Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Голоса: ОН - изрядно пропитый и прокуренный баритон. ОНА - простуженное и грубоватое меццо-сопрано.
звуки настраиваемой виолончели, которую никак, по-видимому, не удается настроить. В дальнейшем, далеко на заднем плане возникает атональная пьеса Шнитке или Шонберга, приближается, врывается, удаляется на усмотрение звукорежиссера.
Музыку перекрывают звуки моечной: звон посуды, плеск воды, кашель.
ОН (решительно). Здравствуй, Петрушевская! Ты пойдешь со мной на Гутникова? Завтра в восемь вечера.
ОНА. Чего это ради?! Какая я тебе к черту Петрушевская! Чего ты привязался ко мне?! Отвали-ка, парень...
ОН. Ты не сердись. Постой, не кричи так. Я не могу здесь объяснить: здесь у тебя уйма народу. И кухня рядом. Там что-то подгорает, наверное. Вот теперь уже официантки заглядывают. Так ты ничего не поймешь. У тебя столько посуды! Ведь у тебя ж все пальцы разъело. Напрасно ты моешь с содой и без перчаток.
ОНА. Что вам нужно от меня? Думаете, если у вас борода и вы стильно одеты, вам можно приставать к кому попадя? А ну, убирайся отсюда! Ну, чего ты привязался? Хватит с меня. Ни к чему это. Если вам нужна баба, так я замужняя, ясно? Валяй! Валяй-ка, а?
ОН. Петрушевская, я ведь знаю, что это ты. Не помню только, как тебя звать, как тебя звали тогда. Пойми, мне позарез нужно с тобой поговорить. Ты можешь выйти отсюда? Ну, на немного! Выйдем на минутку, и я постараюсь все объяснить, Петрушевская!
ОНА (отмалчивается, гремит посудой)...
ОН. Когда у тебя конец смены? Я подожду, если сейчас невозможно отлучиться.
Она (в сердцах). Не Петрушевская я! Сколько вам говорить... Я сейчас... ничья. Раньше была Васильева, еще раньше Овчинникова, а совсем недавно... Не помню...
ОН (торопливо, убеждающе). А я помню! Я очень коротко тебе расскажу, они не успеют помешать. Ты мой себе посуду, если надо. А я прикрою дверь, можно? Нет-нет, не совсем, конечно. Они ничего такого не подумают.
ОНА (просительно). Ушел бы ты подобру-поздорову, а! Некогда мне тут с тобой рассусоливать.
ОН (неуверенно). Почему бы нам не пойти завтра на скрипку, Петрушевская? Это, конечно, не виолончель. Но у Гутникова хороший звук, говорят. Ведь и у тебя звук в ту пору был замечательный, Петрушевская. Как хорошо, что ты краснеешь! Ты ведь не прогонишь меня! Ты ведь Петрушевская. Теперь я вижу. Уверен, что это ты. Ты всегда вот так вспыхивала, как электрическая. А твои руки... как огрубели. Они, наверное, всегда теперь красные, разъеденные щелочью. Но все равно это руки Петрушевской. Не сердись, пожалуйста, мне не нужна женщина. У меня есть две или три женщины. Так же, наверное, как у тебя много мужчин...
Знаешь, я встретил недавно нашего учителя. Ты помнишь, очень светловолосый, высокий, полноватый, с сияющими и очень добрыми голубоватыми глазами чуть навыкат. Помнишь, тот, который в войну был штурманом авиационным, У него еще была драгоценная скрипка, итальянская, ручной работы, которую он вывез из Вены, просто стащил из разбомбленного музея - как трофей. Я радовался, когда он позволял мне прикоснуться к ней или даже сыграть... Так вот, я его встретил не так давно: он растолстел, обрюзг, словно покрылся пеплом. У него не хватает двух верхних резцов, то есть зубов. И он пожаловался, что никак не вставит новые. Видно, потому он и не улыбается больше. И глаза у него, оказывается, светло-серые, а не голубые, - совсем пепельные. Говорят, он уходил от жены. Жил с какой-то ученицей, даже ребеночка ей сделал. За это его и уволили из музыкалки, за аморалку. А он все ездил потом в дальний поселок преподавать скрипку. И в быткомбинате набрал уроков. Только у него с ученицей этой тоже не заладилось. Он вернулся к жене. Его снова приняли в школу, только уже не завучем, а рядовым почасовиком. Вот с тех пор и потускнел он... Ты что, Петрушевская, снова злишься? Да на тебя смотреть горячо!
ОНА (яростно). Если вы не уйдете теперь же, я позову когонибудь. Чего ты хочешь от меня? На черта мне эти твои сплетни? Вот увидишь, я оболью тебя помоями - и отвечать не буду... Постой, не уходи... Ладно, валяй, рассказывай дальше эти твои байки, Все не так скучно. Ну и что там сказал тебе этот тип, которого ты встретил... Ну, которого ты называешь учителем? Давай, досказывай и проваливай отсюда...
ОН (оживленно, с надеждой). Знаешь, Петрушевская, он теперь вроде бы пришел в себя и снова светится добротой. Даже стал приветливей прежнего. А пепел на его лице вызывает к нему уважение: чувствуется, человек много пережил. Он стал совсем похож на старого Грига. Помнишь, "Корзина с еловыми шишками" у Паустовского? Я его как-то спросил о тебе, и он сказал... Я, оказывается, неправильно произносил твою фамилию: Петрашевская вместо Петрушевской. Не мудрено ведь: столько времени миновало, столько всего... Я вон пальцы потерял на левой руке. Хотел подработать на пилораме, чтобы купить приличный инструмент, да учебу продолжить... Зато выучился потом на инженера...
ОНА (с нетерпением). Слушай, кончай заливать! Это, конечно, жаль, что у тебя пальцы оторвало. Да какое мне до этого дело?! Ты прости... Так что сказал тебе этот... учитель? Постой, что это ты трусишься? Нервы, что ли? Так у меня тут валерьянки нету.
ОН (перебарывая непонятное волнение). Он сказал, что Петрушевская... Он поправил мое произношение и сказал, что... Знаешь, может, я действительно ошибся, и ты не Петрушевская? Я сначала сам себе не поверил, когда мне показалось, что это ты. Я как раз сюда забежал перекусить, и мне вдруг показалось, что это ты, вернее, она, Петрушевская, собирает тарелки, прежняя, изумительная, с розовым свечением загадочного лица, но - в грязном халате посудомойки...
ОНА (быстро). Вот я и говорю, тебе померещилось. Никакая я не Петрушевская. А теперь шуруй-ка отсюда, парень. И без тебя тесно, душно - не продохнуть. Вот и работы поднавалили.
ОН (торопливо, сухо). Он сказал, что Петрушевская кончилась. Бросила музыку. Стала обычной самочкой. Раза три-четыре выходила замуж. Что у нее ребенок, мальчик. И что она сама не знает, наверное, от кого этот ребенок. Вот и все. Извините, я пойду.
ОНА (порывисто). Постой! Ты все-таки псих, наверное, порядочный. Да у тебя вон слезы, что ли? Такой большой, такой бородастый... Ну, иди, иди... Идите ж! Некогда мне...
ОН (потерянно). Петрушевская, я был еще мальчиком-подростком, когда ты уже стала светящейся, рыжеватой, гордой женщиной. У тебя были летающие, сильные и прекрасные руки, золотые глаза и черно-бархатный голос. Меня трясло на твоих школьных выступлениях. У твоей виолончели был такой огромный звук, что он переполнял любой из городских концертных залов, сколько бы там ни собралось народу. Я преклонялся перед тобой, Петрушевская... Теперь я встретил тебя и узнал сразу же. Я видел тебя несколько раз. Вчера в автобусе я уступил тебе место. Ты была совершенно пьяная. Неужели это сделало с тобой опьянение? Ты была тихая, счастливая, вся светилась нежностью. И в розовой лампе твоего лица отдельно сиял золотой рассвет твоих глаз. При этом ты снова была ласково-гордая, как тогда, в моей юности. Не знаю, что это за проклятье такое! Я женатый человек. У меня положение в городе, неплохой заработок. У меня трое детей. А я по-прежнему преклоняюсь перед тобой, Петрушевская. И когда учитель сказал о тебе, что ты... Я не стыжусь этого: у меня возникла надежда. Я готов был поверить всему - и это меня не смущало. Я подумал, что "если она самочка, вернее, если она принадлежала многим мужчинам, то может принадлежать теперь мне. Да, именно теперь, когда я уже не тот робкий до озноба, задушенный любовью к музыке и вообще несбыточной любовью к Петрушевской, мальчик. Я знаю, что женщины можно добиться. Я даже подумал, что если тебе трудно живется, мне будет легче тебя взять. Если ты пьешь, я напою тебя. Если ты задолжала, я заплачу твои долги, вытащу тебя из этой вонючей посудомоечной. Сделаю все, лишь бы ты и твоя... музыка... Я не скрываю своих мыслей, потому что они были, потому что это мысли мужчины, который хочет и рассчитывает свои силы, чтобы взять... Но теперь я не верю учителю. Не верю, что ты только самочка. И сейчас мне больше всего хочется одного - чтобы ты завтра пошла со мной на Гутникова. Просто потому, что у него хороший звук, говорят. И потому, что я мог стать лучшим, чем он, скрипачем. И потому, что ты играла гениально. И потому, что мы теперь страшно взрослые. И должно же стать когда-нибудь возможным - мне пойти с Петрушевской на концерт прекрасного скрипача: ведь я же не тот некрасивый подросток в братниной шинели и треухе, робкий и неуклюжий, дикий и наглый, - потому что влюбился в прекрасную Петрушевскую... Так неужели же время, судьба, жизнь - все не в счет, и мне никогда не подняться до Петрушевской?... Даже теперь, когда учителя больше нет?
ОНА (потерянно: маска, "придурь", юродство слетели с нее, руки уронила, говорит пронзительно просто, глубоким меццо, почти без хрипа, неумолимо, как судьба, что ли). Ну, Петрушевская я. Баба. Пьяница. Посудомойка. Шлюха. Никогда не играла лучше средненькой семиклассницы. Грамотности, культуры, учителя не хватило. Потому и ушла из училища, из музыки. Тройку получила - вот и ушла. И учитель "помог". И работаю. И пацана, сына нашего, вскармливаю. И люди "помогли" - общественность - оторвали учителя от меня, в семью вернули. Ну и что? Ну и что?! Ну и что с того, что любой мужик за бутылку может переспать со мной?! Это мое дело, никого не касается. И не ходи здесь. С тобой не пойду. Никогда. Уходи.
Внезапно обрушивается гора посуды. Врывается шум кухни, брань официантов, буфетчика, плеск воды, чей-то пьяный хохот...
Но все перекрывает атональное, но все равно прекрасное звучание измученной виолончели.