиться с ее документами, а я смогу в своих показаниях наговорить такого, так ославить неприятного мне офицера! Нет, штатские это хуже военной комиссии - а вдруг они нарвутся на наши хозяйственные преступления: воровство, кумовство, неправильное строительство... Это сейчас, благодаря настырности прессы и "солдатских матерей", военные приучились сравнительно спокойно относиться к штатским рядом и даже внутри части, да и штатские стали не так злобно писать о военных, как это было в начале 90-ых. А в начале 80-ых гражданский суд по делам военной части справедливо мыслился любым офицером как катастрофа.

Итак, и с этой стороны я был неплохо защищен. Главное было - сохранить всеобщую уверенность в моей неподсудности военному трибуналу.

глава27. Многонациональный народ в одноцветных шинелях

Приятно вырваться из воспоминаний о душных разговорах с моим неудавшимся губителем-командиром и продолжить речь об окружавших меня солдатах. Я назвал нас солдатами, потому что хочу подробней поведать о том незабываемом дне, когда, единственный раз за время прохождения службы, нам доверили оружие. Нас вывезли на стрельбище, нервно проинструктировали и стали подводить группами по пять человек к огневому рубежу, иначе говоря - небрежно вырытому окопчику. Вдалеке стояли мишени-щиты. Солдату выдавался уже заряженный автомат, над каждым нависало не менее двух офицеров, когда солдат отстреливался, они облегченно вздыхали и забирали оружие обратно. Об итогах стрельбы обычно не сообщалось, я так и не узнал свою меткость.

У офицеров были все основания нервничать, и надзирать за каждым вооруженным солдатом: если бы наша часть получила оружие, то первым делом перестреляла бы не успевших сбежать офицеров, а затем... Затем разбилась бы на три группы: одни отправились бы домой, к родителям, женам, невестам; другие бы рассыпались грабить по окрестным городкам и деревенькам, а третьи... Третьи в относительном порядке с дикими воплями, напоминающими те, что издавала рота, собираясь на обед, двинулись бы на Москву, разорять ненавистную столицу ненавистных русских - фантазировал я в 83 году. Не пойму, почему такие фантазии приходили мне на ум: не высказывались подобные желания вслух ни образованными армянами, ни житейски опытными азербайджанцами, ни дикими и забитыми узбеками, ни неграмотными, но уважающими культуру, гордыми таджиками, ни малозаметными казахами, киргизами, татарами, калмыками, ни воинственными грузинами. Но был какой-то дух, какой-то дух то ли брезгливости, то ли ненависти, дух какой-то злобы еще не вполне нашедшей себя.

За что было любить Москву 18-летнему узбеку, вырванному этой Москвой из своего грязного, любимого аула за тридевять земель на исполнение каких-то бессмысленных работ под ор и мат по преимуществу русских командиров? За что ему было любить Москву, которая, как знали не только аксакалы, командовала, как им жить в своем ауле, за что было ему любить русскую культуру, если русский язык открывался им в первую очередь своей матерной стороной? Если русский для них ассоциировался у себя на родине с глупыми приказами, а здесь - с пьяным офицером. То, что русские - не только навязанные начальники, но и врачи, инженеры, учителя, заметит этот узбек или таджик лишь лет через десять, после того как эти врачи, учителя, инженеры сбегут. Но тогда, тогда ни ему, ни мне невозможно было бы поверить, что такое бегство возможно.

Так что мои фантазии о поведении нашей части были не беспочвенны. Для них было еще и историческое подтверждение: именно так повели себя солдаты царской, русской армии в 1917 - кинулись дезертировать, грабить, захватывать столицы. Но тогда, повторю, я не думал об аргументах, я просто чувствовал нечто, бродившее в душах моих сослуживцев, нечто очень опасное для Москвы.

глава28. Этническая карта третьей роты в./ч. N54614

Я опасаюсь, что меня сочтут расистом, фашистом, шовинистом, или, наоборот, русофобом и космополитом. Или даже заклеймят антисемитом, сионистом, жидомасоном, хулиганом, гомосексуалистом и лесбияном. Всякий, высказавшийся о национальностях, как и баллотирующийся на выборах, рискует репутацией. Но что делать: правда дороже и интересней, чем репутация, и она в том, что нации очень сильно отличаются. Отдельно взятый негр, может кроме физиологии, ничем не отличаться от одного отдельно взятого корейца, узбека или англичанина. Но сто отдельно живущих негров создадут совсем не такой поселок, как создадут 100 англичан или 100 узбеков. Итак я набросаю национальные портреты третьей роты в./ч. N54614 на лето 1983 от Р.Х.

Больше всего в роте было русских, пожалуй, около половины "личного состава". Но русские не составляли никакого единства, не очень сильно, но все же проявлялись лишь городские, областные связи: москвичи, ленинградцы, уральцы порой держались заодно. И характерных черт у русских, как у нации, проявлялось мало. Помню лишь одну: если инородец попадал за обеденный стол к русским, то те за столом, кто поавторитетней приглядывали, дабы инородца не обидели при дележе рыбы или мяса, а вот если русский попадал за стол к инородцам, то ему доставался самый маленький кусочек.

Довольно много, человек 40, было узбеков: дикие, шумные, забитые они находились в подчинении у 6 азербайджанцев. Как будто в отношении между этими народами было давным-давно решено: узбеки подчиняются, азербайджанцы командуют. Узбеки могли взбунтоваться, и даже выиграть на какое-то время, но потом азербайджанцы, несмотря на малочисленность, брали верх.

Таджиков было не так много, как узбеков. Они были тоже дики и полуграмотны, но гораздо менее шумны, и держались с большим достоинством, а собственная дикость не мешала им чувствовать и уважать культуру в других.

Армян и грузин в роте было по 2-3 человека, все они очень любили поговорить. Заметив, что я что-то знаю об их культуре, они посетовали "русские обычно думают, что принесли к нам свою культуру." Услышав любезное их сердцам: "Что за глупость, у ваших народов культура старше русской." они делали мне ряд комплиментов, и звали в третейские арбитры для разрешения спора: у кого раньше, у армян или у грузин возникла письменность и христианство. Я отнекивался, остерегаясь обидеть кого-нибудь из этих горячих людей, да и не чувствуя в себе достаточной эрудиции. Они настаивали, я с удовольствием выслушивал страстные лекции по истории Кавказа и Закавказья первых пяти веков от Рождества Христова и постепенно стал находить рассказы армян менее легендарными чем рассказы грузин, более напоминавшими поэмы и сказки чем историю. Обеим сторонам я выражал самое искреннее почтение и восхищение. Одного армянина, занимавшего должность кладовщика или даже зав. складом, я попросил записать для меня армянский алфавит, так поразили меня его извилистые буквы. Он был польщен, хотя и недоумевал, зачем это мне, и мимоходом разразился гневной речью: "Эти офицеры, я их презираю, говорят о Родине, об армейской чести, а сами, чуть что, бегут ко мне на склад - дай мне банку тушенки, я на свиданку иду. Все воры!".

Другой мой знакомый армянин разразился гневной речью о русском народе. Было это при таких обстоятельствах: за какую-то провинность его отправили в ночное дежурство по автопарку. На этом его неприятности не кончились: в пару ему был выделен я, очень малосведущий в автомобилях. Он, старослужащий и весьма влиятельный в роте, ворчал на меня: я де все делаю не так и он меня проучит, а затем, увидев, что я все равно все делаю не так, отправил меня ужинать. Когда я вернулся, он прочитал лекцию о русском национальном характере, лекция эта поучительна и сегодня. "...Я с тобой говорю, как с культурным человеком. Я русских презираю, бил и буду бить. А почему? Потому что я очень злой и люблю бить? Нет. Потому что русские этого заслуживают. Однажды я подрался с одним из них. Он меня побил. Что ж, бывает. Я с пятью друзьями пришел к нему, у него сидит пять русских, его друзей. Мы к нему подходим и бьем. И хоть бы один из русских вступился за друга! Все сидят, как будто ничего не происходит. Русские во всем таковы. Поэтому я их бил и буду бить." Неприятно слушать - возразить нечего.

Я уже упоминал об азербайджанцах. О них мне трудно что-то сказать по одной необычной причине, - когда вместе собиралось хотя бы двое азербайджанцев, я, сидя с ними в одном помещении или даже проходя рядом испытывал ужас. Поэтому разговор не получался. Ничего и никого я не боялся в своей жизни, как компании азербайджанцев в в./ч. N54614 (при этом мой начальник-азербайджанец, был судя по всему совсем неплохой человек, да и вообще, ничего плохого от них не помню).

Помню лишь свой ужас, и отчаянные усилия не проявить его, проходя мимо КПП, где собралась весело гутарящая по своему компания горских татар (так называет азербайджанцев этнографический справочник царских времен). Много позднее, после Сумгаита, я стал думать, что мой ужас был не беспричинен: они глядели на меня, как дети на пойманную стрекозу "оторвать ей крылья или не стоит?"

Было в роте много представителей степных народов, степняков, как я называл их про себя, не умея различить: казахов, киргизов, туркменов, калмыков. Общались мы редко, но неприятно: однажды возглавляемая туркменом кампания стала учить меня жить: "вот ты пока молодой, но скоро придет следующий призыв, ты будешь их гонять? Не будешь, а мы будем. Ты не захочешь их гонять. Вот ты выйдешь из армии, ты будешь директором завода? Нет. А я буду! Неправильно ты поступаешь, не того хочешь. Тебя, если будут уважать, то за честность, а меня за силу. Неправильно ты живешь." - зачинал туркмен, остальные хором повторяли. Был в роте и татарин, работал на бензоколонке - удивительно как исламские народы попадают на нефтеносные места: мало того, что живут на нефти, так и в армии находили себе работу с бензином!

Была в роте и парочка украинцев. Никакой взаимопомощи и связи между ними я не заметил, объединяла их одна отвратительная черта: они были совершенно несносными начальниками. Один сторожил меня на гауптвахте, пользуясь всяким случаем сделать пакость, другой был командиром отделения грузчиков, где мне довелось работать: мало было ему подчинения, ему была нужна любовь! Слава Богу, он был неавторитетным командиром, а то бы замучил меня хуже Паращенко, который, кстати, тоже был хохлом. Когда я гляжу на юную украинскую независимость, то не могу понять: откуда они берут начальников: хуже, чем хохлы начальства не бывает!

А евреи? Как же обстояли дела со знаменитым еврейским вопросом? Его просто не было. То есть евреи были, человек шесть, а вопроса-то и не было. Они распределялись по преимуществу на какие-то конторские работы, держались скорее разрозненно и их никто не воспринимал как целое. Более-менее держались заодно не евреи, а интеллигенты или "очкарики". Не у всех "очкариков" были очки. Мы вместе ходили в самоволки, делились посылками, и чаевничали у тех, кому повезло устроиться библиотекарем, художником, или еще где-нибудь при отдельном помещении.

глава29. О генетической памяти

Мальчишкой я забавлялся со своей замечательно умной собакой, помесью таксы и пуделя. Шерсть и зубы у нее были от пуделя, а рост и ноги - от таксы. Я прицеливался в нее из игрушечного револьвера - она или рычала или убегала. Но почему? Она никогда ничего плохого ни от револьвера, ни от винтовки не видела: мы не охотились, и соседи наши не брали ее на охоту. Вряд ли ей рассказали об опасности огнестрельного оружия окрестные псы. Т.е. у нее не могло быть безусловного рефлекса страха перед оружием, т.к. даже волки 1000 лет назад не боялись винтовки, не могло быть и условного рефлекса. Откуда же она знала об этой опасности?

Я знаю только одну гипотезу: она помнила. Т.е. в ее крови жила память прародителя-волка, на которого двести лет назад охотились. Эта память передалась окультуренному потомству этого волка и так до нашей лохматой Ваксы. Это, кажется, противоречит принципу генетики, что приобретенные путем "воспитания" признаки (страх перед оружием) не наследуются, но я не мог найти более правдоподобного объяснения паники нашей обычно очень смелой Ваксы. Но, если есть генетическая память у животных, то сколь сильней она у народов, резонансно умноженная национальной культурой!

Так же, как Вакса не любила револьвер, так же не любил я татарина, заведывающего, бензоколонкой. Он не был некрасив, гораздо неприятней встречались лица.

Плохого от него я ничего не видел. Почему он был мне так неприятен? Я не мог и не могу ответить иначе: это помнит кровь моих предков, угнетаемых людьми с подобными лицами. Я не горжусь такой генетической памятью, стараюсь, когда она дает себя знать, не поддаваться: видеть, слышать живого человека, а не голос погибших сородичей, подсказывающий как относиться к таким лицам. Но этот голос есть.

глава30. Народ, состоящий из людей

Боюсь, у меня получаются слишком мрачные портреты моих сослуживцев. Боюсь, что грозный обеденный клич нашей роты: "ууу-уху-уху!!!", заставил читателя вспомнить фразы вроде "Народ, сэр это большой зверь", как говорил один из отцов-основателей американской независимости, или: "Благославлять мы должны царскую власть, охраняющую нас, интеллигенцию, штыками от народа. Народ ненавидит интеллигенцию, видя в ней нечто чуждое и опасное.", как говорил в сборнике "Вехи" один из русских религиозных мыслителей начала века. Это было бы однобоко, как и почти все, сказанное о народе, это было бы несправедливо, по отношению к моим однополчанам. Во-первых, я никогда не чувствовал никакого раздражения у самых диких солдат против культуры. Они были либо равнодушны к ней, либо искренне и наивно уважали культуру и культурных. Мне мешал скорей недостаток культуры и умений, скажем, если бы я был хорошим рассказчиком, то жил бы в части припеваючи.

Во-вторых, мой отказ от присяги не настроил против меня толпу, а, наоборот, скорее расположил. Смелость вызывала уважение, необычность поступка - интерес.

Большинство авторитетов в роте либо симпатизировало мне в столкновении с Паращенко, либо не интересовалось им, но никто из солдат не солидаризировался с командиром роты.

Однажды Паращенко посадил меня на гауптвахту - гауптвахту только что выстроили, как это бывает в анекдотах, первым ее опробовал тот, кто строил: каменщик, окончив труды на радостях напился и попался - через пару часов ко мне добавили еще несколько солдат. "Будете все сидеть, пока Пименов присягу не примет!" - прокричал Паращенко, вдохновленный нехитрой идеей.

Соседи мои по заключению были пестрой, многонациональной кампанией, среди них был и тот москвич, что недавно вернулся из дисбата и успел погрозить мне из-за какой-то мелочи, были простые ребята из русской провинции, был и южанин. Мы сидели где-то с полудня до вечера, питаясь по преимуществу остатками моей посылки, которую протискивали приятели через глазок камеры. Ни у кого из арестованных не было ни в жесте, ни в мысли даже никакой угрозы по отношению ко мне, и у меня не было ни малейшего страха, что они возьмут за грудки: "а ну принимай присягу, из-за тебя тут сидим, понимаешь!" Наша человеческая, солдатская, арестантская солидарность побеждала национальные, культурные перегородки. Кроме того, хотя были среди арестованных и очень дикие солдаты, но не было очень глупых: они знали, что только идиот верит начальству, начальство выпустит, не когда скажет, а когда захочет. Нас выпустили меньше, чем через сутки. Паращенко и после грозился посадить меня на "губу" в месте с уголовниками, но то ли ГБ не позволяло ему больше сажать меня, то ли он сам заметил, что это бессмысленно.

Теперь я часто вспоминаю то краткое сидение на "губе" и думаю: при власти КПСС все народы СССР были в неволе, как наша рота в 83 году. И вот наступила свобода, Паращенко и иже с ним ушли, мы выпущены с гауптвахты. И что же сделали народы, способные в противостоянии с бесчеловечностью быть сообща? Сцепились друг с другом! А ведь могли бы, ведь умели же быть вместе...

Я хочу привести еще один пример, осевший благодарностью в моей душе. Я работал тогда грузчиком, Паращенко решил, что это производительней, чем мой труд нарядчиком. Встретили меня там с чуть скрываемым ехидством: "посмотрим, как этот интеллигент тюки потаскает". Убедившись, что я не опрокидываю груз, не ломаю себе ноги и не сачкую, все, кроме ком. отделения, приняли меня в кампанию, и сами уже следили, чтобы я не надрывался. Особенно сошелся я с одним латышом с Урала: мастером на все руки, пройдохой, пьяницей, любителем Есенина и совершенно грубых выходок. Жило наше отделение дружно: по очереди ходили в деревенский магазин, закупали там чего-то и отъедались. А ночами любитель Есенина - он знал все в округе - водил нас в баню.

глава31. О бане, помывке и благородстве

Баня занимает особое место в солдатской жизни. Во-первых, это тот случай, когда мы абсолютно законно выходим за территорию части. Во-вторых, как бы мало не напоминала наша помывка в огромном зале под жиденьким душем подлинную баню: то и дело нет горячей или холодной воды, тазов не хватает, в воздухе пар, ор, мат - все-таки, вода мыло, полотенце это осязание свободы, дома. Когда рота маршировала в баню, все торопились.

Но быстро идти не удавалось. Дело в том, что нужно было доставить в баню несколько тюков с грязным бельем. Кому же их нести? Разумеется, эта работа доставалась тем, кто послабее, за кого некому заступиться, кого никто не уважает. Тюки тяжелые, поэтому несчастные носильщики идут медленно. Их понукают, достаются им даже тумаки, но незлые. От этого они бредут еще медленнее. Пару раз мы из-за этого даже опоздали в баню. Такая щлохинно-социалистическая организация труда была присуща не только армии.

Ночная баня, в которую водил нас (меня и еще одного приятеля) любитель Есенина не имела ничего общего с помывкой. Она была роскошью, счастьем. Мы приходили в какую-то часть, там наш вожатый сговаривался со своими знакомыми, они открывали банный зал. Нас было всего трое, у нас куча времени, вся вода - наша.

Неспешно мы вершим обряд мытья и стирки, вдосталь поплескавшись выходим в ночную мглу под лучи звезд, и тайными тропами и лазами возвращаемся. Дорогой нас встречают сторожевые псы, рыча приближаются они к нам, мы останавливаем их, глядя в острые, злые глаза, чуть отвернешься - собаки приближаются, не с тем, чтобы тяпнуть, а с тем, чтобы ранить. Вот и знакомая дыра в заборе, здесь псы уже не преследуют, это не их территория.

Как-то в недобрый час является в наше отделение Паращенко и орет: "Это откуда у вас продукты?! Ишь вы, службы не знаете, разжирели, в самоволки ходите, по магазинам шляетесь! Разгоню! Прекращу! Как стоишь! Руки по швам! Кто у вас в самоволки ходит?! Посажу! Я знаю, это у вас Пименов в самоволки ходит!

Это он в магазин ходит! Это он к ракетчикам ходит, шпионит! Я покажу! Я посажу!" Мы все молчим с понурыми головами, пережидая эту грозу, как вдруг латыш неловко (он всегда передвигался как-то угловато) выходит вперед и заявляет: "Это не Пименов ходит в самоволки, это я хожу в деревенский магазин за продуктами." Паращенко с заметным разочарованием - мол, кто тебя просил высовываться - объявляет ему трое суток гауптвахты. Потом я благодарю друга, а он, смущаясь, объясняет: "Да меня никто и суток на гауптвахте не продержит, они без меня не могут, я одному майору дома стекло вставить должен, меня и выпустят." Впрочем, мы оба понимали, что может быть так, а может и совсем наоборот. Но случилось именно так: за ним послали на гауптвахту через несколько часов. До сих пор интересно: Паращенко тогда и на самом деле решился бы возбудить против меня дело за самовольное оставление части и проникновение на территорию особо секретной ракетной части? Наверное, сам он на это не пошел бы, но, заимев необходимые аргументы (скажем, показания моих напарников) - стал бы с "материалом" в руках убеждать в необходимости этого командование части и гебистов. И еще я так и не узнал: где же были эти самые секретные ракетные части, не по ним ли мы ходили в ночную баню?

глава32. Последняя глава о народе или дедовщина наоборот

Я боюсь, что меня сочтут сентиментальным. Хотя, что, собственно, в этом плохого? Нас так долго приучали, что сентиментальность - буржуазная слабость, что добро должно быть с кулаками, что ей Богу, и костяшки пальцев у многих сбиты, а про добро... Не то что его нет, но мы как-то разучились о нем говорить, забываем как оно выглядит. Так что вперед, читатель, если ты не боишься сантиментов!

Однажды вечером, уже после отбоя, в часть завезли уголь. Зам. ком. части по хоз. части считал нашу роту в чем-то виноватой, и потому разгружать уголь поручили именно нам. Делать нечего, стоим, машем лопатами. Вдруг ко мне поворачиваются малознакомые соседи, кажется русские, и говорят: "шел бы ты отсюда, шел бы ты спать." "Да вы что мужики, да я и не устал вовсе!" "Иди парень, а то поколотим" И меня вытолкнули. Я и пошел спать.

Кстати, пославший нас на уголь майор Хотожин был колоритнейший тип, он тоже убеждал меня принять присягу, но делал это очень по-своему: "Я тебе работу дам, и на гражданке такой не найдешь!" "Я тебя в Москву к девкам повезу." А через пару дней "Прими присягу, я тебя на своей дочери женю! У меня такая чудная дочь." Уж не помню, как я его благодарил за сватовство, посмеиваясь про себя: "а к девкам ты меня до или после свадьбы поведешь?"

глава33. Немного об офицерах и прапорщиках

Как уже мог заметить читатель, в части служили не только солдаты, но и офицеры и прапорщики. Они были не слишком заметны. Один из фундаментальных армейских законов: чем выше начальство, тем менее оно влияет на жизнь солдата: командир роты влиятельней, чем командир части, а ни оба ничто по сравнению с командиром отделения - солдатом срочником, обычно ефрейтором. Этот ефрейтор может облагодетельствовать солдата, а может превратить жизнь в ад, что бы ни командовали офицеры. Думаю, так обстоит дело не только в нашей, разгильдяйской службе, но и в лучшей армии мира. Второй фундаментальный закон: чем выше офицерский чин, тем дурней его носитель. Действует закон начиная со старлея до подполковника. Старший лейтенант может быть умнее просто лейтенанта, но капитан всегда дурнее старлея, майор дурнее капитана, подполковник дурнее майора. Как выше - не знаю, не сталкивался во время службы с полковниками. Из этого закона следует, что армия стоит на старлеях (возможно и прапорщиках, но они не поддаются классификации). Старшие лейтенанты, еще не забывшие мечты о честной службе отечеству, уже получившие изрядный казарменный опыт, но еще не побежденные этим опытом, еще ищущие смысл в происходящем и огорчающиеся окружающей щлохинности - были лучшими командирами и инженерами. Это потом, с годами и сопутствующими повышениями по службе они, как правило, не борются с нелепицами, а пытаются их использовать для карьеры и денег.

Как же профессиональные военные относились ко мне? Кроме губителя-самоучки Паращенко и замполита, губителя по должности - безразлично или с симпатией.

Вот характерный эпизод: по инициативе Паращенко меня поставили в наряд. Я дежурю у входа в роту, отдавая честь всем входящим. Входит один из ротных прапорщиков: "Как ты стоишь?! Что за безобразие! Какой дурак тебя в наряд поставил! А если уж поставили, так стой нормально, а не как Иисус Христос!" Я объяснил, какой дурак меня поставил, тогда прапорщик - был это русский парень, наверное, моложе 30 - стал ругать мой военкомат, и все военное начальство, направившее такое несчастье как Пименов именно в их часть. И в самом деле, моя очевидная неприспособленность ко всему армейскому: маршировке, пенью хором, даже военные звания я различал с трудом, - оскорбляла не только солдафонов. Но только самые злобные из них винили за это меня, большинство ругало военкомат, "который для того и есть, чтобы таких как ты в армию не пускать." Кроме того, были у меня и сильные стороны: я не пил, не буянил, понимал по-русски - не слишком много таких было в роте. И когда мой отец приезжал в гости, он удивлялся: "к тебе здесь неплохо относятся.".

глава34. Дух и материя

Любезный читатель - как я рад, если вы дочитали, не уснув, до этой главы - надеюсь, вы не забыли, что философской основой идеологии в Советском Союзе был диамат (диалектический материализм, учение о первичности материи и вторичности сознания). Так вот, это учение ложно, по крайней мере для в./ч. N54614.

С конца лета 1983 я заболел. У меня стала часто без видимой причины идти кровь из носа: то ли нервы тому были виной, то ли мой перевод из нарядчиков в бригаду грузчиков, то ли что еще. Поэтому все время: на плацу, на работе, при докладе начальству был я в окровавленном х./б. (так называлась наша форма, нечто вроде гимнастерки цвета хаки). Наш фельдшер то ли принимал не каждый день, то ли вообще не хотел меня принимать. Наконец, для надежности поковыряв травинкой в носу, я проник к нему. Кровь пошла прямо на его глазах. Деваться фельдшеру было некуда, он оформил меня в госпиталь, ехать надо было завтра.

Довольный я размышлял: "какая хорошая болезнь - носовое кровотечение! Не больно, а всем заметно: будь у меня больны какие внутренние органы, сердце, печень, желудок - никогда бы не убедить, что не симулянт. А кровь, она же всем видна, замечательный симптом." Назавтра мы с фельдшером уже прошли КПП, как навстречу - замполит. Этот замполит время от времени поддерживавший Паращенко в его нравоучительных беседах и спроси фельдшера: "а куда это вы с Пименовым?" "В госпиталь, Пименов болен.". "Как это в госпиталь! Пименов и в госпиталь, ишь захотел! Отменить!!! На лопату его, а не в госпиталь!!!" И что вы думаете, представитель самой доступной народу медицины послушно разворачивается. Госпиталь отменен. Идеология и духовность в лице замполита показала свою первенство в споре с медициной и материализмом в лице фельдшера.

Впрочем, в борьбе замполита с моей госпитализацией была диалектика, ибо в госпиталь я все-таки попал через пару дней. Диалектические материалисты, быть может, прочитав эти строки скажут: "вот видите, так и должно было быть. Если бы Пименова пустили в госпиталь сразу, это был бы вульгарный материализм, материальная, медицинская сторона всегда важнее, но побеждает диалектически, в борьбе, что и произошло. Кроме того, медицина в СССР подлинно самая гуманная в мире.". Сомневаюсь в их правоте: думаю, что в спор духа (замполита) и материи (фельдшера) вмешалась магия, т.е. ГБ. Мой куратор из ГБ, а таковой имелся и пару раз со мной побеседовал, прослышал о проблеме, и сказал: "Да вы что там, с ума сошли! Если Пименов у вас сдохнет, знаете какой скандал будет! Немедленно отдать его врачам!" Были и другие причины моей госпитализации, но о них здесь не к месту.

глава35. Вид из госпиталя им. Бурденко на Советскую армию. Анатомия бунта и унижения

Именно в госпитале я заволновался о нашей обороноспособности. Нет, сам госпиталь был неправдоподобно хорош: порядок, вкусная и сытная кормежка, попытки дедовщины пресекаются, добросовестные врачи нашли у меня болезни, на которые я даже забыл пожаловаться, продержали на несколько недель дольше запланированного, но, увы, абсолютно компетентно констатировали, что мои шумы в сердце не являются пороком сердца и я годен к службе. В госпитале я пообщался с солдатами со всего Союза. Ужасался афганским историям - шел третий год войны: "полроты ушло на учения, вернулись - все товарищи мертвы, кишки наружу. Они пошли на ближайший кишлак, кишки на гусеницы танков наматывать." Многие после боев в Афганистане попадали в этот госпиталь, особенно много было в психиатрическом или неврологическом отделении. Смеялся, узнавая как солдаты ездили на БТР на свиданку к девушке, как подбивали кровати и красили траву, готовясь к встрече большого начальства. Причем: чем больше наград у дивизии, тем больше о ней рассказывали нелепостей. Грустил, глядя на своего соседа по палате: у него был ревматизм и две трети службы он валялся в госпитале, с трудом вставая с кровати; диагноз не позволял его комиссовать, а здоровье не давало ходить. Там-то я услышал о настоящей дедовщине, особенно запал в душу рассказ паренька примерно моего возраста: деды у них заставляли молодых отжиматься, кладут горсть печенья на пол и говорят: "отжимайся, пока не съешь, а мы смотреть будем." "И отжимались, никто не бунтовал?" "Да ты что?" - отвечал паренек с какой-то глумливо-застенчиво-жалостливой улыбкой, а я думал "А я как бы себя вел? Хватило бы у меня духу? Сперва я бы, конечно отказался, но долго продержался бы?"

В нашей части, как я упоминал, никого не заставляли так отжиматься. А в других случаях достаточно было отказаться в первый раз. Иду я как-то по плацу, известный безумный хулиган-москвич, недавно вернувшийся из дисбата, орет: сделай то, сделай се. Я иду, как не слышу. Он уже громче, с матом, грозится, побью мол. Я - дальше. Через пару часов встречаемся, он - как забыл, нормально разговариваем, очень был занятный тип. Другой раз мой командир-азербайджанец говорит, видя, что я иду стирать носки: "возьми и мои". Я отказываюсь. Он пролаял, с трудом подбирая слова мне целую лекцию: "я к тебе так хорошо отношусь - и правда! - а ты, такой-сякой, совсем не понимаешь, не уважаешь. Я тебе покажу, ты у меня увидишь. И что тебе, трудно что ли, идешь стирать: пару минут и мои носки простирнуть." "И в самом деле, он может дольше орать, чем я буду стирать его носки - уже почти согласился я, как взглянул с другой стороны - но я же не смогу его попросить стирать мои носки. Нельзя уступать, один раз уступишь и все, коготок увяз - всей птичке пропасть." И в самом деле, те, кто сначала уступал, позволял себя использовать, попадали в рабство, и если бунтовали, то их всерьез били. Безопасней было отказываться сразу.

В прямой борьбе, хоть и с офицерами, достичь можно было очень многого, даже блатной работы. Был один южанин (не помню точно его национальность), который, уволенный за какую-то провинность начал жутко бузить. Офицер сажал его на гауптвахту, бестолку: тот выходил и начинал по новой. "Не перестану, пока не вернешь на старую работу." Офицер был ленивый и сдался: оформлять солдата в дисбат не так-то просто, да и снижает показатели дисциплины. Постоянно с ним возиться: отнимает время и силы. Стандартный бюрократический подход: нужно решить проблему как можно менее утомительным для себя образом и не испортить отчетность - делал жизнь сносной для многих гордых буянов: их требования зачастую исполнялись. Хотя всегда была опасность наткнуться на негодяя, вроде моего капитана Паращенко, получавшего радость именно от изничтожения человека, готового преодолевать ради этой радости большие трудности. Увы, по моим наблюдениям среди таких бунтарей было очень мало русских: их не вел на бунт ни расчет, ни гордость, они притерпевались.

Но пора вернуться на госпитальную койку. Лежа на ней, я вспоминал попавшуюся за год до того фотографию из Эф-эр-гешного журнала: здоровенные амбалы делают зарядку в казарме. И подпись: "хотя солдаты из элитного подразделения советской армии в ГДР и выглядят грозно, большая часть советской армии плохо питается.

Солдаты слабы физически, заняты бессмысленной муштрой, в армии господствует тупость, бесправие, показуха. Эффектный фасад скрывает гнилой фундамент." "Пожалуй, антисоветчики выдают желаемое за действительное" - подумал я тогда, не подозревая, что скоро придется самому убедиться в справедливости этой подписи, а через несколько лет отважный Руст приземлится на крохотном самолетике под окна кремлевских вождей, и вся страна ощутит беззащитность. Впрочем, через десять лет забудет о пережитом и будет кричать, что "армию развалили демократы".

глава36. Склизь, мгла, грязь

Я вернулся из госпиталя, осень не спеша превращалась в зиму: прошла та короткая неделя, когда по черным деревьям и пожухлой траве не догадаешься осень или весна на дворе, уже выпадал и таял снег, уже и в восемь утра, было темно, и только желтые, усталые фонари заменяли нам зарю. Все также по утрам раздавали наряды, те же выкрикивали команды, так же зачитывали: "в части номер такой столько-то человек погибло от употребления внутрь технического спирта. Соблюдайте технику безопасности." Я уставал в этом мороке и не загадывал о его конце - "кто знает, сумеет ли Паращенко подвести меня под суд, сгноит, как того "фарцовщика", или что-то изменится в политике наверху и меня быстренько выпихнут из части на волю. Или же я отбарабаню здесь все положенные два года без приключений?

Мое дело, не гадать что будет, а жить сейчас, сохраняя, верность тому, что дорого."

Пока же Паращенко приобрел довольно ценного коллективного союзника. Самые забитые, самые презираемые солдаты, которым всегда доставались пинки и грязная работа (были они всех национальностей, такой интернационал униженных, но не возмущенных, числом с десяток) почуяли, что на мне можно отыграться. Глядя на мои почти ежевечерние вызовы к ком. роты они решили, что начальство их не осудит, а сам Пименов... Впрочем, они, ограничивались мелким, трусливым паскудством, только однажды мне пришлось поднять табуретку и сделать несколько угрожающих движений: так замахиваются палкой на собаку. Разумеется, эта публика разбежалась, и слава Богу: не представляю, как бы я пустил свое орудие в дело, т.е. в их физиономии. Впрочем, как обычно и бывает в подобных ситуациях, угроза - сильнее исполнения. Им было очень приятно, что они Пименова "довели".

глава37. Богословие в армии

Вряд ли бы отцам Церкви и более поздним христианским мыслителям понравился бы христианин, замахивающийся на своих недругов табуреткой. Если они и не осудили бы меня жестоко, то лишь по доброте: кажется, даже антиклирикалы обвиняли основателей Церкви во лживости, глупости, фантастичности, но не злобности. Причина этого в том, что антиклирикалы обычно люди гневливые и даже если сами и не злые, то ценящие злобу (разумеется справедливую, обоснованную) как некую добродетель.

Поэтому они и не упрекали церковников в злобе. Кстати, давайте вспомним народные анекдоты о попах, пасторах и ксендзах: духовенство часто в них глупо, испорчено, развращено, иногда лукаво, но почти никогда - злобно.

Может быть, христианские мудрецы и не одобрили бы мое истолкование троичности, которое, подкрепляя математическими примерами, я приводил, чуть ли не по несколько раз в месяц, скорее упорному, чем любознательному командиру роты. Надеюсь только, что они бы призрели на мою тщательность и кротость, с которыми я излагал весьма необычные построения столь некомпетентному слушателю. Приведу их вкратце, надеюсь, получится не хуже, чем 17 лет назад, а все недостатки объяснения, прошу простить, незаинтересованные в предмете могут пропустить дальнейшие пару другую абзацев и никогда не узнать, что потеряли.

Одним из основных понятий математики является понятие "множество". Любая совокупность объектов (яблок, птиц, гвоздей, мыслей, рифм, формул...) образует множество.

При этом, например, шляпа и множество состоящее из этой самой шляпы с точки зрения математика являются совершенно разными вещами. Разница, например, в том, что шляпа не является множеством, а множество, состоящее из этой шляпы, очевидно, есть множество, а отнюдь не шляпа. Так вот, мне казалось, что сходство и различие между единицей и множеством, состоящим только из единицы неплохо отражает отношение между Первой и Второй Ипостасью Троицы. Согласитесь, затруднительно это объяснить, особенно офицеру стройбата. Сегодня мне гораздо больше нравятся другие образы для понимания Троичности.

Если брать чисто математический пример, то простейший будет таков: 1=1. Стоящее слева напоминает Первое лицо, стоящее справа - Второе, а самое равенство - Третье лицо, Дух Святой. Если оторваться от математики, то меня радуют размышления о том, что во всякой хорошей мысли или книге есть идея, есть словесное, письменное выражение этой идеи (впрочем, выражение этой же идеи может быть и музыкальным и живописным) и, наконец, есть связь между идеей и формой (иногда говорят о "форме и содержании"), связь эта в человеческих произведениях не совершенна: форма не вполне выражает идею, по слабости автора, материала, слушателя или зрителя. Но эта связь исходит от идеи и проходит сквозь форму к воспринимающему: слушателю, читающему, смотрящему. Именно на этом и основана культура.

С весны-лета 84 года, мне кажется вполне согласующимся с учением Церкви сравнивать: идею с Первым лицом Троицы, Богом-Отцом, форму - со Вторым Лицом Троицы, воплощенным Словом, а связь между тем и другим - Духом Святым, Третьим лицом, все животворящим. Интересно с этой точки зрения посмотреть на историю культуры в России: в нашем отечестве, вслед за Византией, не верили в исхождение Духа от Сына (знаменитый спор о "filioque"), вместе с этим и не очень верили в то, что от оформленной идеи, выраженного в поступке или знаке чувства может исходить дух.

Но на эту тему можно писать либо очень мало, либо очень много, сейчас я выбираю первое. А в части у меня бывало время поговорить с питерскими друзьями о Евангелии.

глава38. Прощай!

В один серенький декабрьский денек командир роты без всяких моих просьб отвел меня к фельдшеру, объясняя попутно, что сейчас меня свозят на какое-то обследование, и сегодня же, "обязательно сегодня", привезут обратно. Зная патологическую страсть почти всех негодяев ко лжи я понимал, прежде всего: увозят меня надолго и, вернее всего в сумасшедший дом.

Что ж, и отсюда возвращаются, думал я в знаменитом дурдоме "Белые столбы", где водились вши, больные для поправки психики спали в коридоре на матрасах, а по стенам были развешены портреты русских знаменитостей - должно быть врачи тайно тосковали, что не успели их полечить. Мне не хочется подробно описывать кошмар дурдома, да и нет нужды: от меня там ничего не зависело. Главврачу поступил приказ из ГБ: "признать Пименова сумасшедшим", из части привезли бумагу, подтверждающую мое безумие - удалось разглядеть, что безумие подтверждалось ссылками на мои регулярные побеги в соседний с частью молельный дом. Я даже и не знал о таком. Приказы из ГБ психиатры, отрицающие Психею, не оспаривали. Я не мог ничего сделать, что не было бы квалифицировано сов. служащими в белых халатах как симптом болезни. Я мог там только сойти с ума - было от чего - но, милостью Божию и любовью родных и друзей, этого не случилось. Увы, до сих пор не было ни одного суда, осудившего врача за умышленное признание здорового человека больным. В отличие от сотрудников ГБ, преследовавших все мыслящее в России, эти врачи не имеют для оправдания даже филькиной грамоты советской законности.

Армейские друзья, узнав о моем заточении, и опасаясь, что интриги Паращенко кончатся отнюдь не моим увольнением из армии, а чем-то неясным, но жутким - написали письмо в местную армейскую газету, о том, что безумный командир третьей роты в./ч. N54614 отправил здорового бойца в сумасшедший дом. Такого, заключали они, не должно происходить в Советской армии, и просили журналистов разобраться в этой истории. Удивительно - разбираться приехали: целая комиссия во главе с генералом рыскала по части, со всеми говорила, разгромила библиотеку части, где работал один из подписавших письмо, изъяла оттуда несколько личных книг, в том числе отпечатанный на машинке сборник Гумилева. Моих друзей на неделю-другую отправили работать на стройку, а когда буря улеглась, вернули на прежние должности.

Сцена голосования в сумасшедшем доме должна быть увековечена: ведь родившиеся позднее, такого уже не увидят, и о таком не услышат. Из помещения столовой вынесены лишние столы; постелена ковровая дорожка, ведущая к урне для голосования; с двух сторон ее стоят санитары и врачи, прячущие шприцы под халатами, - под возгласы уже проголосовавшего старожила отделения: "когда стану генеральным секретарем, всех приглашу на свой банкет", голосуют накормленные стелазином и исколотые аминазином граждане Советского Союза, которых общество считает слишком глупыми, чтобы самостоятельно ходить по улицам, но достаточно умными, чтобы исполнить священную обязанность гражданина. Я не уклонился от процедуры, и, скомкав посильнее, протолкнул бюллетень в урну.

Настал март, за мной захлопнулась ржавая железная дверь, но уже с другой стороны, я жадно глотаю морозный воздух, в предвкушении воздуха иного: воздуха Невы. С мамой приезжаю в часть, Паращенко сетует ей: "Я на Вашего сына потратил больше времени, чем на родного, а он... ничего не боится." Я оформляю документы: прощайте друзья, через год с лишним встретимся! Прощайте, подольские рощи, прощайте пустеющие деревеньки, прощай, разрушаемая людьми и ветрами церквушка, прощайте и спасибо! Прощайте отбои, подъемы, равнение налево, направо, на знамя! Я теперь равняюсь на свободу не только во сне!

глава39. Последний привет от генерала

Армия научила меня, что Тургенев прав: "Либо свобода и порядок, либо чиноначалие и бардак" -повторял я друзьям в Петербурге (для нас Петербург мог быть Питером, но не Ленинградом). Получая военный билет, я мог убедиться в мудрости Анны Харендт, известной исследовательницы тоталитарных систем, утверждавшей: "теперь и студенту второкурснику известно, что при тоталитаризме в канцеляриях поразительный хаос".

В военкомате я не мог найти никого, способного выдать мне военный билет, пока не догадался: часы приема написаны на кабинетах лишь для того, чтобы именно в это время все служащие разбежались, приговаривая: "ловко мы их надули!". Я стал приходить именно в неприемные часы и тут же обнаружил всех необходимых лиц, получил военный билет и изучал его страница за страницей. Было интересно: вот написано, что я принял присягу, вот две буковки м.п. (место печати), а печати-то и нет. Вот написано что по март 84 Пименов под Подольском, а вот, что в январе-феврале 84 Пименов комиссован сестрорецким военкоматом. Сестрорецк далековат от Подольска, и я не мог быть одновременно в двух местах: бумажку не умеют оформить, ворчу сам себе, ну ладно этот бардак мне не помешает. Кажется, конец эпопее: я от армии ушел, но к психам причтен.

Не совсем все. Через несколько лет, когда обстановка в стране стала меняться, я порасспросил своего армейского друга, вступавшегося за меня, о генерале, разгромившем библиотеку, и забравшем Гумилева. "Конечно, генерал имел полное право забирать из армейской библиотеки любые личные книги, тем более самиздат, да если бы у него и не было такого права, что я с ним сделаю?" - думал я вслух. "А не написать ли ему письмо?" И я написал ему письмецо, в том самом стиле, что писал Ходыреву: "Уважаемый генерал! Прошу извинить за беспокойство, но я, как и Вы, люблю поэта Гумилева. Поэтому прошу Вас вернуть мне книгу, которую Вы взяли почитать в библиотеке в./ч. N54614. О принадлежности книги можно судить по имеющемуся на ней штампу. Заранее благодарен и с пожеланием успехов." (мой отец ставил на личных книгах громадный штамп со своей фамилией).

Что Вы думаете? Меньше чем через месяц я получил от генерала бандероль с дорогим для меня сборником.

глава40. Перепутье

Читатель, я в растерянности. Как говорят русские сказки: "направо пойдешь - автор уснет, налево пойдешь - читатель уснет, прямо пойдешь редактор рассвирепеет." Что же мне делать? Было бы развито интерактивное литературное творчество, я бы устроил голосование в интернете, и писал по его итогам, был бы я телевизионный ведущий - дал бы несколько телефонов и провел бы, как говорит ревнитель русского языка Любимов: "национальный кастинг" сюжетов. Но что делать мне, простому постсоветскому безработному мемуаристу: рассказывать о моей первой послеармейской работе - слишком скучной была служба в ЦНИРРИ; поведать, как я устроился вахтером - многое будет непонятным, да и редактор разозлится сразу; вспомнить свою последнюю службу на государство - сию забавнейшую и поучительнейшую историю я приберегаю до лучших времен.

Пойду тогда я не прямо, не налево, не направо, а - назад. Пойду назад во времени и поговорю о тех далеких годах, когда я знать не знал ни о какой щлохинности, а учился математике, сперва в веселой кампании сокашников по 45-интернату, а затем на матмехе ЛГУ. Не бойтесь, я буду рассказывать не о математике.

глава41. Зеленый вестник свободы

Способные юноши из нашего интерната, а девушек было так мало, что о них можно и не говорить, веселились не как обычные школьники: не подкладывали кнопок учительнице, не натирали доски парафином, не стреляли из рогатки. Вместо этого школьники намазывали ногти специальным, легко воспламеняющимся составом и дышали огненной смесью, мучили учителей-гуманитариев вьедливейшими вопросами и собирали простенькие лазеры, выпускали непредвиденные стенгазеты, составляли конституцию палаты (в школе мы не только учились, но и жили, в нашей палате было 13 человек) и, опередив всю страну на 10 лет, создали с десяток политических партий в одном классе.

"Целью палаты является построение безвоспитательского общества", "уборка палаты - священный долг каждого ее жителя" - кроме декларации принципов Конституция палаты, отставшая от новой Конституции СССР года на три, включала в себя и конкретные положения: "через полчаса после подъема все кровати должны быть застелены, дабы дежурный мог беспрепятственно совершать уборку. Не успевший должен убирать палату вне очереди.". На следующее утро, после обнародования принятой единодушно и вывешенной на двери Конституции, ребята поймали меня в коридоре, радостно вопя: "ты должен убирать! Ты забыл заправить подушку.". Я подчинился, подавая пример законопослушности.

Но какое же государство без партий: мы создали в классе монархическую партию (во главе был химик-огнеглотатель), демократическую, коммунистическую и еще около пяти партий. Партии имели руководство, и боролись за привлечение новых членов, а также создавали блоки между собой.

Газета была одна на все партии. Я хотел назвать ее "Вестник свободы", соредактор настаивал на "зеленом змие", сошлись посередине: "Зеленый вестник", кроме обычных школьных шуточек там была моя пародия на гимн СССР: "Сквозь годы сияет нам Вестник свободы, нас куда-то там ведя...". Если Дума и другие ветви власти не взрастят нам гимн и слова к нему, то я предлагаю, прежде чем обращаться за подмогой к С.Михалкову, порыться в архивах С-Петербургской школы N45 и воспользоваться этим текстом - выйдет дешевле и искренней.

Увы, эти всходы были загублены школьным политруком: приговаривая "с этого и начинается антисоветчина!", он сорвал "Вестник", конституцию и даже портрет Брежнева, висевший над кроватью соредактора Вестника. Что ж, Брежнев и в самом деле много потрудился над развалом Советского Союза.

глава42. Математико-механический факультет ЛГУ им. Жданова

Старанием одного из самых оригинальных ректоров ЛГУ, А.Д.Александрова, в 60-ые Матмех и несколько других факультетов переехали из города поближе к морю, паркам и дворцам - в Петергоф. Идея была чарующа - создать там русскую Сорбонну. Одного не учел Александров (очерк о нем можно найти в воспоминаниях моего отца, воспоминания, судя по всему, фамильная черта нашей семьи по мужской линии. Дед наговаривал их на магнитофон, отец написал два тома размером более 1000 страниц двойного формата, мои будут чуть-чуть короче) - ни квартир в Петергофе, ни машин у преподавателей не было. Иногородним студентам не хватало общежития, да и таскаться на учебу туда и обратно часа 4 нравилось не всем питерцам.

Впрочем, на первом курсе комнату в общежитии за символическую плату давали всем приезжим. Вот чтобы удержать ее за собой и на следующий год, надо было быть в добрых отношениях со студкомом и руководством общаги, например, входить в комиссию по контролю за бытом: врываться в комнаты товарищей в поисках карт, вина и пр. Пойманные могли лишиться комнаты, а поймавшие - получить.

Но меня это мало волновало. Я был рад своему студенчеству, пропускал лекции, ходил на спецкурсы для старшекурсников и не вступал в комсомол. Вопреки господствовавшей тогда уверенности, некомсомольцев принимали почти во все ВУЗы наравне с другими. Хуже было евреям, хотя, несмотря на явно несправедливые экзамены, их все-таки набралось человек 10-20 на курс.

И однажды, весной 1983 две девушки одногруппницы, смеясь, но как-то испуганно, говорят мне: "иди с нами на студсовет, тебя исключать собираются. Бред какой-то." "Бред, конечно" - отвечаю я и иду с ними.

глава43. Математика и Советская власть

"А математику уж за тем изучать следует, что она ум в порядок приводит" (М.Ломоносов).

По этой, или по какой иной причине Советская власть не пользовалась у математиков большим авторитетом. Но у кого в годы Брежнева пользовалась авторитетом Советская власть! Удивительно не это, а то, что математики не только откровенно болтали в своем кругу о своих чувствах к существующим порядкам, но чаще других действовали независимо: участвовали в правозащитном движении, задавали политинформаторам неприятные вопросы и порой даже изготавливали антисоветские листовки.

Особенным рассадником антисоветизма почитались специализированные математические школы, одну из которых я закончил: учителя жили в постоянном страхе разгона.

За пару лет до того в другой подобной школе несколько ребят задумали-таки распространить крамольные листовки, не помню, успели они осуществить этот план, или их раскрыли раньше. Поэтому наша учительница литературы высказывала классу: "Если Пименов захочет сделать революцию, он же подумает - при неудаче революции его школу закроют. Может быть, это Пименова остановит."

Советская власть не только по этой причине относилась к математикам подозрительно. Больно странна марксистам сама наука: трудно было докопаться до ее классовых корней. Они-то знали, что "объективная истина" - буржуазная выдумка, всякая истина служит какому-то классу и заслуживает оценки соответственно тому, какому именно классу: пролетариату, буржуазии, помещикам. Математики, словно издеваясь над этим, утверждали: "дважды два при всех режимах..." Но все же, видимо из-за очевидной полезности арифметики - Ленин же сказал, что социализм это учет плюс Советская власть, а учет требует арифметики - и труднодоступности прочих частей математики, наука эта избежала партийного руководства. Было только одно исключение: несколько лет во вредоносности подозревались теория алгоритмов и математическая логика. И понятно почему: зачем нужна математическая логика, когда основоположники марксизма нашли диалектическую логику.

Коммунисты подозревали математическую логику в идеализме. Отчасти они были правы, если считать идеализмом всякие заумные разговоры непонятно о чем. Вспомним, однако, историю науки и техники: из математической логики и теории алгоритмов выросли кибернетика и алгоритмические языки программирования, сделавшие возможными, к концу века, проникновение персональных компьютеров повсюду. Итак, самый фантастический переворот нашей жизни, компьютеризация стала возможной только потому, что некоторые "заумные" математики вели очень абстрактные разговоры о вещах невидимых. Философы увидели бы здесь пример творческой силы идей и слова в жизни человечества, почему бы с ними не согласиться? Но как смогли большевики из множества математических дисциплин ударить именно по оказавшейся столь важной для экономики?! Видимо, они были движимы теми же инстинктами, как и при гонениях на генетику.

Но вернемся на математико-механический факультет. Поступали туда учиться люди трех типов: фанатики-математики со школьной скамьи, провинциалы, стремящиеся вырваться в столицы, юные мыслители, понимающие, что их гуманитарные интересы не будут поощряться Советской властью.

глава44. Исключение с Мат.-Меха

Войдя с двумя студентками из провинции на студсовет, я убедился, что меня и в самом деле исключают, обвиняя в пропуске занятий. И то сказать, жил я тогда на уже упоминаемой даче и пропускал изрядно. Но - никого никогда не исключали раньше с матмеха за пропуски занятий. Студенты энергично убеждали куратора курса не исключать Пименова, а я отшучивался:

- Что ко мне привязались, и больше меня пропускают.

- Кто? Фамилии, пожалуйста. - Оживляется куратор.

- Что тут смешного?! Кто это больше Вас пропускает?

- Ну Вы сами видите: все смеются - завершаю под общий хохот.

Но, шутки шутками, а приказ о моем отчислении был подписан. Студенты всего курса стали собирать подписи в мою защиту. К ним присоединилось много преподавателей, в том числе и весьма уважаемых. Комитет комсомола всего университета вступился за меня. Тщетно! Руководство объясняло мне: "Мы не только Вас исключаем, мы исключаем еще одного первокурсника за пропуски занятий." Первокурснику этому объясняли: "мы исключаем даже Пименова, а уж за Вас-то никто не вступится." Замечу, что этот первокурсник был мой приятель, мы вместе снимали дачу. Позднее именно у него возникли "обонятельные галлюцинации".

Откуда же упрямство администрации? Движение протеста набрало такую силу, что декан даже взял отпуск, чтобы не участвовать в изгнании Пименова, но через неделю проректору надоело общаться с ходатаями и он вернул декана на работу. Разумеется, администрация университета действовала не по своей инициативе: ей велело КГБ. А КГБ...пути его не всегда исповедимы. Лектор излюбленного мною спецкурса подписался было в мою защиту, но на следующий день снял подпись.

Нервничая, объяснял он мне в длинном и узком коридоре: "Вы при Вашем папе должны были быть счастливы, что Вас приняли сюда учиться. А, как говорят, Вы и на факультете треплетесь и на какой-то даче в антисоветской организации вроде главаря. Сами виноваты. Вам ничем не поможешь, а рисковать своим положением я не хочу." К этому стоит добавить: за полгода до моего исключения на квартире нашей семьи в Сыктывкаре был обыск, против отца ГБ возбудило уголовное дело и допрашивало многих ленинградцев и сыктывкарцев, стремясь получить показания, достаточные для ареста Пименова-старшего. Но это у ГБ не получалось, оно злилось и делало только те гадости, которые позволяло московское начальство.

Уже много лет спустя мне рассказывали люди, близкие к этой конторе: "У них заметили, что из-за твоего исключения по всему городу ползут слухи, недовольство.

Умные люди попробовали вмешаться, но им все отвечали: решение принято не нами. Умные люди спрашивали: кем? В ответ собеседник только подымал палец вверх."

Словом, прав оказался один из организаторов кампании в мою защиту: "проще устроить революцию, чем отменить приказ о твоем исключении." - революция в 91 произошла, а приказ о моем отчислении так и не отменен.

глава45. Три послесловия

Много лет спустя в Третьяковской галерее со мной поздоровался очень интеллигентный господин. Оказалось, что я не узнал преподавателя своего любимого спецкурса, снявшего подпись под петицией в мою защиту. "А Вы знаете, Пименов, из-за того, что при Вашем исключении я высказался в Вашу пользу, я потерял 4 тысячи рублей (за сумму не ручаюсь)?" "Наверное, он подсчитал упущенную выгоду, связав с этой историей свое неповышение в должности и, перемножив недополученную зарплату на число месяцев." - подумал я, произнося что-то сочувственное и вспоминая, что больше никто из преподавателей и студентов не жаловался на последствия.

И еще через несколько лет на автобусной остановке ко мне подошел интеллигентный бородач чуть старше меня:

- Да, конечно! Я входил тогда в университетский комитет комсомола. Нам сказали, что Вас надо исключить из комсомола, рассказали какую-то совершенно маразматическую историю, и объявили голосование. И все послушно проголосовали "за". Только я и еще один парень воздержались. Маразм! Какой был маразм!

- Дело в том, что я никогда не был комсомольцем. Я, наверно единственный в мире человек, исключенный из организации, в которой он никогда не состоял!

- Тьфу, тьфу! Маразм! Маразм! Маразм! Стоит ли добавлять: через 17 лет после исключения и через 9 лет после краха КПСС и СССР никто из администрации университета, а тем более из кураторов моего отчисления в ГБ не извинился передо мной. Как и ни перед кем другим в подобных случаях: те кто, преследовал вольномыслящих в СССР сегодня этих вольномыслящих... простили. Простили за то, что эти странные люди создавали им, ответственным государственным работникам, большие хлопоты.

Иногда эти вольномыслящие даже неодобрительно высказываются в печати о своих гонителях. Что ж, некоторые ответственные государственные работники простили и это, они ведь сегодня зачастую... христиане.

А простил ли я этих "ответственных работников"? Разумеется, я не держу на них зла, да и как можно злиться неведомо на кого: я ведь не знаю, кто в ГБ отдавал приказ: "выгнать Пименова с матмеха, отправить в армию - в морфлот, на урановый рудник!" Разумеется, я их не простил. Ведь простить можно только того, кто этого прощения просит. Даже Христос, учивший прощать брата своего не до семи, но до семижды семи раз, разумеет брата, попросившего прощения.

глава46. Перед цитаделью

Хотя я и петлял, то ли как перепуганный заяц, то ли как хитроумный рыцарь, то ли как последний генсек КПСС М.Горбачев, снова я пришел к цитадели, от которой так хотел уклониться. Снова передо мной неумолимая обязанность: рассказать, ну хоть что-нибудь рассказать, о моей работе в ЦНИРРИ - комплексе многоэтажных зданий на окраине поселка Песочный, обнесенных бетонным забором. Когда бы я был схож с дитем Лоренса Стерна - Тристрамом Шенди, я бы мог пуститься в новое отступление, страниц этак на 279. Но я совсем не похож на Тристрама Шенди.

Во-первых, в отличие от него, я так и не сообщил Вам свое имя, как мне этого не хотелось. А ведь имя у меня ничуть не хуже, чем у него: полнозвучное, необычное, легко запоминаемое, единственное в своем роде. Очень жаль, что я в самом начале повествования пообещал его скрыть. Можно было бы, конечно, внести малюсенькую правку на самой первой странице этого труда, и начать, например, так: "Мне 36 лет. Меня зовут... Фамилию свою я не сообщаю, чтобы не придавать повествованию совершенно чуждый ему казенный, протокольный дух. Читатель, я хочу, нет, я уверен: если вы дочитаете сей скромнейший труд хотя бы до середины, да что там, хоть две страницы прочитаете, - мы подружимся. А разве друзья зовут друг друга по фамилии? Конечно, нет! Зачем Вам моя фамилия? Довольно того, что по фамилии звали меня мои начальники и командиры. И отчество свое я Вам не скажу. Разве отчество нужно между друзьями? Впервые в жизни меня назвали по имени и отчеству, когда выгоняли из университета, желая подчеркнуть, что в действиях администрации нет никакой неприязни лично ко мне, но все происходит согласно законоположению..."

Но разве такая малюсенькая правка не может привести к изменению композиции всего произведения?! Конечно, может!

глава47. Кто такой Буридан?

Композиция должна быть хорошо взвешена, старательно замешена, тщательно продумана, соответственно задумана, всюду присутствовать, нигде не выпирать, не бросаться в глаза, не натягивать удила, а плавно, кротко, властно, искусно вести читателя от переживания к переживанию, от шутки к прибаутке, от хохмы к премудрости, от ерунды к абракадабре, от вечера и до утра, из века в век, от главы к главе, от вступления к эпилогу. Теперь, давайте, исчислим внимательно.

Я намерен окончить повесть примерно 1990 годом, т.е. событиями десятилетней давности. За эти десять лет я время от времени возвращался к идее описать небольшие приключения в большой, исчезнувшей стране. В ходе этих размышлений и воспоминаний у меня сложился стиль и композиция предстоящего труда. Если теперь, движимый стремлением поделиться с читателем своим именем, я вынужден буду переделывать композицию, то не потребуется ли мне для этого еще десять лет? Или даже больше: ведь чем старше становится человек, тем дольше он колеблется, сомневается, выбирает из двух зол третье. С возрастом увеличивается опыт, с опытом растет знание последствий, со знанием последствий растет знание альтернатив, со знанием альтернатив растет сложность выбора, со сложностью выбора умирает осел Буридана. Вы спросите, кто такой Буридан? Я не знаю, мало кто знает, да это и неважно! Важно, что у Буридана был осел, и он его любил, и поставил перед ушастым две абсолютно одинаковые охапки сена. Осел не смог выбрать: какую охапку съесть первой и потому - умер с голоду. Воздадим должное великому безымянному ослу, мученику науки и свободы выбора. Пусть и я останусь безымянным, но продолжу повесть, как она получается, чем буду снова выбирать между всеми возможными композициями.

глава48. ЦНИРРИ

Если бы Эркюль Пуаро позвал на помощь Гастингса, Гастингс позвал бы Ватсона, Ватсон позвал бы Шерлока Холмса, Холмс позвал бы Фандорина, Фандорин позвал бы Штирлица, Штирлиц позвал бы Мюллера, Мюллер позвал бы... Словом, сколько не собралось бы сыщиков, разведчиков, шпионов и контрразведчиков крайне сомнительно, чтобы им удалось понять: чем занимаются в свое рабочее время служащие какого-нибудь советского НИИ, например, ЦНИРРИ (Центрального Научно Исследовательного Института Рентгенологии и Радиологии, как расшифровывается последнее "И" в аббревиатуре, не помню). Этот институт отличался от многих других еще и тем, что в нем я работал с 84 по 86 год.

У нас была щлохинная эпоха! Умирали Брежнев, Андропов, Черненко, но в УК оставалась статья о тунеядстве, вменяющая гражданам в обязанность работу на первое в мире социалистическое государство. Это заставляло меня спешить, с выбором работы, я выбрал поближе к дому.

Многие сказали бы, что мне повезло: дружелюбные начальники, не испугавшиеся взять на работу человека с досье из КГБ (я честно предупредил о своих столкновениях с властью), нестрогий режим. Главный босс в нашей физической лаборатории по слухам был чрезвычайно талантлив, но уже лет десять пил, обиженный, что его изобретения не находят применения. Мой непосредственный руководитель, сероглазый добродушный бабник, уже усвоивший великие мудрости щлохинной эпохи: "не высовывайся", "инициатива наказуема", "чего-то достичь можно только работая под дурачка", дабы видимость производства сохранялась время от времени подсовывал мне задания, исполнение коих обыкновенно было никому не нужно.

Научная работа протекала так: представитель какой-нибудь лаборатории отправлялся в командировку заграницу, например, в ГДР. Оттуда он привозил американский научный журнал, запирал его в сейф и его лаборатория лидировала в соцсоревновании около полугода. Основное время занимали бесконечные чаепития. Я совершенно не умел себя на них вести: то повернусь не так, то ляпну не то, то чай разолью. Женщины вязали носки, шарфики, сплетни и брачные сети. Мужчины курили и руководили. Составляли планы, отчеты... Иногда вдруг начинали бороться за дисциплину: "Пименов, ты почему опаздываешь?" - спрашивал сероглазый руководитель.

"С каких это пор Вы боретесь за дисциплину?" - отрезал я. "Что с тобой, ты болен?" - так искренне тревожился шеф, что я готов был провалиться. Конфликт исчерпан. Были и другие конфликты.

- Счас напишу. - Я садился и выводил твердым почерком: 1. Обязуюсь не пить на рабочем месте. 2. Обязуюсь обсчитать задач в два раза больше, чем нужно.

- Это... Это - сморчок в сторону коллектива - морщился шеф, выбрасывая скомканную бумажку с моими соцобязательствами в урну.

Больше у меня соцобязательств не просили. Пробовали было привлечь к октябрьским демонстрациям, но тут уже сероглазый руководитель делал активисту страшные глаза, махал руками и так тряс головой, что активист принимал его за ненормального: "Пименова... на демонстрацию...никак нельзя... ты что, не понимаешь... это же..." - переходил шеф с языка глухонемых на русский. Он побаивался, что я приду-таки на демонстрацию, но с каким-нибудь оригинальным лозунгом.

А вот в колхоз я поехал, и совершенно зря. Да, читатель может не знать: в ту щлохинную эпоху город должен был помогать селянам собирать урожай. Угрюмая, грязная деревня, в которой крестьян на полях днем с огнем найдешь, пьяный бригадир бестолково дает указание нескольким инженерам и лаборантам какое поле убирать, слякоть, водка. И грустное воспоминание: вечером в нашу комнатку заходит минут на 5 бабуся, на вид лет 60. После ее ухода один из моих коллег спрашивает: "сколько ей лет?". Все и говорят: "около 60", а я прикинул: "выглядит она даже и постарше, но учтем колхозную жизнь, вычтем годков этак 15, получим, 45 лет." Я оказался прав.

Делая эти подсчеты я вспоминал свое детское удивление от женщин в спецодежде, занимавшихся лесосплавом на северной реке Сысола. "Почему не их мужья толкают эти тяжеленные бревна? Как можно так жить?" Кстати, сегодня я почти не встречаю на типичных при социализме женских работах: укладка асфальта, лесосплав, укладка шпал женщин, это приятно.

- Давай мы дадим тебе профсоюзное поручение - говорит мне профорг: общительный программист лет 30, еврей.

- Ну и что. Мы и не вступившим можем дать поручение.

- А не направите ли вы меня в школу? Я могу вести кружок - говорю, уверенный в отказе.

И, раз в неделю я вел шахматный кружок младшеклассникам соседней школы. Это было весело: они гвалдели и игрались, как котята, а я приучал их ставить мат ладьей, показывал дебюты и устраивал турниры.

А в ЦНИРРИ мне становилось все грустней. День изо дня видеть больных: в одинаковых серых халатах, с глазами, в которых уже нет ни протеста ни надежды, а лишь собачья печаль, видеть на их телах отметки, сделанные врачами для облучения - и знать как наша лаборатория работает на холостом ходу, неловко острить с коллегами, гонять чаи... И тут руководство решило наводить порядок.

Порядок в то время начинали наводить с укрепления дисциплины, то есть с вахты. В проходной установили какое-то металлическое устройство. В него надо было вставить пропуск - каждому выдали пропуск с индивидуальным номером-кодом - устройство скрежетало, вертушка освобождалась, вахтер делал запись о приходе служащего на работу. В 9 часов устройство-щлохинатор блокировалось, опоздавшие отправлялись к руководству, откуда все, кажется, возвращались живыми. Чудо техники, быть может доставленное сюда из модерновой тюрьмы, работало дня полтора, затем его заело, вахтер переписывал всех вручную, народ толпился, ругался, но и радовался щлохинности как ребенок новой игрушке. А я уволился.

глава49. Карьерные горизонты

Советский Союз часто сравнивали с "большой зоной". Иногда подобный образ поддерживался и советской агитацией: "лагерь социализма", "лагерь отдыха", "пионерлагерь".

Я помню славящий пограничников плакат: большой, пестрый мир капитализма, и темный, обнесенный колючей проволокой СССР, к которому подкрадывается упитанный и коварный шпион, а по всей картинке надпись: "граница на замке". Но, побывав в армии и в доме умалишенных, послушав рассказы бывших зеков, я думаю, что это фраза всего лишь - ругательство. Если Советский Союз и можно сравнивать с лагерем, то лишь в рабочее время: с 9 до 18 часов по местному времени. Слава Богу, в сутках есть и другие часы! Но в моей повести речь идет именно о рабочем времени.

Плановая экономика оставляла мало альтернатив. То есть перечень профессий был широк, но почти в каждой из них действовал один из законов щлохинного социализма: "не высовывайся". Ну, хорошо, ты будешь ему следовать, будешь ходить на политинформации, вступишь в Комсомол, КПСС, в ГлавЧертовСуп научишься помалкивать рапортовать и что: пройдешь путь - студент, МНС, НС, СНС, ЗавЛаб, ЗамДир, будешь воевать за иностранные командировки и будешь не только ездить в них но и определять состав делегаций, станешь директором какого-нибудь НИИЭЮЯ, даже академиком когда поседеешь или облысеешь... Или ты будешь рабочим, мастером участка, заочно окончишь технический ВУЗ, будешь начальником смены, цеха, прорабом, профоргом, директором, министром. Или ты, плюнув и растерев - комсорг, освобожденный партработник, входишь в горком, зам. Секретаря, Секретарь, делегат съезда, член президиума. Всюду ты раб, даже не судьбы или обстоятельств, а того, кто на ступеньку выше тебя, а если ты и добрался на верхотуру профессиональной лестницы, все силы ушли на интриги, подсиживание шефов, а теперь уходят на слежку за собственными подчиненными. И, главное, что досталось тебе, кроме власти: редкие пирушки с интригующими против тебя товарищами по власти или охота с ними в Беловежской Пуще? О да, забыл: персональная машина с доносчиком водителем, казенная дача и даже слуги, жена - вероятно дочка твоего бывшего начальника, закрытый распределитель, где есть мясо и даже черная икра, оклад в три-четыре раза больше, чем был 30 лет назад, седина или лысина, брюшко и нечленораздельная речь.

Еще не все в стране сошли с ума, чтобы бежать по этим тропам.

Рассуждая примерно так, я пошел работать вахтером в университет, из которого пять лет назад был выгнан. Многие тогда шли в вахтеры, кочегары, сторожа: на прокорм хватает, можно читать, писать и воображать, что было бы...

глава50. Вынос знаний

Меня, начинающего сотрудника вневедомственной охраны, инструктировали очень кратко: работа сутки через трое, с восьми утра, выдавать ключи, спать можно на диванчике. Бывает ночной, проверочный обход дежурного по смене, о нем предупреждают заранее. Служба вахтера опасна: одна девушка, проверяя помещение, вышла на балкон, а дверь возьми и захлопнись, пришлось вызывать пожарную машину. Я покивал старенькому инструктору и через пару дней приступил к охране одного из факультетов ЛГУ. "Вынос знаний не обнаружен!" - рассказывал я о своей работе.

Коллег моих можно было разделить на две категории: старики и старушки, по преимуществу уставшие и ожесточившиеся от жизни, поругаться со случайным встречным осталось для них одной из немногих радостей; молодые люди вроде меня, ищущие укрытие от "подавляющего большинства" и желающие к концу жизни иметь право перефразировать Сковороду: "СССР ловил меня, но не поймал." Работа наша нехитра: сиди в вахтерской будочке у главного входа, выдавай нумерованные ключи со специального щита, собирай подписи в особый журнал, к ночи запирай помещение и ложись спать. За 16 часов соскучишься и поневоле станешь наблюдателем.

Видно немногое: преподаватели, подходящие к тебе за ключом: "Здравствуйте, до свиданья, 73-ий ключ пожалуйста"; шумные, спешащие студенты; реже чего-то ищущие прохожие, подходящие со странными вопросами и, совсем редко, контролеры, проверяющие мою бдительность. Но и в этих мелочах отражались нравы факультетов.

глава51. Геологи, географы, юристы

Самая милая обстановка была, пожалуй, на географическом факультете. С незапамятных времен, еще когда в этом здании на Васильевском острове был матмех, всех входящих встречало чучело добродушного медведя задавая шутливо-вежливый тон. Попал я туда случайно: однажды ночью, когда я дежурил неподалеку, мне позвонило руководство, и попросило помочь вахтеру геофака - старушка пошла обходить здание, да и заблудилась. Я отыскал ее в путанных коридорах, а через неделю-другую и сам дежурил там. Меня напутствовали: "только не ходите на последний пятый этаж, туда пробираются ночевать бомжи, как бы они чего Вам не сделали." "Чисто советское понимание обязанностей сторожа" - проворчал я про себя, и в первую же ночь пошел искать бомжей: будет хоть какое-то приключение, а может и занятный собеседник на ночь. Увы, никаких посторонних я не нашел, только шумел за окнами дождь, и скрипели старые двери. Но не совсем зря бродил я по ночному зданию: в той самой аудитории, где по слухам бывали бомжи, на обратной стороне лекторских досок нашел я записанные мелом и покрытые пылью формулы, сделанные еще когда здесь был матмех, то есть лет 20 тому назад. Ничья рука за эти десятилетия не стерла их, не тронул и я эту археологическую находку.

Мило, но и несколько странно было на почвенноведческом отделении геологического факультета. Начать с того, что эти милейшие и образованнейшие люди, с которыми я часто развлекался умными беседами, каким-то не вполне понятным образом обходились одним туалетом на все здание, причем туалет этот не подразделялся на мужские и женские кабинки. Если им надо было пронести через главный вход крупные предметы, не влезающие в открывающуюся половину дверного проема, они не искали ключ, а ломали все на своем пути. В главном вестибюле висела вечная паутина (в приступе борьбы за чистоту знаний и от скуки, как-то ночью я убрал ее шваброй). К моему удивлению, никто меня не спросил утром: "А где наша любимая паутина?" Казалось, этот абсурд сознательно поддерживался здесь, став для преподавателей и студентов паролем и протестом против казенщины.

Противоположный дух правил на юридическом факультете. Это был дух трепета перед законами, подзаконными актами, инструкциями. Помню, как секретарь парткома факультета, заикаясь от робости, просил меня передать какой-то ключ председателю профкома. Хотелось подшутить над ним и заставить принести письменное заявление по крайней мере с тремя печатями, и лишь врожденная человечность вынудила сказать: "пожалуйста, я передам." А для него мой ответ был как манна небесная: он-то видимо, знал не меньше пяти причин, почему его просьба была неправомерной.

глава52. Отступление о неудачном поступлении

Примерно за год до того, как я попал на филфак вахтером, я попробовал проникнуть туда студентом. Сюрпризов было много. Когда я сдал почти все документы, работник медкомиссии, изучив мой военный билет, заключил:

- У Вас в военном билете указано психиатрическое заболевание, несовместимое с учебой на филфаке.

- Дело не в этом. Просто студентов порой отправляют в международные командировки, а лицам, с Вашим диагнозом запрещен выезд за границу.

- Как жаль. Но я вовсе не хочу заграницу, я готов заранее отказаться от всех подобных командировок.

- Послушайте, я прошу меня понять. Я хочу перемещаться не в пространстве, а во времени. Я хочу изучать классическую филологию: Элладу, Рим...

- Увы. Сколь печально... Но, может быть, я со своим диагнозом могу учиться на матмехе?

- Тогда, пожалуйста, отправьте меня на матмех.

Врач пишет в левом углу какой-то бумажки "Матмех", я подхватываю эту справку и, ничего в ней не меняя - я не подделываю документы - отдаю измученным девушкам из приемной комиссии филфака. Разумеется, девушки не в состоянии прочитать все поступающие к ним справки, мои документы тут же погребены под документами вновь подошедшего, и я допущен к экзаменам. "Но при поступлении мой диагноз быстро выплывет и учиться все равно не дадут" - соображаю я сам с собой.

Я и не собирался заканчивать это учебное заведение: филология в СССР, проникнутая духом марксизма, ассоциировалась у меня к тому же с лицемерной школьной литераторшей. А их учебники, где можно было читать только Лотмана или Лихачева! А их обязательные студенческие рефераты, где нужно подгонять любое произведение под вкусы господствующей идеологии и пристрастия преподавателя!! Нет, мой замысел был прост и корыстен: я думал числиться студентом один семестр, получая стипендию - лишние сорок рублей не помешают.

До сих пор жалею, что мое вступительное сочинение "Лирическое и эпическое в поэме Гоголя "Мертвые души" затеряно в архивах или уже выброшено. Я вежливо дал понять, что тема о лирике и эпосе у Гоголя немножко нелепа, поскольку и того и другого у Гоголя почти нет - его мир фантастичен. Порассуждав, как Чичиков покупает мертвые души помещиков и связав его с Чортом (я не стал отмечать в сочинении, что во всех эпизодах покупки мертвых крестьян сделка совершается лишь после того, как Чичиков или его собеседник чертыхнуться), я закончил длиннейшим предложением о том, что "как нельзя вынуть из груди живого человека сердце, чтобы посмотреть на его пульсацию, так нельзя и грубо анатомизировать литературное произведение, разрывая его на части и показывая: это - лирика, это - эпос; но, как можно при помощи стетоскопа услышать и понять работу сердца, не вскрывая грудь, так и подлинная литературная критика способна изучать произведение искусства не умертвляя его неуместным анализом." Я был не очень удивлен, получив двойку за свои изыскания. Им и не могло понравиться мое сочинение, как не понравилась компьютеру последняя фраза: он подчеркнул ее всю, признав слишком сложной для восприятия. С компьютером я справился - изменил параметры стиля проверки грамматики - но вот изменить параметры стиля отечественной филологии никому не удается до сих пор.

глава53. Филфак и Филология

Итак, я не ожидал найти какой-то премудрости на филфаке. С ехидной мстительностью готовился я выискивать все его слабости, доступные глазу вахтера. Но действительность сумела меня удивить: ни на каком другом факультете и даже в соседнем с университетом ПТУ не сталкивался я с таким хамством, невежеством и чванством. Вот характерный эпизод: полная дама со следами одышки подходит к вахтерскому окошечку:

"Здравствуйте" - хочу я выговорить в четвертый раз, загадывая, когда же она догадается произнести принятый между людьми оборот речи: "пожалуйста" или слова приветствия, или хотя бы просто цельное предложение, но замечаю: цвет ее лица изменился от красного до бледно-зеленого, дыхание стало прерывистым. "Если наш диалог продолжится, то придется вызывать скорую помощь" - подсказывает мне врожденная человечность, и я выдаю болезной заветный ключ N78.

Однажды ко мне в вахтерскую будочку зашел приятель, тот самый, чей бумажник украл мой шеф в армии, кто путешествовал без денег и документов по Золотому Кольцу и переворачивал стол в военкомате. Нескоро ели предки наши, нескоро текла наша беседа, где придаточные обороты сменяли сложноподчиненные предложения подобно чашам с вином, оба мы были - и остаемся - любителями книг с добольшевицкой орфографией, стилистики девятнадцатого века и Платона, когда говорят без никакой другой цели кроме как почувствовать удовольствие от фразы изящно оттеняющей нюансы смысла, как вдруг, посередине предложения, какое я к сожалению не смогу воспроизвести дословно, и потому читатель получит лишь самое блеклое представление о нашей дружеской игре, - в окошечке вахтерской будки появилась взволнованная пожилая женская голова и, несколько задыхаясь вытолкнула слова:

- Но что навело вас на эту мысль? Ведь мы же не имеем удовольствия быть знакомы.

- Вы! Вы... Я слышала, о чем вы говорили. Вам надо поступать!

- К сожалению, мои скромные способности оказались недостаточными для преодоления конкурса на классическое отделение Вашего достойнейшего заведения - признался я.

- Вам обязательно надо поступать! - сказала, удаляясь, голова.

"Нечасто же филологи слышат сколько-то украшенную речь, если мы с тобой, связанные математическим, а не гуманитарным образованием, смогли нашей беседой столь поразить эту почтенную особу, являющуюся, надо полагать, преподавательницей сего странного учебного заведения." - произнес я другу, и мы продолжили болтовню.

глава54. О русской поэзии

Чем дольше я пишу, тем чаще и громче слышится мне: "А кому могут быть интересны наблюдения солдата стройбата, лаборанта, вахтера? Что значительного можно разглядеть со столь незначительных высот? Кому интересна твоя болтовня о ничтожных вещах: нарядах, профобязательствах, паутине, ключах и т.п.?". Друг пролистает до третьей страницы, сестра до десятой, мать до двадцатой, жена до тридцатой (внимание, читатель, я вовсе не утверждаю что все эти родственники у меня есть или были, или будут! Я говорю лишь о том, что если они были бы, то могли бы вести себя именно так.), а людям незнакомым и вообще открывать незачем эту повесть. Что и кому могу я сказать нечто новое, поучительное, забавное, грустное, красивое? И, желая как-то выправить сей изъян, решил я посвятить некоторое место в повести замечаниям о предмете, значительность которого бесспорна, - о русской поэзии. Какое же другое место приличней для подобных замечаний, как не то, где рассказывается о дружеском разговоре в вахтерской будочке филологического факультета? Всякий должен согласиться, что лучше выбрать место невозможно, и некоторые добрые люди простят мне за сию композиционную находку непродуманности, поспешности, горячности, прохладности, длинноты, краткость, резонерство, таинственность и прочие литературные болезни, из которых здесь невозможно перечислить и сотую часть.

Что значительней было для нашего Отечества, чем родная поэзия? Необозримая Родина наша разнится пейзажем, климатом, образом жизни, но Пушкина, как и небесные светила, знают все русские. Его знали лучше, чем православные молитвы, не говоря уже о классиках марксизма. Во времена запрета на политику, на церковь, на торговлю, на эмиграцию - русская поэзия стала всем. Любовь к Гумилеву и Бродскому выражала не только поэтический вкус, но и была антисоветским паролем.

Стихи Лермонтова, Блока, Есенина заучивали как молитвы. Ловкачи от поэзии продавали Советской власти свои бездарные восхваления, а более одаренные умели торговать и своим фрондерством. Читатели путешествовали по Италии вместе с Пушкиным, Мандельштамом, Блоком сквозь "железный занавес". Когда рухнул СССР, высвободилась Церковь, появилась политика, закипела торговля, открылись границы - поэзия перестала быть модной и круг ее любителей сужается до нескольких светлых точек.

глава55. Внутренний голос

Говорят, что в каждом человеке живут как бы два существа: одно действует, а другое наблюдает за ним: укоряет или одобряет, смеется или плачет от увиденного.

Ко мне это не совсем подходит, потому что во мне не один внутренний голос, а по меньшей мере сто один, по преимуществу несогласных друг с другом. И вот один из них, внимательный и суровый, начинает меня расспрашивать.

- Согласен ли ты, что человек, стремящийся и не без успеха, лишь к наслаждениям этой жизни, гедонист и эпикуреец, - пресыщается?

- Вероятно - отвечаю я - хотя мне трудно утверждать со знанием дела, ибо многие из людских удовольствий достаются мне куда реже, чем хотелось бы.

- Как христианин ты мог бы согласиться и более уверенно - упрекает голос и продолжает - а человек, пресыщенный материальными удовольствиями впадает во всевозможные интеллектуальные соблазны, надеясь с их помощью испытать более острые впечатления?

- Пожалуй, я зачастую начинаю прямо со второго.

- Искренность делает тебе честь, но сама по себе не оправдывает ошибок - отмечает голос - а интеллектуальные соблазны надоедают, как и материальные, и человек впадает либо в апатию, либо в хулиганство?

- Замечательно, что у нас так мало разногласий. Теперь взглянем на наиболее знаменитых русских поэтов. Например, на Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина и Маяковского. Вряд ли ты оспоришь, что гедонизм пронизывает поэзию Пушкина, задает ее тон?

- У Пушкина можно найти самые разные настроения, "Бесы" даже ты не назовешь стихотворением гедониста, но, если говорить о главенствующем настроении...

- Мы с тобой не монографию пишем, а разбираемся в важных вещах. Следующий по времени и в школьных учебниках - Лермонтов. Бунтарство и демонизм занимают в его поэзии то место, какое у Пушкина занимало ровное восхищение миром, гедонизм.

- Молодец, но сообразительность не избавляет от необходимости делать выводы и следовать им. За Лермонтовым, хотя бы по популярности следует Блок, в котором демонизм уже соседствует с апологией варварства, например в "Скифах" и "12". А за Блоком идут талантливые и сентиментальные хулиганы Есенин и, Маяковский.

- Ты имеешь в виду, что уже гедонизм Пушкина влечет кровожадность Маяковского? Далее ты сделаешь вывод, что если в культуре слишком упиваются внешней, телесной стороной мира, то могут ее потерять, как это случилось после нашествия Глокой Щуздры и дыр-бул-щила на русскую культуру. Дай тебе волю, ты вообще запретишь поэзию.

- Ты горячишься, как я могу что-то запретить, когда я лишь голос? Но вернемся к Пушкину. Его было принято называть отцом современного русского литературного языка. Сравним его с "отцами" литературных языков других народов: немцев и итальянцев. Отцом итальянского языка называют Данте, в первую очередь за его Божественную комедию, где он увековечил свою платоническую любовь к Беатриче, и, не противореча христианскому учению, дал картины загробного мира. Впрочем, в России мало кто читал песни о Рае. Отцом немецкого литературного языка называют Лютера за его перевод Библии на немецкий. Ясно, что оба этих гения воодушевлялись в творчестве христианской верой. О Пушкине этого сказать никак нельзя. Не будем упрекать его мальчишеской выходкой, "Гаврилиадой": в зрелые годы он не хвастается этой, не лишенной изящества, поэмкой. Но, даже когда он пишет стихи на Евангельские темы, трудно отделаться от впечатления, что персонажи Евангелия для него лишь литературные образы, как Аполлон или другие языческие боги. Когда читаешь Данте, таких мыслей не возникает, да и любовь, прославляемая итальянцем, совсем не та, что прославляет Пушкин.

- Ты клеймишь Пушкина так прямолинейно! У него такие красивые стихи!

- Ты не прав, я критикую не Пушкина, а отношение к нему общества, культ Пушкина, явившийся симптомом духовной болезни. Пушкин - прекрасный поэт, но те, кто пытались сделать из него "наше все", повредили и поэту, и всем нам. Моя мысль еще ясней, если ты посмотришь на сложившийся в 10-ые годы ХХ века культ Блока: его больное, измученное воображение буквально завладело читательскими толпами, лишило их здравого смысла. Не стоит винить за это одного Блока, куда виновней читатели, сделавшие из барда учителя жизни.

На этом голос замолкает, и я продолжаю размышления о поэзии самостоятельно.

глава56. Об антисоветской сущности советских поэтов

Будет написана лишь после получения достойного вознаграждения за проведение необходимых библиографических изысканий, или при публикации данного труда тиражом не менее 10 000 экземпляров. В последнем случае, кроме того, автор (то есть я, Пименов) должен получить не менее 10 000 безусловных долларов как законно оформленный гонорар. Торжественно обещаю и клянусь пред памятным образом знамени части, где служил, выплатить с именованной суммы предусмотренные законами налоги, включая налог на нищету.

глава57. Увольнение и ультиматум

Примерно полгода спустя, оглядывая своих соседей по очереди за зарплатой: небритых, испитых, с потухшими глазами, следами на лице былых разгулов и утраты даже надежд на их повторение, мужчин от тридцати до пятидесяти - я вздрогнул. "Они ведь тоже, устраиваясь во вневедомственную охрану, думали, что это - на время, лишь островок в плавании. Но их судно пришвартовалось здесь не на месяцы, а на годы. И что с ними стало? Не ждет ли меня их судьба?!" И я уволился.

Через пару месяцев я уже сидел напротив сообразительной толстушки за тридцать, заведующей лабораторией Ленинградского инженерно-строительного института (ЛИСИ), обсуждая условия своего поступления лаборантом в открывающийся здесь компьютерный класс. Вооруженный некоторым трудовым опытом я высказывал:

- Я могу работать у вас, только если вы согласитесь с тем, что: 1. Я не хожу на демонстрации и субботники. 2. Не езжу в колхоз. 3. Не сижу на работе попусту, когда нет дела. Впрочем, если работа требует, я могу и задержаться.

- А пол вы подметаете? Гвоздь можете приколотить?

- Понимаете, мы только оборудуем лабораторию, и может понадобиться физическая работа. А попусту на работе я сама не сижу и от других не требую.

Приятно удивленный безоговорочным принятием своих условий я начал работать. Позднее выяснилось, что список требований был неполон: еще я не могу красить.

Зав. кафедры, оглядев выкрашенные мною стеллажи, ошарашенно произнес: "Вы, наверное гений." "А в чем дело?" "Только гений может так выкрасить стеллажи." - он подвел меня к ним. Вечером стеллажи казались в порядке. К утру они почему-то стали выкрашенными в полоску. Больше меня не просили красить.

Я не мог предвидеть, что через пару лет уйду из ЛИСИ после сложной интриги, точкой опоры коей будут правила работы вневедомственной охраны.

глава58. Вахта, повелительница мира

Послушав рассказы о моем вахтерстве, вы не могли догадаться, что вахта - не скромная будочка с ничего не определяющим персонажем внутри, а: командная высота!

боевой пост! современный укрепрайон! передовой бункер социализма! щлохинатор постмодернистского супрематизма! арьергард авангардного искусства!

Ведь вахтер может и не дать ключ. Он может требовать, чтобы все помещения, кроме указанных в годовом списке, закрывались ровно в 18-00 "Ну ладно, пусть в 18-30". Он может по собственной инициативе останавливать входящих в здание: "Вы куда? К кому? А кто вы такой?". Он может требовать документы. Он может грозить непокорным сотрудникам и случайным прохожим милицией. Он может ругаться матом из своей конуры. Он может требовать исполнения неведомых никому инструкций.

Его зловредные возможности ограничены лишь собственной ленью. Его несокрушимую мощь сотрудники учреждения могут использовать против друг друга.

Многие уборщицы завидуют таким возможностям вахтера. Из всего арсенала вахтера им доступно только одно: покрикивать на этих вечно сорящих научных сотрудников.

"Ходют, ходют, грязь разносят, а что толку от этих ученых? Горе одно." Но даже и уборщицы в состоянии поразить незнакомых с местными обычаями. Один французский профессор пару лет назад читал вечернюю лекцию с-петербургским студентам. В аудиторию вошла уборщица и потребовала "освободить помещение, потому что ей надо убирать.". Лектор, непонимающий по-русски, видя взволнованную пожилую женщину, решил что ей требуется помощь. Но в чем? "Может быть, прорвались трубы, и надо помочь ей остановить воду?" - спрашивал он у студентов. "Может быть в здании бандиты?" Может быть она больна, нужно вызвать скорую?". Французский профессор мог представить себя водопроводчиком, санитаром, полицейским; он не мог представить, что уборщица выгоняет его из аудитории. Не знаю, как студентам удалось объяснить ему.

глава59. Робот ДВК

Все знают про сапожника без сапог. Чуть менее знаменит брадобрей, который бреет всех, кроме тех, кто может бриться сам. Из его бороды состоит две трети математической логики, пятая часть теологии, половина гносеологии, десятая часть изящной словесности, также его борода проглядывает из некоторых частей физики и биологии. Но я не о его бороде, а о доме для архитекторов и строителей.

Точнее сказать, это было два дома: один выстроенный при царях, другой - кое-как присобаченный к нему - при социализме. Социалистическая часть казалась серым кубом, брошенным в архитектуру Петербурга катапультой времени. Попасть из одного корпуса в другой можно было только пройдя запутанную систему коридоров.

На втором этаже не помню какого корпуса и располагалась компьютерная лаборатория. Точнее - должна была располагаться, пока что в ней были лишь нераскрытые коробки с советскими компьютерами (Диалого-Вычислительный Комплекс или: "я робот ДВК, обучаю дурака." - рифмовал я, приводя в восторг женский персонал) и неподготовленные к электротехнике столы.

На включение первого персонального компьютера сбежалась вся кафедра математики. Но: он не работает! Перепробованы все доступные способы: он выключен, включен снова, по непослушному прибору стукнули кулаком, наконец, через час-другой даже посмотрели инструкцию - мы все делаем правильно! А он не считает!

Ну, как всегда: ошибка в самой важной части инструкции. Нужно нажать на "М", а не на "Б" - просветил нас коллега, видевший подобные агрегаты в другом ВУЗе.

Победа! Теперь: "пусть Пименов все рабочее время сидит за компьютером и осваивает его, а потом научит нас."

глава60. Гносеологическая

Если какое-либо явление окружает нас повсюду, как окружает нас воздух, явление это не так-то просто осознать. Потому, кстати, многие не верят в бытие Бога.

Еще сложней догадаться о чем-то отсутствующем, никогда не виденном. Поэтому изучать щлохинность в стройбате или на вахте затруднительно: она там повсюду, в каждом миллиметре, в каждой миллисекунде. Также невозможно догадаться о щлохинности было бы в моей физико-математической школе - школьнику там ее не видно, почти не показывалась щлохинность и на матмехе (пока она меня не выгнала). Моя работа в ЛИСИ - идеальный, лабораторный, случай для исследования взаимодействия щлохинности с окружающим миром: щлохинность там еще не пропитала собой все окружающее, но и не пряталась по углам, а была на виду. Но обо всем по порядку.

глава61. Крокодил-вешатель

Русские оптовые смерти первой половины двадцатого века: гражданская война, террор, отечественная война отзывались и 80-90-е годы "демографическими ямами".

Вы спросите, какое это отношение имеет к моему повествованию? Самое прямое: великий миротворец Горбачев в неустанной в борьбе за мир и численность Советской армии (коя из-за упомянутых выше демографических ям сокращалась) повелел отправлять в армию студентов даже с тех вузов, где раньше давалась отсрочка от службы. Поэтому воинский призыв слизывал с первого-второго курса парней на два года, учиться оставались почти исключительно девицы.

То же было и в компьютерной лаборатории. Студентки, обучаемые как правило дамами лет 50, подбегали ко мне и вели к своему компьютеру (вокруг каждой машины теснилось 3-4 человека). "Он не работает, что делать?". Я тыкал пару кнопок, меня перехватывали следующие девушки. Потом обращалась за подсказкой преподавательница.

Полтора часа я метался между партами, объясняя про работу компьютера и уклоняясь от решения задач, чего добивались от меня девицы, зачастую прочно забывшие пройденное на первом курсе и даже в школе. Особенно настырным я объяснял: "Напрасно Вы уверены, что юноши все и всегда сделают за Вас." "Уф-ф..." Вздыхал я, слушая звонок.

За этой рутиной наступали более приятные занятия: приходили научиться программам посложнее любопытствующие преподаватели, способные студенты писали программы, рисующие всевозможные домики - это нужно для архитекторов, - студенты-иностранцы - таких у нас было немало - занимались чем-то загадочным. Одним нужен мой совет, от других я могу узнать что-то интересное.

Приходили ради компьютерных игр и мальчишки из соседней школы, как-то проведывавшие о нашем классе. Я их пускал, постепенно раскрывая, что в компьютере есть кое-что поинтереснее тетриса или "кремлевских лабиринтов" (так называлась игра, в которой надо было маневрировать по простенькому лабиринту, спасаясь от монстров-бюрократов). Сложился кружок: я их учил программированию на Бейсике и основам логики. "Ребята, есть брадобрей, который бреет всех, кто не может побриться сам. Бреет ли он себя?" Пока они ломали голову: "если он бреет себя сам, тогда, по условию, он сам себя не бреет, а если он сам себя не может побрить, то, по условию он сам себя бреет." - я подбрасывал им парадокс, которому больше двух тысяч лет: "У моста через реку жил да был крокодил, умный и злой. Он ловил прохожих, спрашивал, зачем они идут по мосту. Если ему отвечали правду, то он прохожего вешал, а если ему лгали, то он прохожего съедал.

Однажды прохожий сказал крокодилу: "Я иду быть съеденным". Крокодил задумался, повесить или съесть он должен прохожего и зацепенел навсегда. Почему?"

глава62. Роковой вопрос

Моя полная и сообразительная начальница радовалась успеху лаборатории. В мои дела она глубоко не вникала, командовать особенно мной не решалась, ибо сама так и не научилась работать на компьютере. Она освободила меня от всяких бюрократических проблем, в трудных же случаях обращалась за советом к приятелю с кафедры, который, хотя и не входил в штат компьютерного класса, фактически руководил им; меня можно было считать его замом по техническим вопросам, а формальную начальницу - замом по административным проблемам. И вот, начальница, почувствовав себя кем-то вроде моей старшей сестры, подкараулила меня в закутке между кондиционерами и, перекрыв выход своими крупногабаритными формами, задала вопрос: "Пименов, почему ты не поступаешь учиться? И вообще, о чем ты думаешь и чем занимаешься?".

Я мог бы произнести примерно такую речь: "О уважаемая и энергичнейшая женщина, лучшая начальница моя! Прошу простить, что ответ на Ваш короткий и ясный вопрос будет не столь краток, как хотелось бы Вам, и может быть не столь ясен, как хотелось бы мне. Чтобы стал понятен строй моих чувств, приведший меня к мыслям и действиям сегодняшнего дня, я приведу простой пример из армейской жизни.

Как Вы знаете, в нашей Советской армии, к сожалению, очень распространена дедовщина. Напомню, дедовщина состоит из ряда унизительных обычаев, которым солдаты, недавно поступившие в часть обязаны следовать. Они должны не только выполнять за старослужащих неприятную работу, но и подшивать им воротнички, стелить за ними койки, натирать до блеска бляхи на ремнях и пр. Иногда в эти обычаи входят и периодические избиения молодых. Непокорных или неумелых молодых солдат могут наказывать так, что мне даже неприятно об этом вспоминать и неудобно вам рассказывать. Благодарение Богу, в части, где служил я, дедовщина была не очень распространена.

Но не устроена ли наша штатская жизнь по тому же принципу дедовщины? Разумеется, на гражданке принцип этот проявляет себя в более мягких, но и в более изощренных формах. Посмотрим, например, на карьерный рост. Не способствует ли ему приспособление под начальство более, чем умелая и инициативная работа?

Посмотрим, на этапы научной жизни: защита диплома, аспирантура, защита кандидатской диссертации, защита докторской, избрание в академию. Не есть ли каждый из этих этапов лишь выполнение навязанных "научными старослужащими" обрядов, обрядов лишенных внутреннего смысла? Ведь, если смысл науки - поиск истины, то неважно, кто ее высказывает: академик, студент или простой ребенок. Боюсь, что на многие из заданных мною вопросов придется ответить "да".

Но если так, то в чем причина торжества столь вредного для самого общества принципа дедовщины? Полезно поискать причину этого в области психологии. В армии дедовщину несомненно поддерживает принцип неверно направленной мести (если существует верно направленная месть, что сомнительно). Старослужащий, прошедший через систему издевательств, хочет отыграться за свои унижения. Самое простое и справедливое для этого - отмстить обидчику. Но это или страшно, или невозможно, если обидчик уже отслужил и демобилизовался в какой-то далекий город. Тогда, не забывший свои обиды старослужащий отыгрывается на молодых солдатах. Поскольку человеку свойственно считать свои поступки справедливыми, правильными, то он считает теперь систему дедовщины верной и необходимой. Короче говоря: "Я терпел и ты терпи. Ты не лучше меня."

Этот же психологический механизм поддерживает и дурные обычаи нашей штатской жизни. Но есть и еще одна психологическая причина. Дело в том, что всевозможные нелепые обычаи нашей жизни и, особенно получаемые после них справки, дипломы, удостоверения, почетные звания, награды облегчают начальству да и вообще посторонним людям вынести свое суждение об обладателе этих знаков отличия. Оценивать ум, способности, сердце человека можно только обладая самому развитым умом и сердцем, а вот прочитать какую-либо справку может всякий грамотный. Таким образом, принцип дедовщины во-первых помогает заправилам нашего общества отыграться за все те унижения, которые они претерпели, становясь заправилами, а во-вторых избавляет их от необходимости думать и чувствовать. Чувствовать что-то, кроме неизбежных человеку инстинктов.

Я не подчинялся дедовщине в армии. Не собираюсь подчиняться ей и в гражданской жизни. То что я делаю, пишу и говорю другим придется оценивать не исходя из сопровождающих меня документов, а по внутреннему содержанию и своим вкусам. Не вижу в этом ничего плохого. Правда, жизнь моя тогда превратиться в эксперимент, быть может печальный, но печальной может быть любая жизнь. Эксперимент же этот может быть интересен и мне, и еще кому-то."

глава63. Спасительные вороны

Но я был слишком застенчив, чтобы произнести такую речь, а мои чувства - слишком сумбурны, чтобы ее составить. Я оказался застигнут врасплох в узком проходе, единственный выход из которого вел на грудь начальнице.

Один мой длинноволосый друг, работавший в педагогическом ВУЗе провинциального городка, был пойман старшими коллегами в небольшой комнатке. У них были ножницы.

Угрожающе пощелкивая ими, педагоги приближались: "а сейчас мы будем тебя стричь". Его мольбы ушли втуне. Тогда он бросился к окну, собираясь выброситься с третьего этажа. Коллеги, будучи людьми добросердечными, занервничали, мой друг стремительно развернулся на 180 градусов и выскочил в дверь сквозь утратившие стройность ряды озабоченных его прической.

Но мой закуток не оставлял пространства для маневра. "Как ты будешь жить? О чем ты думаешь?!" - вопрошала женщина. "Ворон считаю!" - выкрикнул я. "Ах!" - всплеснула она руками, а я выскочил в образовавшуюся щель. "Я Пименова спросила, о чем он думает, а он сказал, что считает ворон. Представляешь, каково!

Нет, ты представляешь!" - теребила она через час уже не меня, а своего друга, помогавшего лаборатории. "Ну и пусть считает." - успокаивал тот добрую женщину.

глава64. Простые, но страшные тайны щлохинности

4. Тебе, что, больше всех надо? Это резюме конституции щлохинности. Народ отвечает:

3. Что-то сделать можно только закосив под дурачка.

глава65. Мышка-щлохинатор

Добрая начальница, нервничавшая из-за ворон уволилась. На ее место пришла женщина лет 25, худенькая, молчаливая, подозрительная серая мышь. Щлохинность перешла в контратаку на компьютерный класс и лично меня. Она вела операции по трем направлениям, сочетая напор и грамотное использование местности. Во-первых, щлохинность использовала правила хранения материальных ценностей (в нашем случае - компьютеров), определяемые во многом инструкциями вневедомственной охраны, т.е. вахтером. Во-вторых щлохинность использовала особенности штатного расписания и всевозможных инструкций, определяющих штатное расписание применительно к компьютерной лаборатории. В-третьих, щлохинность атаковала меня персонально.

Я начну с последнего. Когда большинство студентов и преподавателей вполне освоило компьютерную грамотность, надобность во мне или каком-либо другом консультанте резко сократилась. Здравый смысл говорил - нужно как-то расширять деятельность лаборатории, что и происходило стихийно: например, созданный мною кружок.

Но если прежняя начальница радовалась, когда компьютеры под моим присмотром находили себе все новое и новое применение, то новоявленная начальница-мышь считала, что все работающие за компьютерами в перерыве между занятиями - "пименовская мафия". Она боролась со мной и с визитерами, стремясь, чтобы компьютеры как можно больше времени были выключены, наивно веря, что выключенные компьютеры меньше портятся. Никто не мог убедить мышь, что компьютерам совсем не вредно работать, не стоит только их часто включать и выключать, если бы не расход электроэнергии можно было бы держать их включенными круглосуточно. Итак, мышь с некоторым успехом добивалась, чтобы в классе было меньше посетителей в перерывах между занятий, а во время занятий меня все реже и реже подзывали на помощь студенты и преподаватели. Работы становилось все меньше и меньше, а раздражать она меня начинала все больше и больше. Я стал лениться.

Это достойный внимания феномен: когда меня теребили без конца, я бодро бегал от столика к столику, объясняя, что надо делать. Когда же меня стали спрашивать раз в 15 минут, то вопрос всегда от чего-то меня отрывал: от книги, от блаженного мечтания, от решения задач... Я больше думал не о том, как решить проблему вопрошающего, а о том, как отвязаться от него. Кстати, то же самое происходило с моим коллегой, тем самым моим приятелем, что избежал армии из-за обонятельных галлюцинаций. Каждый год летом он ездил в геологическую экспедицию поваром, всегда работа доставляла ему удовольствие. Потрудившись пару лет в компьютерном классе ЛИСИ он приобрел привычку лениться и не мог от нее избавиться даже в любимой экспедиции. Видимо, расслабленная работа рождает лень куда быстрей, чем напряженный труд или безделье.

Но, недовольная тем, что я не вполне ей поддался, щлохинность провела обходной маневр. Мышка-начальница решила устроить в лабораторию, хотя бы на полставки, свою приятельницу. Кстати, одну свою приятельницу она уже устроила, а еще там работал мой приятель, так что всего была одна начальница и трое подчиненных, а работы было меньше чем при открытии класса, когда в подчиненных был один я. Но вот провести еще одну приятельницу мышка не могла из-за штатного расписания: не положено иметь в лаборатории столько сотрудников. Тогда она решила избавиться от Пименова, тем более что меня вполне мог заменить мой приятель (ни начальница, ни все ее приятельницы не научились работать на компьютере). Но избавиться от меня было не просто, наоборот, зав. кафедрой еще когда мышка только устраивалась начальницей, обязал ее соблюдать условия, выдвинутые мной при поступлении, т.е. не обязывать меня сидеть на работе попусту. А в ходе работы я еще договорился, что по возможности буду приезжать попозже, поскольку живу за городом и мне дольше, чем другим, добираться. И с этим тоже мышка должна была считаться.

глава66. О сокращении штатов

Как можно было в щлохинную эпоху уволить человека? Если этого хотели все, если начальство бессовестно - проблем нет. Есть тучи и кучи инструкций: по технике безопасности, по противопожарной безопасности, по гражданской обороне и пр., все сотрудники их нарушают, все - виновны, уволить можно каждого, было бы желание. Появилось желание - Иванов, то ли дерзящий начальству, то ли заснувший на политинформации, уволен.

Но если начальство не бессовестно, если оно не поднаторело в плавании по морю подобных бюрократических приемов? Если оно хочет уволить плохого работника просто за то, что он плохо работает? Ничего оно не сможет сделать, особенно если работник умеет писать гладкие заявления и отчеты. Можно, было увольнять людей, уничтожая их должности (по сокращению штатов), так сказать, вырывая деревья с корнем. Но сократить штаты не очень трудно, а вот расширить их, получить деньги на новую штатную единицу - дело очень и очень непростое, не каждому начальству доступное. Всякое начальство раздувало штаты, а не сокращало их.

Трудно уволить любого сотрудника, трудно было мышке уволить меня, ведь и с работой я справлялся, и симпатизировал мне зав. кафедрой - низенький, пожилой немец.

глава67. Почти священная колба

Интриги бывают: открытые и тайные, одноходовые и многоэтапные, любовные и карьерные... Интрига мышки, согласно этой черновой классификации была открытой, многоэтапной и карьерной. Первый этап - поставить нашу лабораторию на сигнализацию. По законам вахты это неизбежно влечет: ключ от лаборатории хранится в запечатанной колбе, колбу эту будут выдавать не более чем трем сотрудникам лаборатории, указанным в специальном списке. Второй этап - добиться, чтобы в этом списке была моя фамилия. Третий этап - составить расписание берущих колбу к первой паре занятий. Это расписание обяжет меня приезжать с утра чаще, чем два раза в неделю, мне это не понравиться, и я уволюсь. А если и не уволюсь, то можно, пользуясь этим расписанием, сокращать мои вольности и дальше.

Все шло как по нотам. Я не мог уклониться от своего включения в тройку допущенных к взятию колбы (напоминавшей по форме маленький факел) - все-таки иногда мне надо было приезжать на работу первым, а не взяв колбу я не мог бы открыть дверь. Стоп! Дверь-то я бы открыть смог. Ключ от лаборатории хранился не только в опечатанной колбе, но и на кафедре. Именно им все пользовались, колбу же никто никогда не распечатывал, она передавалась вахтером сотруднику, а тем другому сотруднику лаборатории и нетронутой возвращалась на вахту. Так в чем же был смысл списка людей имеющих право брать пресловутую колбу, и зачем было ее вообще брать?

А затем, что, когда ее под роспись брали с вахты, то вахтер отключал сигнализацию, а когда сдавали на вахту - включал сигнализацию.

глава68. Разве это глупость?

Был уже конец 80-ых, речи Горбачева немного развязывали языки. Так я услышал от сослуживцев о происшествии под Североморском, на военной базе. Однажды неподалеку случился страшный пожар, кажется горел бензовоз, к небу поднялось облако дыма и огня. Увидевшие это старшие офицеры поняли: "Началась война и это -атомный гриб. Какое чудо, что мы еще живы." Они побежали в положенные им по должности автомобили, и быстрей, быстрей, не оглядываясь... Шоссе было заполнено столкнувшимися машинами.

Когда я рассказывал о священной колбе приходившим в класс преподавателям - некоторые уже оставляли детей в моем кружке - они мудро кивали головами: "Ну разве это глупость. Вот у меня на работе была глупость, так это была настоящая глупость и то: никто ничего не говорил, не возмущался. Чего Вы, Пименов, многого хотите." Глядел я на этих мужчин, старше меня на десяток-другой и думал: "дай Бог, идущие в стране реформы - дело серьезное. Они конечно, принесут всем нам много хорошего, но и как они ударят по вам, с вашими "настоящими глупостями". Вы просто будете никому не нужны, раздутые штаты бесчисленных НИИ будут сокращены вдвое, втрое, вас выбросит на улицу и вы будете озираться по сторонам, растерянно ругаясь, так и не поняв, что произошло. Я-то допустим, тоже не разбогатею, но я хоть понимаю ради чего остаюсь бедняком, и найду себе радости в грядущей, более свободной жизни, а вы, бедняги..." Перестройка гудела. Мышка и ее подружка прилежно набирали на компьютере роман Рыбакова "Дети Арбата." Я набирал эссе о Франциске Ассизском. Когда начальство узрело мое занятие, то было искренне возмущено - видимо тем, что текст показался абсолютно загадочным: "вроде все по-русски, но не ясно о чем." И ускорило интригу. Было составлено расписание, мышка, я и мой приятель пришли к зав. кафедрой, тот поинтересовался моим мнением о расписании. Я сказал, что это глупое расписание подписывать не буду, священной колбе подчиняться не хочу, но готов в будущем работать даже больше чем сегодня, например, завести еще один кружок для школьников. Зав. кафедрой невесело кивал головой, а я произнес речь, очень понравившуюся моему другу. Увы, читатель, сегодня я помню из нее только конец. Я напоминал, как почтовые служащие, которым во многих странах законом запрещено бастовать, срывают работу начиная буквально исполнять все инструкции, регламентирующие их работу. В результате письма, обычно доходящие до адресата за два дня, идут две недели. "Вот и я вижу что составляются инструкции с единственной целью затруднить мою работу. Поэтому я лучше уйду по собственному желанию." Начальник радостно согласился.

Подружка начальницы, которой я в свое время много чем помог по работе, хотя и участвовала в интриге, чувствовала себя неловко. "Пименов, давай мы тебе окажем материальную помощь от профсоюза, пока ты еще числишься в штате." "Хорошо бы, но я не член профсоюза." - отвечал я, в очередной раз удивляя. "Так мы тебя примем. Пиши заявление." Я уже начал писать, как поинтересовался: "а сколько мне за это дадут." "Тридцать рублей." "Очень уж нехорошее, памятное, число. Если бы хоть на рубль больше или меньше." - подумал я и произнес: "Не буду я вступать в Ваши нелепые профсоюзы." "Я бы на твоем месте так не поступила." - не сдавалась мышкина подружка. "Я тоже так думаю." - сурово молвил я.

глава69. Этимологическая

. Пришла пора обнародовать этимологию щлохинности. Как догадался знакомый со стенографией мой коллега по кооперативу программистов, где я работал после увольнения из ЛИСИ, слово "щлохинность" происходит от слова "изложенному", написанному плохим почерком. Буквы "и" и "з" сливаются в "щ" а слог "же" превращается в слог "хи". Таким образом, фраза из ответа Председателя Лен. Горисполкома Ходырева на заявление Пименова, где щлохинность назвала себя по имени, могла читаться так: "по вопросу, изложенному в Вашем заявлении..." Как прозаично!

глава70. Умнее обезьяны

Кооператив этот состоял из нескольких почтенных пожилых дам, ровесниц и старых знакомых шефа и трех мужчин, подобранных по политическому признаку: все трое активно не любили Советскую власть. Старшему было около тридцати, еще школьником он раскидывал с анфилады Гостиного двора листовки про истинный социализм, который по его мнению не имел ничего общего с КПСС-овским режимом. Он был арестован и провел больше пяти лет в лагере, освободившись из-за горбачевских реформ. Младший (именно он расшифровал "щлохинность") был активным членом "Народного Фронта" как раз в это время побеждающего упомянутого Ходырева на выборах в депутаты СССР и помощником некоммунистического депутата.

- На персональных компьютерах умеешь работать?

- Нет. Но ведь этому и обезьяну можно научить.

- Нет. Но ведь и этому обезьяну можно научить.

Пока шеф обдумывал, я очень убедительно произнес:

- А я гораздо умнее обезьяны. - Шефу стало неудобно возражать.

В кооперативе я программировал для баз данных, ездил к нашему заказчику на птицеферму, переворачивал бюст Ленина из папье-маше лысиной к прохожим, распивал чаи с коллегами, не чувствуя прежней неловкости, но это уже совсем другая история. Приближался август 1991, падение коммунизма, отступление и трансформации щлохинности, а с этим приходит конец заметок, где я старался интересно и бодро поведать о скучном и грустном.

на сайте "Тёмного леса":

Малое путешествие по большому государству

Правдивые и порой серьезные заметки о работе Пименова при коммунистах и о щлохинности, составленные им самим

ОГЛАВЛЕНИЕ

глава1. Вступление

глава2. Введение в теорию щлохинности

глава3. Кровавая подпись, воспитательная работа и справедливая месть

глава4. Суд и щлохинность

глава5. О письмах начальникам

глава6. Знакомство со щлохинностью

глава7. Щлохинность как ноумен и феномен

глава8. Щлохинность, суффиксы и риэлтеры

глава9. Химически чистая щлохинность

глава10. Детские впечатления о Библии и ГБ

глава11. Как "косили" от армии

глава12. Я попадаю в в./ч. N54614. Мой любимый анекдот

глава13. Медленно бегущие солдаты

глава14. Моя личная война

глава15. Неизвестные мученики

глава16. Улыбка и ее сущность

глава17. Как улыбка привела меня в армию

глава18. Народ в шинелях

глава19. "Одним ударом - два зуба."

глава20. Фарцовщик на урановом руднике

глава21. Смена начальства

глава22. Снова о дедовщине и о лагерной пословице

глава23. Ретроспективная

глава24. Мои новые обязанности

глава25. Правила игры

глава26. Лабиринт для юстиции

глава27. Многонациональный народ в одноцветных шинелях

глава28. Этническая карта третьей роты в./ч. N54614

глава29. О генетической памяти

глава30. Народ, состоящий из людей

глава31. О бане, помывке и благородстве

глава32. Последняя глава о народе или дедовщина наоборот

глава33. Немного об офицерах и прапорщиках

глава34. Дух и материя

глава35. Вид из госпиталя им. Бурденко на Советскую армию. Анатомия бунта и унижения

глава36. Склизь, мгла, грязь

глава37. Богословие в армии

глава38. Прощай!

глава39. Последний привет от генерала

глава40. Перепутье

глава41. Зеленый вестник свободы

глава42. Математико-механический факультет ЛГУ им. Жданова

глава43. Математика и Советская власть

глава44. Исключение с Мат.-Меха

глава45. Три послесловия

глава46. Перед цитаделью

глава47. Кто такой Буридан?

глава48. ЦНИРРИ

глава49. Карьерные горизонты

глава50. Вынос знаний

глава51. Геологи, географы, юристы

глава52. Отступление о неудачном поступлении

глава53. Филфак и Филология

глава54. О русской поэзии

глава55. Внутренний голос

глава56. Об антисоветской сущности советских поэтов

глава57. Увольнение и ультиматум

глава58. Вахта, повелительница мира

глава59. Робот ДВК

глава60. Гносеологическая

глава61. Крокодил-вешатель

глава62. Роковой вопрос

глава63. Спасительные вороны

глава64. Простые, но страшные тайны щлохинности

глава65. Мышка-щлохинатор

глава66. О сокращении штатов

глава67. Почти священная колба

глава68. Разве это глупость?

глава69. Этимологическая

глава70. Умнее обезьяны

поделиться:

Правдивые и порой серьезные заметки о работе Пименова при коммунистах
и о щлохинности,
составленные им самим