Станислав Подольский

СВИДЕТЕЛЬ

(Пьеса для чтения)

Лица

Свидетель 1, Яков, студент-третьекурсник

Свидетель 2, Дмитрий, студент-дипломант

Свидетель 3, Роза, студентка-третьекурсница

Свидетель 4, Надежда, студентка-третьекурсница

Свидетель 5, Вера, рабочая литейного цеха, студентка вечернего факультета

Свидетель 6, Ася, студентка-третьекурсница, комсомольская активистка

Свидетель 7, Вениамин, партийный активист

Свидетель 8, Виталий, молодой преподаватель из семьи научной элиты

Свидетель 9, Семён Ремов, провинциальный адвокат

Свидетель 10, Петя, обыватель

Свидетель 11, Марфа, домохозяйка, жена милиционера

Человек, который не видел, ответственный работник

Судья (кукла-марионетка; играет человек)

Заседатели, прокурор, адвокат (куклы-марионетки; играют люди)

Служитель (робот, играет человек)

Диктор радио - мужчина

Диктор радио - женщина

Голоса из зала

Авторский голос (всюду, где имеются звучащие ремарки или замечания)

 
  "Мы век судили без предвзятости!
  Судили? Мы?..
  Легли костьми.
    И. Снегова, "Поэтам-сверстникам"

ПРОСТРАНСТВО ПЕРВОЕ. БЫТ.

На сцене пусто. Три экрана. Звучит неспешное тиканье стенных ходиков. Свидетели дают показания - залу.

Яков (Юноша в чем-нибудь простом: темные брюки, цветная футболка на фоне белого экрана, в руках газета ("Комсомолка") Говорит просто, будто сам с собой).

На улице зябко. Дома, то есть в общаге, душновато.

По радио только что передавали из "Летучей мыши", кажется. Красиво. Немного печально, но так просто и светло.

С газеты орет какой-то неофашист с пастью бульдога и лбом орангутанга. Как они там это терпят?! Ну а мы тут разве не терпим кое-что? Господи, да у нас вся жизнь - ожидание! У меня, по крайней мере. Когда только закончится эта проклятая учеба - бумажки, бирюльки - все понарошку. Когда наконец - жить?

Сегодня первое апреля. Единственный день, когда ложь перестает быть ложью. И все радостно врут в открытую, то есть говорят как бы и не ложь: "эй, платок уронила! Или сердце...".

А ведь сегодня у меня день рождения. Ура! Я родился в самый честный день года! Двадцать два честных дня я уже пережил - не так уж скверно, пожалуй...

Дмитрий (студент-дипломант в светло-сером костюме (теперь студенты неплохо одеваются) на фоне темного экрана, плечистый, с модным рыжеватым "коком").

Вчера таскался в рощу с девкой с химфака. У неё негритянские грандиозные губы. Малость ломалась: привыкла нравиться и что сходу лезут... От целований воздержался. Назло.

Было уже поздновато. Колотун, хоть и сирень маем попахивает. То-то сегодня еле очухался. На консультацию не пойду, пожалуй...

(Садится на край куба, как на каменную тумбу. Сбоку взъерошенный, как прическа, сиреневый куст. Видно, конец апреля).

Роза (она в трико и свитере ручной вязки. Сидит по-турецки, темная на желтом фоне. Прическа домашняя, ералаш).

Иногда, вот как сегодня, не хочется просыпаться. Ещё во сне снится желание не просыпаться. Это, наверное, от трусости. Запуталась и не хочу ничего решать, ничего.

Пишут о любви, а в жизни ненависть, торговля - шмотками, услугами, положением, собой.

Зачем прочла "Овода"? Теперь? Благородство! Верность! Романтика! А ведь всё проще. Он аспирант. "Идём ко мне, помогу разобраться. Чаем угощу". А потом дверь на ключ - к стене, и лапать, и на кушетку: "Молчи - всё равно не слышно. Тебе, нам будет хорошо. Я помогу..." - и еще какую-то галиматью. А я и не сопротивлялась: больно, и мерзко, и... сладко. Почему не этот? Надо же когда-нибудь... Какая разница! Все они... А теперь всё так пошло. Он ни при чём: "Скажешь - исключат за аморалку. Тебе всё равно не поверят".

Исчезнуть! Убежать куда-нибудь! Сквозь землю провалиться! Уехать! Домой... Да нет, я слишком люблю маму, чтобы хотеть её возненавидеть. Только она и любит меня. Наверное, всегда так - больше любят тех, кто приносит больше боли? А отец и братья - хорошие, но тёмные. Гнев, непонимание, ненависть. Только и думают, как сбыть меня с рук да калым получить. А теперь: "Позор! Позор на мою голову!" И - ненависть. И - презрение...

Дмитрий: Вот и сирень посохла, а ведь только середина мая.

Тащусь домой. Иду и думаю, что очень устал и что ноги ноют, особенно левая, у щиколотки. Напрыгался, а теперь она болит, даже не ноет, а скулит тихо-тихо.

Иду городом "студентов и генеральских вдов" мимо домов с бульдожьими дореволюционными мордами. У каждого дома фасад на два метра выше, чем надо, - для значительности, фальшивая высота. И тут брехня. Оказывается, брехня - старушка, ещё с дореволюции, зато бессмертная. А из-за брехни вылазит натуральный быт. Вот на завалинке возле облезлого генеральского особняка сидит полураздетая женщина. Уже стемнело, и не видно, сидит ли она просто в нечистой розовой комбинации или это сарафанчик такой трикотажный. Рассказывают, когда наши предки привезли с войны заграничные шмотки, то многие бабы щеголяли в комбинациях прямо в театрах, считая, что это бальные платья. Ну, да это анекдот. А эта тетка развалилась на завалинке, словно дома, и болтает о чем-то слишком громко для сумерек с мужиком в пижамных штанах и до пояса голым. Мужик курит и вставляет иногда словцо в разговор. Что ж, они у себя дома, а завтра выходной, почему бы и не поболтать допоздна.

В общаге, в комнате пахнет соленой рыбой и сыростью.

Включаю свет. В открытое окно ломятся комары и еще какие-то букашки. Сшиб одну, раздавил. Раздеваюсь. Жарко. В кране хлюпает и кашляет вода: мы устроили примитивный холодильник для масла и пива, если оно есть. Пиво здесь неожиданно приличное, а не прокисшая моча, как обычно повсюду. Ищу и нахожу (Библ.: ищите да обрящете!) в посылочном ящике кусок настоящего балыка. Лешке зажиточная любящая мама иногда присылает замечательную снедь. Слетаю вниз, в буфет за пивом. "Пиво кончилось, ресторан закрыт". Обойдёмся лимонадом: бутылка загадочно лоснится в "холодильнике" под краном. Разворачиваю балычок. Поднимается густая вонь: в балыке копошатся нежные белые черви. Доэкономились.

Я ж и говорю давеча красотке: "Зря ломаешься: завтра протухнешь". Не верит.

За окном давно уже ночь. Пронзительно-белые фонари. Ноет на повороте трамвай. Ноет нога. Ноет душа что-то... - пёс на привязи.

Яков: Роза очень несчастна. Она и сегодня плакала. Плакала она и вчера, и позавчера, и третьего дня. Она плачет, как сезон дождей. Откуда влага берется в такую-то жару. Глаза у неё сегодня еще черней, чем обычно. Лицо помятое, серое, будто неумытое. Она стала еще красивей и злее. Почему она так одинока? Стоит только пожелать, особенно женщине... А может и тогда чувство одиночества не проходит?

На днях она выпила уксусную эссенцию, ночью. Терпела до утра в комнате, полной девиц. Потом потеряла сознание, застонала. Вызвали скорую, её спасли. Но смерть как бы спряталась в ее глазах. Она живет, плачет и думает о смерти. Я ничего не могу поделать. Меня направили от деканата выяснить, в чем дело, помочь, может быть. А я просто втюрился. И ничего не могу поделать...

(По ходу спектакля в первом пространстве возникают различные звуки: вот где-то насвистывают твистик, сбивчиво, отрешенно, не умолкают ходики - то громче, то глуше, разбиваются капли о подоконник, журчит вода в невидимом кране, судорожно колотит на соседнем заводе паровой молот, глухо, словно кулаком в стену, дает о себе знать сердце... И ещё шаги - по асфальту, по сцене, изредка прорывается метроном. Скрипы, хрипы, дыхание. А то вдруг начинают бить куранты по радио, и шумит утренняя Красная площадь, словно день ещё только начинается...)

Надежда: Помню, в детстве я просыпалась и не могла вспомнить всего, что выучила о Земле. И становилось как-то странно. "Что? - думала я. - Почему?" Но я забывала даже имя Земли. Перед глазами стояло Непонятное, просто непонятное.

Наверное, мне хотелось знать, ПОЧЕМУ ВСЕ ЕСТЬ? И я сама? Да и вот эти самые вопросы, почему они есть?

Позже я, наверное, так зазубрила все окружающее, что стала узнавать всё с первого взгляда, как будто я всегда всё знала. И от того вопроса осталась только тень, в которую страшно заглядывать. И я занялась более существенным - как быть? КАК БЫТЬ? Почему одно считается очень хорошим, а другое очень плохим? Какой великий совет постановил, что плохо, очень плохо, очень безнравственно приходить утром в мужское общежитие к нему, потому что вечером не пускают, и потому что другие парни приходят с занятий и тогда уже действительно невозможно быть самой собой, и прижаться к нему хоть на несколько минут, и стараться, чтобы проклятая койка не скрипела, и не кричать, хоть разрывается сердце, и прислушиваться потом к мату за стенкой и шагам в коридоре: "Сюда? Не сюда? Сюда! Нет, не сюда ещё..." Почему это всё так ужасно, что ночами потом невозможно сомкнуть глаз, а утром... Да в городе нет ни местечка для нас, ни одного сквера, ни одного подъезда, где взгляды чужие и грязь не липли бы к пальто, ни одной домохозяйки, ни одного милиционера, которые не прогнали бы со скамьи, и все они ухмыляются при этом, будто имеют дело со старой знакомой проституткой... Почему? Кому понадобилось, чтобы я стыдилась смотреть ему в глаза, уходя? Чтобы он стыдился проводить меня до выхода из общаги хотя бы? Чтобы я убивала нашего мальчишку столько раз, сколько он начинал жить во мне?

Как учиться? Где жить? Как быть, чтобы не голодать, чтобы не хотелось есть всегда - больше, чем узнать истину? И ещё - как бы в деканате не узнали! Как бы мама... Как бы он... Как быть - втайне от всех? - И это разврат? Но почему? А показывать в кино одинокую женщину в трехкомнатной квартире, набитой шмотками и одинокого юношу в собственном автомобиле - это не разврат?

(Два куба вертикально - трибуна свидетеля. Два куба рядом - скамья (подсудимых?) Он стоит возле трибуны, а ходики отстукивают все жестче, все настойчивей. Есть нечто решительное в его атлетической фигуре. Сейчас он заговорит, очень просто, без боязни ошибиться или, скажем, сболтнуть лишнее...)

Дмитрий: Мы жили тогда еще на частной квартире.

Утром передали, что запущен спутник. Как-то не верилось. Немножко кружилась голова, наверное потому, что над ней стало так высоко, - это сказал Лёшка. Еще он сказал, что раньше мир был похож на тоненький слоеный пирог: вверх мало, а в стороны слишком уж долго, А теперь мир стал, как кулич: в стороны так себе, а в высоту - только на голодный желудок справишься.

Короче, спутник мотал свои ниточки орбит, светился, был всем виден. На душе был необъяснимый праздник: оказывается мы не последние на свете - вот что смогли!

Ночью в дверь затарабанили чем-то тяжелым.

Я кемарил. Вернулся поздно с тренировки, украл у хозяйки-казачки два соленых помидора и кружку компота, да краюшку хлеба (она всегда ставила в сенях здоровенную кастрюлю компота и хлеб в льняном полотенце: для прохлаждения, говорила, а на самом деле, чтобы мы стащили немного, я так догадываюсь: это же и жирафу ясно! Что она не видела, что по полведра компота убывает за ночь?!), похавал и лег спать. Однако не спалось. В голове путались акробатика с математикой, рондат-фляк-сальто прогнувшись и какие-то криволинейные интегралы. А тут заколошматили в дверь.

Оказалось, сосед-плотник. Он жил в дохлой времянке в глубине двора, там, между сортиром и хилыми грядками лука. Да в общем-то он не просто сосед, а сын хозяйки от первого брака. Только мы-то об этом не знали.

Сосед стоял за дверью с топором в руке, обухом которого он только что бил в дверь. Был он пьян, ничего не видел перед собой и требовал - от пространства ночного, видно - чтобы ему немедленно вернули его жену, которую он бить должен. Но в том-то и дело, что он не был похож на пьяного. Скорее на сумасшедшего. Его невидящие глаза темнели, как лужи мазута...

Потом он сел на ступеньку и вцепился в голову руками. В желтковом свете фонаря руки его были похожи на заскорузлые корни дерева (я сразу подумал, что Лешка бы сравнил их с корнями). Он хрипел что-то нечленораздельное из-под рук, а из правого глаза, который сверкал между пальцев, выкатывались огромные капли и по верхушкам щетины сбегали куда-то под челюсть, в бурую бородёнку:

"Я был хулиганом... бандюгой... бил... всех... как попало... все пропивал... до нитки, - выдавливал он черные слова, - все бросил... все начал по новой... для нее... падлы... человеком стал... мастером... хоть бы кто... пожаловался..."

Он говорил с великим трудом, и не мог остановиться, будто жаловался всему ночному миру, или так, никому. Похоже было, в нем сорвался какой-то рычаг и теперь, заедая, разматывалась полустертая магнитофонная лента. Он говорил, что любит на свете только её, суку, а она вот уходит неизвестно куда, блядовать, конечно. Что у неё есть в городе какой-то вонючий отставник, с которым она путалась, когда он, её муж, был в отсидке.

Потом он ушел в ночь, пьяный-непьяный со своими незрячими сумасшедшими глазами. Я лег было дрыхнуть, но тут явился Лешка и сказал, что надо заглянуть к плотнику, потому что там что-то не так, рубится что-то и вообще чёрт его знает...

Когда мы ввалились к нему, плотник сидел на полу посреди комнаты, зажав топор между ног. Топор был плотницкий, наточенный, как ножик. В комнате было пусто, сыро - сарай да и только. Посредине, как после взрыва, громоздилась куча обломков, порубленный стол, стулья, шкаф, искореженная двуспальная кровать. Сильно шибало керосином. Целого только и было, что резная колыбелька со спящим малышом.

"Сам сделал, - бормотал он, - сам порушу. Пусть горит всё. Пусть горит..."

Топорище привычно лежало в его левом корневище (левша), а в глазах наворачивались красноватые капли...

Мы повязали плотника. Он не сопротивлялся, даже не реагировал на наши действия. Уложили его на порубанный матрас, из которого лезла вата, постеленный прямо на полу.

Пришла его жена, которая засиделась у подруги, "чтобы отойти от его пьяной морды". Стояла, безвольно опустив мучнистые бессильные руки, смотрела на разгром белесыми бледно-голубыми глазами...

Мы с Лёшкой вышли во двор. Над чёрными крышами шла, протекала громадная огненная ночь. "Гляди, летит!" - дернул меня за рукав Лешка. Действительно, великие древние созвездья пересекала свежая светящаяся точка...

(Приводятся обрывки показаний. Многое из материалов дела пропало или засветилось: память портится, как фотобумага. Приходится читать записи, воссоздавая утерянное, как по обрывкам строф судят о поэзии Сафо (Сапфо, Псаффы)).

Яков: Вот так неожиданно "просмотрел" всю свою "доисторическую" жизнь. Что здесь правда, что искаженное сознание?

Разве правда - это если не лгать?

А если не это, то что же?

Разве есть способ говорить правду, умалчивая о чем-то или утаивая часть правды?

Разве из двух свидетелей говорящий полправды, допустимые полправды, ценнее говорящего всё, что знает, в том числе и нежелательное для Судьи, Слушателя или самого Свидетеля?

Я думаю о Ней, я говорю для Неё, в Её честь. Если Она не поймет или не поверит, это ещё не причина для умолчания...

Дмитрий: Если мне удается вовремя проснуться и если первая пара - математика, а не экономика, или там научный коммунизм, или что-нибудь такое же бестолковое, я бегу в институт вот этой кратчайшей дорогой. Поэтому дома и деревья так примелькались, что стали похожи на простые декорации, в которых идет один и тот же спектакль с продолжениями.

Сегодня с утра на скамейке под акацией сидела девчонка в когда-то красном, а теперь добела почти выгоревшем платьишке. Причем она не играла в куклы или там в песочные пирожки, а просто сидела.

Подальше у пивного ларька сгрудились - пчелками - работяги. Ждали пива. Были они все какие-то мелкие, одетые в штопанные-перештопанные отрепья и похожи на пройдох. Вероятно, это были сезонники-строители или прибывшие на обработку виноградников. Конечно, я вовсе не считаю сезонников обязательно пройдохами, хотя многие, и особенно пресса, их не жалуют, обзывают "летунами". Потом они все разом загалдели: это ларёк открылся, и стали продавать пиво - кружками с желтоватыми шапками пены.

В кирпичном доме слева по ходу кто-то громко, даже слегка истерично смеялся. Во дворе дома было безлюдно, виднелись несколько грядок пыльного вялого лучка и большая куча лиственного мусора. Я, конечно, тут же припомнил, как однажды под вечер, когда я возвращался с тренировки, здесь во дворе маленький черный мужчина в грязной рубахе навыпуск рубил топором парадную дверь и визгливо матерился. Он кричал, что сегодня-то уж прикончит эту курву, которая с него, родного сына, тянет жилы и держит его во времянке, а разных кобелей е... Потом из пристройки выскочила огромная простоволосая баба, выхватила у мужичка топор, взяла его самого под мышку и унесла в пристройку, поливая усталой руганью мамашу, и сынка, и свою долю, и всю эту "говённую жизнь".

Теперь во дворе было пусто, тихо сохла трава, вились роем крупные радужные мухи над грудой преющего мусора.

Миновав двор памятного кирпичного дома, я свернул на тропку, которая шла задворками над глубоким оврагом и здорово сокращала дорогу до института. Овраг, честно говоря, не такой уж глубокий или дикий - обыкновенная промоина, куда все кому не лень сбрасывают мусор. Но всё же приятно, что там на дне что-то журчит, приятно видеть могучие заросли свежего бурьяна, приятно чувствовать глубину под ногами - как дома в горах. Потому-то я и стараюсь завернуть сюда при малейшей возможности. Иду себе, а внизу скользит моя тень - нож бульдозера или, к примеру, душа, бредущая в травных зарослях, пока тело мается в жаре и пыли. У тени неширокие плечи и длинная шея - таким я был подростком. Она живо бежит впереди меня. Когда я возвращаюсь, тень расширяется, становится коротышкой, катится под ногами - футбольный мяч. Идешь, топчешься по собственной тени, пинаешь её бутсами или кедами...

Нынче подумывал о том, что надо бы смотаться домой, если только удастся столкнуть сессию в срок и как-нибудь отвертеться от колхоза. Я уже представил себе, как там трава пахнет мёдом, а не соляркой, и как я ору, ныряя с обрыва в ледяную воду озера. Но тут же и сообразил, что дома меня никто особо не ждёт, хата сдана курортникам, встретят меня кисло-сладкими улыбками и сразу примутся сюсюкать и жаловаться на трудности и дороговизну. Придётся, как и в прежние лета, наниматься воспитателем в пионерлагерь, пасти разбегающееся стадо мальчишек и девчонок, которые орут, царапаются, плачут, хихикают, показывают тебе язык, а то и задницу. Мало того, заставят дежурить по кухне, устраивать ежедневные парады, то бишь линейки, выслушивать ежедневные бредни какого-нибудь надутого и жирного начальника лагеря.

Я, конечно, решил, что домой не поеду, и свернул с тропки на мощёную улицу...

Когда возвращался с лекции, сезонники всё еще пили своё пиво и галдели по-прежнему.

На скамейке под акацией никого уже не было, девчушка в линялом платье пропала. Наверное, поэтому я и вспомнил, что, когда работал вожатым прошлым летом, в моей группе (ненавижу слово "отряд" - словно солдаты или заключенные!) была такая же. Она тоже была в вылинявшем детдомовском платьице. К ней никто не приезжал и не пичкал ее фруктами и бутербродами в четыре этажа...

Я тогда дежурил по кухне. Она стояла в сторонке и поглядывала в мою сторону, а когда я отвернулся зачем-то, тотчас полезла помогать мне резать хлеб. Хлебный нож в ее ручонке выглядел, как шашка. Но она так посмотрела на меня, что я не стал отбирать у нее опасное удовольствие. Она так счастливо улыбнулась, когда я поблагодарил ее. А вечером принесла тополевые веники: сама наломала и навязала. Это были очень хорошие веники... Но окончательно она добила меня, когда шепнула застенчиво перед отбоем, когда я обходил палатки: "Вы, как мой папа..." А я-то знал, что никакого папы у неё...

Я прошел мимо опустевшей скамейки и решил, что все-таки поеду домой и буду работать в пионерлагере, пусть у меня отняли в прошлый раз любимую группу, и я ничего не заработал и даже остался должен, потому что коллеги стащили у меня подотчётные полотенца и пододеяльники, так, на всякий случай...

Автор: Возле пивного ларька стоят два студента, по-видимому. Они пьют пиво из бутылки, по очереди, прямо из горлышка.

Один из них, плечистый, рыжий, взъерошенный. Он не допил пиво, поднял бутылку и опрокинул ее горлышком вниз. Тонкая струйка искрится на солнце и исчезает в подножной пыли, почти не растекаясь.

Второй, пониже, тоже светлый, но скорее льняной масти, с рулоном чертежей под мышкой, облокотился о стойку ларька и смотрит куда-то в сторону. Его внимание привлекает явная странность: с придорожного клена один за другим слетают на землю, потрескавшуюся от зноя, зеленые еще, но высохшие уже листы.

Конец мая. Пятница. Адская жара. Тревожно как-то.

Через десять минут защита дипломного...

Автор: Вечер того же дня. Шумит ливень, как прибой морской или как листва под большим ветром. Черный тротуар лоснится и сверкает отблесками никому не нужной рекламы.

Они не могут покинуть подъезд, куда спрятались с полчаса назад. У неё худые узкие плечи. Одно плечо остро упирается ему в грудь. Они укрылись одним плащиком. Он слегка притянул ее к себе, подумал, что сейчас можно поцеловать. Осторожно целует, потом осторожно гладит ее лицо, висок, шею. На губах у него пресный привкус дождя.

Лицо её очень нежное, и волосы - нежные, пушистые.

"Как волосы, росшие под дождем", - вспоминает он чью-то строчку, неясную раньше.

Она лепечет, что ненавидит кого-то там.

"Наверное, любит", - думает он. Больше не целует. Глядит на дождь, на сверкающие тротуары. Остро чувствует: будущего у них нет. Но сегодня - красиво и печально - навсегда.

Затемнение

Смена декораций

ПРОСТРАНСТВО ВТОРОЕ. ЗАЗЕРКАЛЬЕ
ИЛИ СРЕДСТВА МАССОВОЙ ДЕЗИНФОРМАЦИИ.

Темп действия резко другой. Стук ходиков превращается в психопатское биение телетайпа. Пространство опутано бесконечными движущимися лентами. Звонят десятки телефонов. Светятся телевизионные экраны: симфония картинок. Снуют занятые люди в черном. Шумит и колотится печатная машина: звук, как у швейной, но огромней, ближе к пулеметной очереди. В общем-то обнаженный гремящий неуют. В центре пространства огромный пульт управления. Разбегаются провода - перепутанные электронервы. Толстый кабель - СВЕРХУ.

Свидетели 1-й, 2-й, 3-й блуждают в этом электрическом лесу. Они явно заблудились, аукаются, ищут, видно, друг друга. Не находят, хотя и находятся близко друг от друга: они отгорожены газетами, которые развернули и просматривают.

Яков: Когда читаешь газету, или слушаешь радио, или смотришь телевизор, информация по-разному трогает тебя, возможно тут виноваты голос, облик диктора, возникают какие-то предпочтения, пробуждаются воспоминания. Кажется, что диктор тоже человек и говорит свои слова... Предпочитаю газету. (Читает).

"Известия", 22 мая 1962 г., вторник. Инцидент на нашей выставке. Вечером 19 мая. Бразильская реакция... Попытка совершить провокацию... Подброшен портфель с динамитом... Ю.А. Рытаков и А.И. Кравцов обнаружили... Полиция арестовала Ю.А. Рытакова и А.Н. Кравцова... нашего посольства. И сотрудники МИД Бразилии Ренато Аршер и Карлос Бернардос освободили... ИХ ОРУЖИЕ ЛОЖЬ...

Дмитрий: "Известия", 23 мая 1962 г., среда. Производительность труда и проблема народонаселения... Несомненный интерес представляют данные о трудовых ЗАТРАТАХ... НА ПРОИЗВОДСТВО ОТДЕЛЬНЫХ ПИЩЕВЫХ ПРОДУКТОВ (эту строчку я прочел только через год!)...

...тем, кому 20 сегодня, предстоит прожить 54 года (значит, нам с Лешкой - 52! Это не так уж мало).

Автор: Бедный "оракул"! Многие из тех, кому сегодня 20, не проживут и двух недель.

Яков: "Правда", 23 мая 1962 г., среда. Судебный произвол в ФРГ (тогда меня еще не интересовало судопроизводство, а что такое произвол, я узнал вскоре у нас дома)...

Роза: "Известия", 24 мая 1962 г., четверг. НЕИСТРЕБИМАЯ ЖАЖДА СВОБОДЫ (Свобода заинтересовала меня с тех пор, как отец, братья и даже мама стали ограничивать её, пока не свели на нет. О другой СВОБОДЕ я тогда еще не думала)... 300 тыс. бастующих против Франко... (За неделю до ЗАБАСТОВКИ слово "бастующие" было для нас иностранным)...

Автор: 25 мая 1962 г., в пятницу газет никто не читал: был День шахтера, и по всем каналам шла патока о наших доблестных..., которых мы отлично знали в лицо - негритянское после смены, бессмысленно-пьяное по праздникам, воскресеньям и в дни получки - на черноватых от угольной пыли улицах, добродушное или злое в остальное, свободное от работы, время, но всегда простое, человеческое, без розовой помады юбилейных улыбок.

Яков: "Правда", 26 мая 1962 г., суббота. Ещё раз об ИСТИНЕ в правосудии. (Как видите, я уже тогда интересовался понятием ИСТИНА, и не только моя вина в том, что я до сих пор так и не знаю точно, что же это такое... Нет, не ловите меня на слове! Потому что я все-таки кое-что выяснил... знаю... теперь).

...Подчеркивая правильность... читатели осуждают попытки... поставить под сомнение необходимость и возможность достижения истины в процессе судопроизводства. НЕУВАЖЕНИЕ К ЗАКОНУ, ПРАВАМ ГРАЖДАН - ОДНО ИЗ САМЫХ ТРАГИЧНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ КУЛЬТА ЛИЧНОСТИ, ИБО МОЖЕТ БЫТЬ ОСУЖДЁН НЕВИНОВНЫЙ И ИЗБЕЖИТ НАКАЗАНИЯ ПРЕСТУПНИК! (Оказывается, они заранее, уже тогда всё знали о будущих процессах!)

...Требуется известное (а может, даже неизвестное доселе) мужество, чтобы посмотреть правде в глаза... Некоторые юристы утверждают, что НАШЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО НЕ СТАВИТ ЗАДАЧИ УСТАНОВЛЕНИЯ ИСТИНЫ... в статье 3-й "Основ уголовного судопроизводства" не упоминается слово "истина" (наверное, найти истину куда трудней, чем виновных, - подумалось мне, - потому что тогда приходится ответить на вопрос "почему?", а на этот вопрос иногда страшнее отвечать, чем на вопрос "кто?")... Но ведь истинная борьба - это не навешивание ярлыков буржуазности на то, что лишь по форме буржуазно... ЗДЕСЬ ЧТО-ТО НЕ ТАК...

Этот день приближался. Он уже дышал мне в лицо распаленной пылью и гарью машинного масла. Июнь накатывался огнедышащим танком лягушачьего цвета. Его траки подминали уже всё северное полушарие.

Дмитрий: 26 мая 1962 г., суббота, "Правда". Фото: "их нравы". Подпись: "...Изнуренный Гасти обедает, не переставая извиваться в танце..."

Автор: Между тем на сцене нечто происходит. Все торопятся, трудятся сломя голову - каждый на своем посту, на своей высоте. Похоже, провода от Пульта Управления тянутся не к приборам, а к людям (хотя это уже из области фантастики)...

Звонок - Сверху! Происходит то, что Р.Р.* описал в этом стихотвореньице "Игра в замри": все замирают. Только Центральный Пульт шевелит антеннами усов, то есть усами антенн (впрочем, кому как нравится!), прислушиваясь...

Вот кто-то не выдержал мертвого напряжения "игры", проронил Слово. Оно прогремело на весь мир - сцены (например, слово "почему?" или там "квитанция"). Говорящий тут же проваливается под сцену: он выведен из "игры". Отбой. Машина крутится дальше: обозреватель обозревает, комментатор комментирует, наборщик набирает, корректировщик корректирует, цензор... Что же делает цензор? Ценит? Зрит? - Как бы что не просочилось! Какая-нибудь государственная тайна. (Главная государственная тайна - наша обыденная ежедневная жизнь "как она есть", наша нелепица, нескладуха). Цензор вымарывает, читатель... Что делает читатель, известно одному Богу да институту общественного мнения (американскому?), хотя, думаю, он делает чаще всего то, что положено делать в свободное от работы и общественных нагрузок время, ну, например, обедает...

Яков: До того дня осталось уже меньше недели, но никто не думал еще, что он наступит.

"Правда" 27 мая 1962 г., воскресенье. Статья "Трещина". Оказалось, понтон изготовлен вместо стали 3с (спокойная) из стали 3к (кипящая)... Пусть мы не знаем еще, что вслед за первой трещиной появились пятнадцать других...

...СВОБОДУ АНТУАНУ ГИЗЕНГЕ!

...Стихи "Путь к правде" (?). Из новых стихов Е.Ш. [Екатерина Шевелева] "Статуя Свободы...": "А ведь когда-то светочем были / руки, как праздник, как взмах крыла... / Всё тянешься разжечь пожар в ночном поднебье. / Мне жаль, мне жаль, мне жаль тебя, сестра в отрепье!" "Автострада": "...но здесь бессмысленность погони, / коротенький слепой маршрут". "За границей": "Сколько раз вы были за границей? / - Я не понимаю эту фразу. / Я была в парижах, боннах, ниццах / - за границей не была ни разу".

Я читал стихи и думал: "Там, в стихах, в её жизни, наверное, идет дождь, земля разъезжается под подошвами, а из щелей между плитами внутреннего дворика лезут травинки, и она ничего не знает о нашей жаре, пыли, жестокости..."

29 мая 1962 г. выпало из памяти. Может, его и вовсе не было...

Роза: "Известия", 29 мая 1962 г., вторник. ...Древнегреческий миф принес нам через тысячелетия поэтический рассказ о могучем племени титанов, ДЕРЕВОЛЮДЕЙ (деревянные люди, господи!). И был среди них могучий дуб Дриас...

Автор: Июнь надвинулся, и уже нельзя ни обежать его, ни спрятаться от него в подворотне...

Если долго смотреть на солнце, то можно увидеть его - ровный круг мерцающей голубизны, охваченный тонким колечком пылающего золота. Зато потом куда ни посмотришь - везде солнце - белые, зеленые, черные жерла...

Роза: "Известия". 30 мая 1962 г., вторник. ...А МАРФУ НАДО СГНОИТЬ В ТЮРЬМЕ. МАРФА - ИЗВЕРГ... Тихая белокурая женщина, застенчивая... "Муж со всего маха ударил меня по голове бутылкой. Ребят до смерти напугал..."

"Меня упрекают, что не по совести приговор. Такая МОРАЛЬНАЯ КАТЕГОРИЯ НЕ ДЛЯ СУДЕЙ. Марфа Котлярова ПРЕВЫСИЛА ПРЕДЕЛЫ НЕОБХОДИМОЙ ОБОРОНЫ..."

"От дома Котляровой шёл потерпевший и говорил, что всё равно их зарежет... Я плеснула ему в лицо подвернувшуюся эссенцию из склянки".

... Дело Котляровой неспроста вызвало обильные отклики.

Дмитрий: В городе пусто. Даже собаки разбежались. Белое солнце. Белая пыль. Черные листья.

"Известия". 31 мая 1962 г., четверг. ... Паустовский - это звучание самых нежных труб в сердце НАШЕГО ЧЕЛОВЕКА...

Яков: Июнь наехал всей своей огненной махиной. В институте сессия. На заводах горящее железо вливалось в сорокаградусный клей горелого воздуха, несколько дней тому назад где-то в Италии РАССТРЕЛЯЛИ ЗАБАСТОВЩИКОВ. Через месяц янки бросят против МИРНОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ панамцев ТАНКОВЫЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ. Свинец посвистывал в мировом воздухе. Пули рвались в июне, как в костре. Вы никогда не бросали патроны в костер?..

"Известия". 1 июня 1962 г., пятница. Обращение... ПОВЫСИТЬ С 1-ГО ИЮНЯ ЦЕНЫ НА КРУПНЫЙ РОГАТЫЙ СКОТ И СВИНЕЙ... Понизить цены на сахар... ИНОЙ ВЫХОД НЕПРИЕМЛЕМ...

ПРОСТРАНСТВО ВТОРОЕ, ТРЕТЬЕ
(СМИ, ПАМЯТЬ)

В эфире или на сцене сосуществуют:

1. Радиостудия, тесноватая, обитая дерматином, как кабинет важного чиновника. Полупустые бутылки на журнальном столике. На пульте установлены микрофоны, мигают лампочки. Диктор - усталый мужчина с шарфом на шее. Его партнерша лет тридцати пяти, с приятным, внушающим доверие голосом, за толстым стеклом виднеется дерганый, перекошенный какой-то человечек. Объясняется знаками, дирижирует: стекло звуконепроницаемое.

2. Зал судебных заседаний с длинным столом, покрытым красной, заляпанной чернилами материей. Установлена трибуна для свидетелей (им придется играть спиной к зрителям: так всегда играют в суде), трибуна для прокурора (обвинителя), столик для защиты. Публика зала суда безгранично сливается со зрителями или слушателями радиопередачи.

3. Пространство памяти.

Яков (не замечая, что судьи и заседателей - трибунала - еще нет на сцене): Это страшно просто: если по тебе стреляют, надо убегать. Бежать надо низко пригнувшись, чтобы спрятаться за бегущих сзади. Надо стараться не упасть. Если упал - любой ценой вставай, или толпа пробежит по тебе.

В репродукторе свист, шипение, радиопомехи.

Диктор: Передаем обзор... (помехи) Митинг в Большом... (помехи) Кремлёвского дворца. (Обыденным деловым голосом) Многочисленные представители заводов и фабрик, труженики полей, ученые, деятели культуры, студенты собрались на митинг дружбы между народами нашей страны и республики Мали. "Уважаемые гости, товарищи, друзья", - сказал... (помехи) "Вы видели, с каким подъемом трудится наш народ. Все это делается для человека, ради мира и счастья на земле". Отметив далее успехи нашего народа в науке и технике, достигнутые, несмотря на определенные трудности внутри страны, несмотря на объединенные усилия международной реакции, стремящейся помешать нашему могучему движению вперед... (помехи)... сказал: "Наш строй открывает перед людьми широкие возможности для свободного творчества и смелых дерзаний".

Шум аплодисментов, переходит в помехи, свист. Тревожный свист репродуктора прорезается на протяжении следующих монологов.

Дмитрий (громко, как глуховатым): Какой-то изможденный человек бил себя в грудь и кричал с горкомовского балкона. Пот градом катился по его лицу. Он был как пьяный или сумасшедший. Его старались успокоить другие люди на балконе. Из мужчин кричал он один.

Еще кричали женщины. Они были в рабочих комбинезонах, замурзанные, взбешенные. Они просто надрывались от крика. И мужик кричал и бил себя кулаком в грудь.

Толпа молчала. Напряженно прислушивалась к тому, что кричат с балкона.

Жара наступила как-то сразу же с утра, когда митинг только начался.

Врывается репродуктор.

Диктор-женщина (сочно, со вкусом): Конечно, общественный строй изменяется только в результате борьбы нового со старым, отжившим, с теми, кто цепляется за старое (за дом? за семью? за сад?). Особенно большие усилия требуются для того, (суконным, проходным голосом) чтобы люди мыслили по-новому и по-новому строили свою жизнь (ей богу, она не понимает, что торочит! А если понимает?)

Диктор-мужчина (оживленно): Ректор университета дружбы народов, профессор... (помехи)... цитирует стихотворения студента-малийца Усмана Албахая: "Бороться за мир и свободу, за процветание стран и народов, за счастье огромной семьи людской. В ближнем своем уважать человека, чтобы вера твоя ему жить помогала. Маски срывать со служителей зла, одевших личину гениев века..."

Наплыв аплодисментов, переходящих в хрип и трещание помех.

Яков: Потом, после всего, когда наступила тишина комендантского часа и гробовое молчание "прогрессивной общественности", в политехническом у нас был митинг, точнее, обычное собрание, где мужчина, широкий и респектабельный, говорил со сцены, приложив пухлую холёную руку к груди. У него было длинное аристократическое, или просто сытое лицо и шарообразные фразы. Он был похож на полированный шкаф из рижского гарнитура. Он не был сумасшедшим. Он нервничал немного и потому много лгал о том, чего не видел, нам, которые видели.

Он говорил, что просто-напросто выпал из рук солдата автомат, и, ударившись об асфальт, сам собою застрочил.

Он был похож на завравшегося адвоката, и ему не верили. Поднялся возмущенный хохот, свист, улюлюканье.

Потом говорил другой. Он держался проще первого и тоже лгал. Но он был опытным горлохватом и демагогом. Многие ему поддались, ведь он бил себя в грудь и выкрикивал страшные вещи. Он рассказывал, как пьяные татуированные до пупа уголовники, взобравшись на танки и разбив бутылками оптику, выкрикивали антинародные лозунги. Он заявил, что так же вот было в Венгрии, когда мы защищали её от происков империализма.

Зал просто взревел от восторга. А он кричал: "Правильно армия сделала?" И все орали: "Правильно!" Он кричал: "Так надо стрелять?" И зал завопил: "Надо!!" Тогда он мигом отбросил свою "простоту" и пробормотал устало: "Ну вот, я так и думал. Вы настоящая НАША молодежь". И тут же на сцене закурил, как после привычной завершенной работёнки.

У меня болела помятая при падении в толпе нога и саднил оцарапанный осколком висок. Я ему ни на грош не верил.

Один парень был там. Он пытался выступить, рассказать, как все было на самом деле, но ему мигом заткнули глотку: в президиуме "митинга" сидели опытные режиссеры, они вели спектакль как по нотам, тем более, что "актеры" дрожали за место... в жизни. А мы все в зале действительно боялись: вылететь из института, а то и залететь "куда Макар телят не ганивал". И все-таки кое-кто из нас вылетел из института, потому что их выследили там, на демонстрации...

И еще... Этот второй "режиссер", несмотря на его "демократичность", был похож на профессионального преступника: было видно, сколько он душ переломал по пути наверх. Но даже он ничего бы не смог сделать с нами, если бы мы не так отчаянно трусили. Ведь страх был заложен в нас еще до рождения, еще где-то в родительских генах. И мы хотели одного: забыть, так забыть обо всем, чтобы как бы и не знать, чтобы нормально сдавать экзамены, выпивать тайком, ухлестывать за девчатами, смеяться, надеяться, строить планы на будущее, жить...

Наплыв радиопомех, из которых, как одуванчик, распускается голос...

Диктор-мужчина (юбилейно); Митинг дружбы заканчивается подписанием совместного коммюнике.

Диктор-женщина (радостно): Вырастим высокий урожай картофеля! Производство овощей имеет жизненно важное значение. Оно затрагивает интересы всего нашего народа. Партийные органы должны взять под повседневный контроль... (помехи)...

Диктор-мужчина (тревожно): Кровопролитие в Чаккано... (помехи).

Резкий голос свидетеля в пустом зале суда: ведь судий до сих пор нет на месте, луч прожектора выхватывает из серого пространства бледное лицо человека, который старается честно вспомнить...

Дмитрий (стараясь быть точным): Женщина лежала на газоне, запрокинув голову. Она была уже мертвой, когда толпа приволокла ее в сквер, бросила и помчалась дальше. Так она и лежала, запрокинув голову, в разодранном крепдешиновом платье. А сбоку, неестественно вывернутая, валялась ее рука. Рука была полная, с нежной кожей, и держалась у тела то ли на лоскутьях рукавчика, то ли на сухожилиях.

Только у плеча эта полная красивая рука напоминала ободранную баранью ногу...

Лицо гаснет. Вторгается радиоголос.

Диктор-мужчина (эмоционально): Улицы небольшого городка Чаккано (провинция Фразиноне) походят на поле битвы. Автоматные гильзы. Вывороченные мостовые, здесь в течение двух часов происходили столкновения между бастующими рабочими фабрики "Аннуциата" и отрядами полиции. На удары полицейских дубинок рабочие ответили камнями - исконным оружием пролетариата. Выстрелы, по словам миланской газеты "Джорно", раздались неожиданно. Автоматная очередь - и пятеро рабочих упали на мостовую. Газеты спрашивают... (помехи)...

Роза (чуть истерично): Старуха присела, странно, по-куриному растопырив руки. Ими она держала за руку детей, мальчика и девочку. Она бессмысленно вращала глазами и не знала, что делать

Диктор-мужчина (тревожно-сочувственно): Сегодня по всей стране началась кратковременная забастовка протеста. Она объявлена тремя крупнейшими профсоюзами Италии. В Риме состоялся массовый митинг, на котором (входит во вкус) с яркой обличительной речью выступил... (помехи)...

Роза: Еще одна толстая женщина держала на вытянутых руках младенца и кричала: "Да унесите же её!" Она была как парализованная от страха. А вокруг мчалось стадо человеческое. Я хотела схватить младенца, но какой-то рабочий меня опередил: ухватил кулек с ребёнком черными, в машинном масле и саже руками, да и женщину поволок в проулок.

Яков: Женщин вообще было гораздо больше, чем мужчин. Они бежали, тяжело переваливаясь, неуклюже падали, хватаясь за соседей, сваливая их с ног. И я бежал и падал, а бегущие валились на меня, ползли, топтали меня. Я ни о чем не думал: думать было некогда. Один раз нога моя застряла между упавших тел. Я почувствовал, что кость гнется, как детский бузиновый лук. Секунду я ожидал, сломается нога или нет, а потом ударил свободной ногой изо всех сил придавившее мою ногу тело, вырвался, пополз дальше. А вокруг - я видел - вспыхивают фонтанчики пыли, как во время сильного дождя...

В помещении суда возникает некоторое движение. Перемещаются тени. Какие-то люди, лиц которых не разобрать, усаживаются на места обвинителя, адвоката, публики. Судья вот где-то задерживается.

А в это время дикторша, как добрая волшебница, повествует по радио об экзотическом дальнем городке, где размахивают руками живописные трудящиеся, где валяются неподалеку гигантские обломки древнего стадиона, где по горным тропам бредут отары частнособственнических овец, где - слыханное ли дело?! - секретарь всеобщей конфедерации труда Агостино Новелла потребовал сурово наказать виновных.

Помещение суда немного смахивает на сарай: немытые дощатые полы, грубые деревянные скамьи, как в сельском клубе. Только высокие спинки стульев трибунала, мощная трибуна с гербом придают происходящему оттенок значительности, как всё, связанное со словом "государство", с понятием "власть".

Тень шевельнулась в кресле председателя суда: по-видимому судья, наконец, явился.

Судья (странно механическим голосом): Продолжайте, свидетель. Предупреждаю всех свидетелей, что они легко могут превратиться в обвиняемых. Так что - одну правду. Ничего, кроме правды! Но... в рамках разума...

Яков (не понимая намека): На балкон вышли три офицера, несколько солдат. У одного из солдат были наушники и торчали усики антенны за спиной, как у путешественника в иные миры.

Офицеры были загорелые, в защитной форме полевых войск, изрядно выгоревшей. Это я запомнил точно, потому что тогда мне очень понравилось это сочетание: бронзовые лица и светлая форма, и то, что они были аккуратны, как школьники на первое сентября.

Было жарко с самого утра.

На балкон выскочил худощавый юноша и закричал: "Тихо! Сейчас будет говорить офицер!" При этом кадык ходил у него на горле, как острый верблюжий горб. Кто знает, может, он кричал не совсем эти слова. Но мне запомнилось всё именно так.

К перилам подошел офицер, полковник или подполковник. У него были очень светлые, почти белые глаза и багровое лицо. Помню, я еще испугался, как бы его не хватил удар, он поднял палец и, глядя перед собой выпученными белыми глазами, с трудом выговорил: "Товарищи..."

Свидетеля перебивает будничный голос диктора из пространства средств массовой дезинформации.

Диктор (правдиво): Утром в Чаккано состоялись похороны Луиджи Мастроджакомо, сорокапятилетнего рабочего, убитого карабинерами.

Вера (взволнованно, срывающимся голосом): Мы шли всё утро. Вымотались. На пути от завода до горкома нас четыре раза останавливали: танки, бронетранспортеры, солдаты и снова танки, Мы брались за руки, под локти, и, подождав отставших, шли на солдат. Потом брались за бронетранспортеры и разворачивали их в ту сторону, куда им удобней было уходить. Просачивались между танками. Прорывались. Не все помнили, куда и зачем они идут: просто, мы шли. Нас не пропускали, а мы шли. Мы, раз в жизни сдвинувшись с места, не могли уже остановиться. Препятствия сплачивали нас. Мы стали едины: одна глотка, чтобы кричать "А-А-А", общие мускулы, чтобы прорываться.

Среди нас нашлись бывшие танкисты. Они не боялись танков. Некоторым удалось даже проникнуть в танки, сдвинуть их к обочине, один или два перевернуть.

Почему нас не пропускали? Мы хотели говорить с властью, сообщить ей о наших бедах, трудностях, потребовать помощи. Но власть, оказывается, не желала нас слышать, или даже страшилась нас.

Мы шли так долго и трудно, что уже и не думали - зачем. Просто за справедливостью. А когда пришли, случилось что-то неправильное, немыслимое...

Мы пришли, а в горкоме никого не оказалось: власть бежала от разговора - через черный ход, через окна с обратной стороны горкома. Делать стало нечего. Мы не знали, что теперь делать. Многие стали расходиться. Мне было жаль уходить: ведь мы так здорово шли сюда, так прорывались! Я еще никогда не ощущала такого: быть единой со всеми, слиться в один таран, в одну волю - дойти.

Некоторые вошли в горком, кто-то выступал с балкона: мы как бы делились сами с собой своими печалями. Потом начали расходиться по домам. В это время привезли солдат. Они стали цепью между зданием и толпой. На балкон вышло несколько офицеров. Старший из них поднял палец и сказал хрипло: "Товарищи!"

Она говорит искренне. Не оправдывается, не хитрит, не признаётся, нет - вспоминает. Её нельзя судить. Но её осудят. Её уже осудили - публика, общество, "граждане судьи".

Только теперь становится видно, что вместо людей на судейских стульях расположились марионетки, куклы в человеческий рост, управляемые откуда-то сверху, из темноты.

А время? Что оно там поделывает? Живет, кажется, своей временной жизнью, поскрипывает, тикает, идет. Что-то там происходит, творится, готовится. Может быть, придет наконец и наше время?

Судья (электромеханическим голосом): Подсудимый... То есть, простите, свидетель, зачем вы пошли туда, как оказались там, вы, студент, в этой тысячной банде хулиганов? Вы ведь член...

Дмитрий: Мы пошли...

Судья (прерывает): Говорите от своего лично имени. Массовые действия, не санкционированные партией и правительством, враждебны нашему строю.

Дмитрий: Я хотел... (решительно) Мы хотели помешать хулиганам: нам сказали, что там бунтуют тысячные банды хулиганов. Мы хотели увидеть все своими глазами. Там оказались оскорбленные рабочие люди. Мы хотели понять, чего они добиваются, почему бастуют. И еще мы догадывались, что потом, когда всё кончится, придут сытые благополучные люди, которые ничего не видели, и будут, приложив холеные руки к груди, рассказывать нам, которые видели, как всё было...

Судья (решительно): Суд не интересуется вашими рассуждениями и домыслами. (Пытается шутить). Оставьте при себе то, чего вы не знаете. Нас интересуют только факты, известные...

Дмитрий: Митинг кончился сам собой. Никто не знал, что теперь делать. В это время появились солдаты, их привезли на грузовиках. Люди испугались и стали скандировать: "У-бе-ри-те сол-дат! У-бе-ри-те сол-дат!" На балкон горкома вышла группа офицеров и солдат с рацией. Другие солдаты, около взвода, цепочкой пробежали между зданием и людьми, слегка оттеснили толпу от горкома и остановились.

Старший офицер на балконе поднял палец и, наклонившись вперед, что-то сказал.

Толпа притихла, чтобы лучше слышать. Было очень тихо и жарко. Все страшно устали. Мне стало тревожно. Я сказал товарищу: "Идем отсюда". "Послушаем, что он скажет", - указал товарищ на офицера.

Лицо офицера было такое багровое, что мне показалось, будто оно ползет по стенке вниз. Но это просто офицер наклонился и что-то приказал...

Белые струи, тонкие у основания и широкие у крыши, закрыли фасад горкома. Они были похожи на струи пены из огнетушителей. Но это были струи дыма порохового из стволов автоматов (почти кричит)...

Судья (осуждающе): Свидетель, успокойтесь. Эмоции не довод для нашего суда.

Дмитрий (торопливо): Кто-то закричал, что это холостые выстрелы и чтобы не уходили с площади. Кто-то крикнул, что у милиции уже убивают людей. Ему не поверили, истерично засмеялись. Пожилой мужчина громко и хрипло сказал: "Товарищи! Это провокация!"

Мы стояли и любовались белым дымом. Потом я услышал, как в стрекот швейных машинок...

Судья (перебивает): Каких еще там машинок?!

Дмитрий: Швейных. (Торопливо поясняет) Стрельба холостыми похожа по звуку на стрекот швейной ... Потом ударило, как кнутом, или прутом железным...

Судья (укоризненно): Нельзя ли без сравнений?

Дмитрий (с готовностью): Можно. Потом ударили боевыми. Толпа как-то зашаталась и выдохнула вопль "А-А-А-А!"

В следующее мгновение все ринулись бежать. Я потерял товарища. Машинально побежал со всеми, хотя бежать было невозможно: многие падали, валились под ноги. Железный заборчик перед сквером с памятником Ленину оказался смертельным препятствием: через него валилась толпа. Люди карабкались по упавшим: по лицам, спинам, затылкам, ногам.

В сквере я оглянулся. Сгоряча мне не было страшно. Я увидел белую пустынную площадь. На белом валялись черные тела, как опилки в магнитном поле - веером, головами в одну сторону - куда бежали.

Я не успел испугаться, побежал в боковую улицу, чтобы уйти из-под обстрела. Там тащился рабочий, заросший черной щетиной и страшный, как леший. Он посмотрел на меня мазутными глазами с красным ободком воспаленных век: "Господи! Что ж оно деется-то? Господи!" Он говорил это и дико, растерянно смотрел на меня. Я обнял его за спину и потащил в сторону госпиталя. Навстречу нам бежали женщины с базара...

Некстати врывается навязчивый радиоголос.

Диктор-женщина (возмущенно): Генеральный секретарь ЦК КПСС направил в Чаккано телеграмму... Невозможно расстрелять... (помехи) добивающийся человеческих условий существования, мира и справедливости... Обе палаты парламента потребовали от министра внутренних дел... (помехи) Министр ограничился выражением соболезнования...

Вера (запальчиво): Я люблю его! Он - командир отряда бригадмильцев. Иногда он кажется мне сверхчеловеком. Но нет, он - Человек, большой сильный... А тогда его не было в городе. Мы поехали на завод без него, последним трамваем. Было ещё не так уж поздно, но трамваи потом не шли. Мы добрались быстро. На проходной нас не остановили: охраны уже не было. Рабочие толпились между цехами, говорили про свинские расценки, в тот день стало известно, что расценки сильно срезали. Сразу же после этого "мясо-молочного" указа. Расценки срезали дважды, так что в конце концов, говорили, что получилось как раз пополам. Они с возмущением говорили об этом. Когда явился директор завода...

Нет, сначала появился этот майор, наверное, госбезопасности. Он закричал так, страшно: "Эй ты, р-разойдись!" Он кричал на людей, как на скотину: "Эй ты!"

Потом явился директор. Люди собрались вокруг него. Она, эта женщина говорила немного истерично. Чего уж там, все женщины немного... Вот она и спросила директора, чем ей теперь кормить детей, если в кармане ни шиша, да и на прилавках шаром покати...

Судья (предостерегающе): Свидетельница!

Вера (Она почти девочка, с обострённым детским чувством справедливости. Пожалуй, она слишком торопится стать, вернее, казаться взрослой женщиной. У нее серьезное нежное лицо, несколько массивная фигура спортсменки. А руки недетские, огромные руки рабочего подростка. Они намного мудрее и старше ее лет. "Эти бы руки носить, как знамена", - сказал ростовский поэт Б. Примеров): А детей у неё трое, а денег ни гроша, а до получки неделя ещё, а продукты подорожали, а и дорогих продуктов в помине нет, как нет у неё и мужа... Ну, директор и ляпнул, что-де если мяса нет, пусть пирожки с ливером покупает, и что нечего было троих детей заводить, если мужа ни одного... Потом этого директора сняли, вроде бы, а на завод прежнего вернули, которого все знали и уважали. Только он вскоре умер, говорят.

Судья (терпеливо): Свидетельница, вы говорите не по существу!

Вера: А тот директор... Его тогда ударили. Его, может быть, совсем забили бы, только он вырвался и закрылся в заводоуправлении.

Судья: Что же хулиганы?

Вера: Работяги выломали тогда двери...

Судья (перебивает): И...

Вера: А он выпрыгнул в окно со стороны фасада. Они все повыпрыгивали.

Судья: (заинтересованно): Кто они? Выражайтесь яснее.

Вера: Ну, управленцы, итр, служащие.

Судья (почти симпатизируя свидетельнице): Хорошо. Почему же вы оказались там, среди хулиганов?

Вера: Они не хулиганы! Это мой завод. Я там проходила практику. Это малолетки принялись бить стекла в управлении. Им только повод дай побазарить...

Судья: Что?

Вера: Ну, поскандалить. Они и портреты вождей срывали. А Ленина не посмели. Да и старшие им не позволили бы.

Прокурор (по-видимому, это государственный обвинитель): Значит, "старшие" могли бы вообще не позволить бунтовать? Значит, с их молчаливого согласия... (Голос его взвивается, словно он собирается запеть или блеснуть красноречием).

Вера: Нет! Просто, они не вмешивались. Они были обозлены всем: и расценками, и указом, и майором...

Прокурор (перебивает): Прекрасно. Скажите, что делал ваш отец во время ... бунта? Ведь он, кажется, кадровый рабочий, даже мастер? Где он был?

Вера (простодушно): На рыбалке.

Судья (поражен): Где?

Вера: Как только началась вся эта заваруха, он и еще несколько его друзей сначала были со всеми на заводе: присматривали за цехом, потому что кое-кто из малолеток попытался станки изувечить. А потом, когда пошла речь о демонстрации, они собрались и уехали на рыбалку.

Судья (возмущенно): Как же так?

Вера: А от греха подальше.

Прокурор (Он черноволосый, с крупными руками выходца из рабочей среды. Черты лица грубые, чувственные. Ему скучно: все давно решено, процесс - чистая формальность. Крутит в пальцах карандаш): Благодарю. Достаточно.

Судья: Вы свободны. Следующий!

Адвокат слушает, делает пометки на клочке бумаги. Судья глядит на часы. Пишет. Передает записку одному из заседателей, в зале начинают скрипеть стульями.

Когда речь идет о крови, трудно быть "объективным". Объективных свидетелей, наверное, не бывает. Они видели и слышали то, что видели и слышали, то что им показалось. Если перед лицом ужаса свидетель забывает правду, разве можно его осуждать? Он ведь всего-навсего испуганный человек. Но когда свидетель перед лицом жестокости, перед лицом великой несправедливости находит в себе силу сказать правду, разве можно им не восхищаться? Ведь он - Человек!

Ася (Высокая. Стройная. Вкруг головы облако курчавых рыжеватых волос, возможно, под Анжелу Дэвис. Руки сизо-красные, словно были когда-то отморожены, или как у женщин, что стирают белье в холодной речной воде, или как у работниц фабрики химчистки. Говорит очень тихо, старается быть точной. Чего это ей стоит, показывают мелкие капельки пота на лбу и сплетенные на трибуне пальцы рук.): Первоначально прибыло три грузовика... Да, три. По двадцать пять человек в машине. Выходит, их было до стрелковой роты.

Женщины окружили машины. Кричали что-то насмешливое. Кричали сквозь слезы, что, может быть, в другом городе их матери, сестры, жены вот так же стоят перед такими же белобрысыми сопляками и просят их уехать, добром просят... Но они не уезжали.

В зале шумок.

Голос из зала: Это провокация!

Ася (упрямо): ...не уезжали. Тогда мужчины просто перевернули грузовик голыми руками, а потом снова поставили на колеса и вынесли на руках за ворота завода.

Судья (очнувшись): То есть как это...

Ася: Очень просто - голыми руками. Как потом на пути в город разворачивали бронетранспортер, как потом забрались в танк...

Голос из зала (тот же, что и выше, кричит тщедушный мужчина в штатском, очень длинный, если его поднять и приставить к стенке): Она же продолжает бунтовать! Заткните ей глотку!

Судья (раздраженно): Свидетельница, прекратите истерику!

Ася (Ровным голосом, но слезы текут сами по себе по ее отрешенному лицу): До города мы добрались к десяти утра. Впереди колонны оказалось много детей. Люди несли транспаранты "За советскую власть". Портреты Ленина. Мы страшно устали: ведь нас не пропускали в город, трижды останавливали, дорогу преграждали танки. Один из нас был танкистом в ту войну, в Великую Отечественную, Когда водитель танка выглянул из люка, потому что ему разбили оптику, его вытащили наружу, а наш танкист влез на его место и увел танк в кювет, так увел, что танк перевернулся. Этот человек был совершенно седой и отчаянный, а лицо у него черное, потому что он из литейки... (Больше не плачет). Когда пришли наконец, у горсовета солдат было мало. Увидев нас, они вошли в здание и прикладами разбили стекла парадного входа, чтобы им удобней было держать нас на мушке. Люди стояли вплотную к дверям, многие порезались. Я перевела на бинты всю юбку...

Судья (нетерпеливо): Довольно!..

Ася (упрямо): Ну да, всю нижнюю юбку: ведь бинтов не было. А ведь порезались и дети, и сами солдаты. Поэтому потом, когда мы все же вошли в горком, я бросилась перевязывать раненых, из-за этих стекол одного солдата так избили, еле... (внезапно запинается, закрывает лицо руками, из-под пальцев бегут слезы).

Голос из зала (визгливо): Да уберите же истеричку!

Голос из зала, другой: Это пропаганда! Не слушайте её!

Нестройный хор голосов из зала: Провокация!

Отдельный голос из зала (сытый бас): Теперь я узнал её! Это она звонила, требовала, чтобы... возглавили... хулиганствующие толпы!

Судья: Это так, свидетельница?

Ася (говорит, не отнимая рук от лица): Да, звонила всем, во все высокие кабинеты, чтобы они пришли, чтобы сказали людям, как им быть! Чтобы те, на площади, не были так заброшены. Чтобы они поняли, что есть кто-то неравнодушный! Чтобы...

Голос из зала: Ага, видите, она сама призналась!

Судья (поспешно): Свидетельница, вы пока свободны. Все пока свободны. Объявляется перерыв... на четыре года.

Автор: Люди встают, шумно покидают зал. Состав суда: трибунал, обвинитель, адвокаты тоже удаляются. В опустевшем зале - без свидетелей - вдруг вспыхивает экран: прокручивают кинохронику, снятую явно для служебного пользования. Успокоить людей, решить их проблемы не смогли, зато не преминули заснять демонстрантов крупным планом - на потом...

Недремлющее Око всё видит, все запоминает, никогда не прощает никому ничего, особенно страха за свою шкуру, особенно своего бессилия.

На экране обрывки кинохроники.

По узкому проспекту, как поршни в цилиндре, движутся две стальные махины. Перед ними клокочет, медленно отступая, черная от спецовок толпа. Но вот уже танки рыча отступают, а наступают люди, взявшиеся за руки. Они считают, что победили.

Улица молчит. Под ногами у людей осколки битого стекла. Или нет, осколки появились потом, а вначале было чисто, обычно, если не считать исковерканного танковыми траками асфальта. На крышах общественных зданий видны вооруженные солдаты, свои, зеленые парни. Издали лиц не видно. Поэтому солдаты похожи на зеленые макеты, знаете, как на стрельбище.

Один танк остановился. Другой делает рывок вперед, мчится на колонну людей. Люди нехотя пятятся. На мгновенье всё происходящее напоминает детскую игру в "Чью душу желаете". Танк стремительно приближается к людям, перегородившим проспект, сцепившимся локтями. Надо прорваться сквозь судорожно сцепленные руки и увести, кого хочется, с собой.

Люди не выдерживают, расступаются, валятся друг на друга.

Танк слету замирает на месте в двух шагах от толпы: водитель - ас, молодец, водитель!

Люди, оправившись от испуга, как дети, ловко взбираются на здоровенную заводную игрушку. Ликуют, закрывают ладонями смотровую щель - будто глаза доброму приятелю: "Назови имя"!

"Игрушка" недовольно крутит башней. "Ребятишки" сыплются на мятый асфальт. Но один "хитрец" оседлал ствол танка, его не сбросить! Ура!

Тогда танк стреляет.

Вот и появились осколки: витрины не выдержали даже холостого выстрела такого калибра.

Люди ошарашены. Заметались вдоль улицы в поисках укрытия. Укрытия нет, все ворота заперты, все подъезды, калитки, двери.

У стены притаился малыш, похожий на ужаснувшегося зайца, заворожено глядит на танк, который медленно поворачивает башню, шевелит стволом - разминает затекшую шею.

Кто-то пытается спрятаться хотя бы под асфальт, в ливневую канализацию. Он ввинтился туда до половины, а больше не может. И назад не может - извивается половина человека. - Комедия!

А люди бегут и бегут врассыпную вдоль проспекта Ленина...

(Кто знает, может быть, стоит рисовать разгон демонстраций на стенах общественных зданий, так, на память? Вместо рекламы мыльного порошка или государственных долгосрочных займов?)

ПРОСТРАНСТВО ПЕРВОЕ, ВТОРОЕ И ТРЕТЬЕ

Помещение суда. Свидетели, публика - на месте. Судьи отсутствуют, хотя перерыв давно кончился.

Яков (неизвестно кому, м.б. самому себе): Всё позади. Город живет, одевается в яркое, любит, играет, скучает. Так и должно быть, наверное. Надо включиться в жизнь. Как это сделать? Просто, надо работать... до умопомрачения. И надо все же не забыть на всякий случай, что когда по тебе стреляют твои соотечественники - беги, согнувшись в три погибели, чтобы спрятаться за бегущих сзади, беги и старайся не падать, а если всё же упал - встань любой ценой...

Похоже, действие происходит в пространстве памяти, в том самом, где единственный судия - твоя совесть (если она не отсутствует по не зависящим от нее обстоятельствам), в том, где все давно и безнадежно перепуталось: вчера, сегодня, послезавтра, здесь пули свистят часами, не достигая будущей раны, а времена рушатся вмиг - даже пыли особой не поднимая. Здесь странные люди, похожие на коров, пережевывающих свои воспоминания, носят всюду с собой это пространство...

Вениамин (подчеркнуто "объективен", т.е. старается не соврать. По-видимому, добросовестный мелкий партийный функционер): Я совсем из другого региона. Был в командировке. Направлялся в горком по делам. За зданием горкома увидел группу военнослужащих, которые грузились на автомашины, чтобы уехать. Я спросил, что происходит в городе, ибо чудовищные слухи... Мне на бегу сказали, что в горкоме забастовщики. Охрана отходит по приказанию командира, который, не желая кровопролития, дал приказ отступить, а сам застрелился. Еще мне сказали, чтобы я убирался подобру-поздорову. Но я направился в горком, чтобы как коммунист помешать хулиганам... внутри людей было немного, в одной комнате высокая кудрявая женщина, разорвав какое-то бельё, кажется, нижнюю юбку, бинтовала раненых, вернее, порезавшихся стеклами битыми, как мне вскользь объяснили: солдаты, якобы, выбивали стекла прикладами для удобства прицельной стрельбы, сами порезались и демонстрантов... Всюду беспорядок. Ходят кому не лень. На балконе выступают. Я шуганул нескольких, с жуликоватыми лицами. Они, как ни странно, послушались, удалились. Пытался говорить с народом, увещевать. И еще несколько ветеранов партии подошли, пытались утихомирить. Нас не тронули, но и слушать не стали. Наконец горком наводнили военные. Мне какой-то старший офицер настойчиво посоветовал удалиться из горкома. Но я бросился помогать женщине перевязывать. В это время снаружи послышалась стрельба. Пришел юный офицер и сказал: "Там стреляют". Нет, пожалуй, он сказал: "Там убитые". Он был страшно бледный, просто зеленый... Она перестала перевязывать, сказала: "Молчите!" - и бросилась вон из комнаты. Но офицер повторил: "Там трупы", - и буквально рухнул на стул, я бросился из комнаты за женщиной, чтобы остановить её, и услышал за спиной, в комнате, выстрел.

Ася (сомнамбулически: видно, повторяет это несчетное число раз): На площади было пусто уже, когда я вышла из горкома. Тела лежали, как черный распустившийся цветок, - ножка у входа в горком, а лепестки черно-кровавые - к скверу с памятником... Асфальт такой белый, что больно смотреть, а на нем огненные пятна, вернее, лужи, неправдоподобно большие - живут, растут, расширяются, как губка, кипят, пучатся. И страшная жара.

На ступеньках сидят солдаты.

Приехали пожарные. Но они ещё не успели смыть всю кровь, а солдаты уже построились перед сквером Ленина, за спиной памятника.

Из сквера вышел мужчина. Он сказал: "У меня нет оружия. Стреляйте в меня!" Его застрелили. Потом дали залп по скверу: там ещё прятался кто-то. Я закричала: "Что вы делаете?!!" Но они продолжали стрелять. Может быть, у меня отнялся язык, и никто не слышал моего голоса. Но я слышала свой крик.

Потом подъехала "скорая помощь". Доктор, старый, седой. На него закричали, чтобы он убирался, но санитары все равно подбирали людей. А доктор страшно заматерился и сказал, что когда они еще все на горшках воевали, он уже таскал на себе раненых и копался в говне и крови.

Со мной что-то случилось: я была будто без сознания, но не падала, а стала собирать стреляные гильзы - их было много у крыльца горкома и дальше. Я не знала, что мне теперь делать. Мне хотелось просто умереть...

Будто зазвучал запнувшийся было магнитофон, вторгается механический радиоголос.

Диктор-мужчина: Без ответа осталась речь депутата коммуниста Натоля, который, выложив на стол президиума парламента гильзы, собранные на центральной площади Чаккано в день... (помехи), спросил: "Кто отдал приказ стрелять по безоружной толпе? Почему полиция открыла огонь без предупреждения? Кто отправил из Рима полицейские подкрепления?"

Виталий (он высокого роста, резкий в движениях и речи, модно одет): Я отволок раненого к нему домой и потащился к себе. Я был весь в крови, неизвестно чьей, изрядно побитый и помятый...

Наш дом называют "Дворянское гнездо", потому что живут у нас только руководящие работники. Многие из них сидели тогда во дворе, делились слухами, предположениями. Идти со двора опасались.

Я рассказал им, что произошло, что я видел лично. Они заявили, что я лгу, что я просто не разобрался, что я политически неграмотен. Это они, которые ничего не видели, говорили мне... Я понял, что их разум давно умер, что у них вместо разума в мозгах мертвая идеология. Больше я ни с ними, ни с кем другим об этом не заговариваю...

Дмитрий (мы с ним уже знакомы): Вечером был митинг на том самом месте. В городе сто пятьдесят тысяч жителей. На митинге было тысяч двадцать. Это первый мой настоящий "несанкционированный" митинг...

Днем я вернулся в общежитие переодеться: брюки были продраны на коленях, рубаха порвана и в крови чьей-то (кровь так перемешалась в утрешней свалке, что мы все стали, наверное, побратимы по крови).

Общежитие заперто, у входа дежурят "дружинники", отмечают пришедших извне. В комнатах тоже проверяли, кто на месте, кого нет. Я влез через окно умывалки первого этажа, чтобы не попасться. Переоделся, но остаться дома не мог, так как беспокоился за свою девчонку. И правильно беспокоился. Их тоже заперли в общаге. Так она, дура, выпрыгнула из окна второго этажа и бросилась меня "спасать"!..

У нас в городе, как и всюду, верно, есть "та" и "эта" сторона. "Эта" - студенческая, торговая, управительная, киношная, "та" - заводская. На "этой" стороне людно, никто не работает, не учится, пользуясь неразберихой и общим смятением. Кумушки толпятся у калиток, лузгают новости (ей богу, Лешка похвалил бы меня за сравнение).

На проспекте битком народу, но - тишина. То и дело подъезжают грузовики с "той" стороны. Их останавливают рабочие пикеты, говорят: "Дальше нельзя. Стреляют". Работяги спрыгивают на землю, молча идут к горкому. К площади колонна становится все мощней, движется тесно, как поток черного машинного масла, хоть все молчат, идут неудержимо, возвышенно как-то. Я шел с ними и земля вздрагивала под нашими ногами.

На площади под самым горкомовским балконом танки. Их никто уже не боится. На их башнях сидят веселые крикливые люди. Вокруг бушует человеческий океан. Иногда эти тысячи сливаются в одного двадцатитысячного человека. Человек скандирует: "ГО-ВО-РИ! ГО-ВО-РИ!" или "ПУСТЬ СМО-ТРИТ! ПУСТЬ СМО-ТРИТ!"

Я сам обалдел, поразился, когда наткнулся-таки на эту сумасшедшую девку...

Роза: Пыльно и безнадежно. Над улицами нависли громкоговорители и комендантский час. Бушует митинг. Передали речь этого, ну с самого верху: "Мы сожалеем о прискорбном недоразумении... Мы надеемся, что вы разойдетесь по домам, вернетесь к станкам, на рабочие места". - И больше ничего, потому что кто-то сбил трусливый репродуктор.

Потом на балкон вышла женщина, исхудалая и злая: она, видно, согласилась представлять всех, зло шутила с балкона, видно было, что махнула рукой на всё, даже на себя, "Им неудобно говорить с вами в присутствие танков! Отпустите танки!" - кричала она. И площадь хохотала, как двадцатитысячеглотковый ребенок. "Они не могут проехать к горкому", - передавала она просьбу членов правительства. И мигом в людском океане появилась улица: волны расступились для проезда машины, как Красное море - перед народом израильским. Но никто не вступил в эту улицу. Над головой митинга прострекотал куда-то военный вертолет: они не могли глядеть в лицо "своему народу"...

Потом нашелся, наконец, этот мой здоровенный дурачок! Я чуть не умерла от радости...

Потом всех предупредили: "Кто не уйдет до комендантского часа..." Многие ушли сразу же. Постепенно митинг растаял. Осталась жалкая кучка жавшихся к танкам людей. Потом танки ушли...

Показания в этом пространстве какие-то фантастические. У каждого - своя незабываемая и нереальная для "нормального" мышления картина, засевшая навеки в память. Показания свидетелей пересекаются, повторяют иногда друг друга. Время здесь перемешано: за "потом" часто следует "прежде". Но самое главное, невозможно было бы побывать там и тогда, и не повторять, не твердить, не биться головой о стену всеобщего молчания...

Яков (очень устал): Я обнял его за плечи, держал его чуть ли не на весу. Он потерял одну туфлю, потом выбросил другую и брёл босиком, хрипел: слова выступали на губах его пополам с кровавой пеной, я понял, что сначала его ударило в пах, потом в бедро справа: рубашка и штаны его были в потеках крови (вишневое варенье). Он прижимал раны руками. Я хотел потащить его в госпиталь, но он закричал на меня, как на врага. Потом едва слышно попросил довести его до дому. Чего-то он боялся больше, чем ран. Лицо у него было серое, бескровное и растерянное. Я дотащил его до ворот каких-то и он сказал: "Спасибо", - а потом ждал, пока я уйду.

Я и поспешил домой, то есть в общагу, переодеться в чистое...

Свидетель тает во мраке сцены или просто пространства.

Зато вспыхивает экран: показывают любительский фильм, точнее пробную съемку летнего дня 1962 года

Жарко. Мимо сквера с памятником вождю человечества, сгорбившись, упираясь в плавкий асфальт "всеми четырьмя", пробегают автомобили.

Три милиционера развалились на удобной парковой скамье. Один вслух - для всех - читает газету, как мальчик, водя пальцем по строчкам. В глазах его, похоже, качаются финиковые пальмы и разбивается о золотой песок побережья голубой океанский прибой:

"Чемпионат мира по футболу в Чили. Наш корреспондент передает из Арики: футболисты Уругвая выиграли у команды Колумбии со счетом 2:1..."

"Из девятидневной поездки по Японии в столицу прибыл вчера герой..."

На другом конце скамейки чуть скованно сидит молодая женщина в нарядном крепдешиновом платье (крепдешин снова, похоже, входит в моду) с темно-красными розами по светлому фону. Рядом в коляске копошится младенец в розовом атласном чехольчике.

Поцвиркивают синицы. Из репродуктора течет густой сироп цыганского романса (репродукторы с тех пор так и не удосужились снять и потому на улицах как бы празднично).

Очень жарко. Асфальт течет под ногами прохожих. Недавно прошел ливень, но этого не видать: повсюду царствует пыль.

В воскресную музыкальную передачу врезается фрагмент какой-то совсем иной передачи, как бы включили не ту запись: "Борьба трудящихся Чаккано продолжается. Они находят силу в единстве своих рядов!" - завершает диктор с жаром.

К вечеру снова пошел дождь.

Ливни шли потом почти каждый день с утра или к вечеру.

(Почему бы не рисовать сцены мирной жизни на стенах универмагов и общественных уборных вместо лозунгов и рекламы безвозвратных государственных займов?..)

ПРОСТРАНСТВО ЧЕТВЕРТОЕ (СЛУХИ)

Что это? Человек живет себе, "варится в собственном соку", ходит на работу, таскается по магазинам, приценивается к недоступному, ждет получки, бывает в гостях, разговаривает с приятелем, с соседями... Иной раз он разговаривает сам с собой. Говорят, это признак одинокости. Кто из нас не разговаривал сам с собой? А может, это сама собой начинает звучать память - как пущенная в ход магнитофонная лента, или как коровья жвачка - некий ужин на досуге, или как грохот давно пролетевшего и отбомбившего своё бомбардировщика, или, наконец, как след пули - точная дырочка в штанине памятника: её замазали, закрасили "бронзой" или "серебрянкой", но ведь там, под замазкой - свинец.

Помещение похоже на гостиную, закулисы или дискуссионный клуб. Люди сидят, ходят, разговаривают.

Человек, который не видел (респектабельный, "ответственный"): Расстрел, говорите? А хотите знать, сколько погибло солдат? А зверски избитые вас не интересуют? Ах, вы и это хотите знать? Так знайте: Двое убито, двое! И один офицер, еще пятерым пришлось ампутировать руки или ноги...

Голос из зала (крикунов-невидимок всегда хоть отбавляй): А гражданских?

Человек, который не видел: Одиннадцать... или двенадцать... Большинство из них с бандитскими физиономиями и с татуировками до пупа.

Роза (запальчиво): Несколько солдат попали в щель между танками: танки разворачивались в тесном месте и сшиблись.

Говорят, солдаты гибнут даже на маневрах. Такие потери даже планируют, говорят. А ведь солдат в городе часто перебрасывали. Гарнизон вывели за город. Ввели полевые части. Перебросили части из Сибири или из Средней Азии: такие чернявые, узкоглазые, непонятливые.

Дмитрий (невпопад): В городе процесс. Судят четырнадцать человек. Одна женщина, та, что говорила с балкона горкомовского. Большинство, говорят, имеет судимости в прошлом. А эта... Она шла от своего дружка под утро. Ее и арестовали. Подержали и выпустили. Вот она и скажи с балкона того, что людей в каталажке ни за что держат, да еще и плохо с ними обращаются. Вот толпа и бросилась выручать остальных из КПЗ. А она, эта женщина, повела их...

Другой обвиняемый - бывший офицер, разжалованный, за жестокость. Было дело, солдат украл лезвие для бритья. На него указали. Офицер велел повесить солдату табличку "Я УКРАЛ" - и привязать к столбу во дворе казармы. Потом офицер стал мастером цеха на заводе. Примкнул к забастовщикам, то есть бунтовщикам. Ходил по цехам, призывал бастовать.

Третий - секретарь цехкома. Цехком смылся, а он остался с работягами: сочувствовал. Включил даже сирену, которая обычно на работу созывала. Сирена выла на весь город, пока хватило пару, и каждый в городе понял, что на заводе неладно...

Четвертый... Да все они "неблагополучные", все жили вкривь и вкось...

Семён Ремов (тощий, в очках с близорукими линзами, с вытертым портфелем, сильно картавит): Скажите бога гади, где в этом гогоде гостиница? Я адвокат. Меня командиговали сюда от нашей коллегии. Пгоцессы идут по этому делу во многих гогодах юга. Югистов не хватает: вот меня и командиговали: интгиги всё, конечно. Мне чегтовски не хотелось ехать. Еще бы: дело кгупнейшее, пахнет 77-й, 79-й, знаменитой в свое время 70-й, когоче, сгоками, сгоками и даже высшей мегой, навегняка. Судят тех, что это дело устгоили. Выездная сессия Вегховного суда. Шансов у защиты - мизег. Но не в этом дело. (Патетически) Скажите, что я буду с этого иметь? Ведь они же все - нищие! Это же ясно, как божий день! Чегтовски не хотелось ехать! Да-да, конечно, я вам ничего не говогил. Все пока что - слухи, домыслы. (Хотя, между нами, все - совегшенно достовегно...) Где же эта пгоклятая гостиница? Господи, что я со всего этого буду иметь!..

Яков (неуверенно): Жаль их: и этого офицерика-держиморду, и распутницу эту, кликушу, и остальных - влипли, попались, подвернулись под тяжелую руку, так сказать... А ведь свистни пуля сантиметром ближе - и я бы влип... Впрочем, почему пуля, а не ветка или гвоздь?..

Но ведь есть еще и репродуктор. Он никогда не сомневается, иначе зачем он. Убедительный голос диктора, бархатные нотки, достоверность безликой "информации"...

Диктор-мужчина (величественно, слегка критически): Мне довелось однажды отведать мелитопольской черешни, - пишет нам слесарь завода "Электросила", - и я навсегда запомнил ее восхитительный вкус. А у архитекторов Мелитополя не дрогнули руки при порубке ценнейших плодовых деревьев, выращенных трудом энтузиастов на радость...

Дмитрий (растерянно): Забыл! Я забыл, как это на самом деле выглядело. Площадь вспоминается просто, как картинка из учебника истории: "Кровавое воскресенье". Всё перемешалось в грязно-красный комок, всё наехало друг на друга: что видел, что рассказывали - нет разницы.

Из окна общаги, с нашего четвертого этажа, видны поля за городом: оранжевые, изумрудные, синие. Вон строят пятиэтажку. Трамвай визжит, как свинья, скатываясь по спуску. Всё это я вижу. Это надежно, достоверно. А то, недавнее, всё более переходит в бред.

Диктор-женщина (деловито): ...приговорены к расстрелу. Мы передавали известия из зала суда.

Яков (задумчиво): Передавали приговор. Шестерым расстрел. Остальным длинные сроки. Зачем? Разве эта кровь смоет ту? Там уже поработали брандспойты пожарников. Да ведь эта кровь впадает в ту! Расстреляют тех же униженных и оскорбленных, достреляют. Что это, месть за страх? Или чтоб не повадно было впредь? Или "борьба с международной реакцией"? Или просто обычай таков - этой земли - еще со времен Бориса и Глеба?

А что же газеты говорят и пишут по этому поводу? (Читает). Вот известный поэт Сергей Островой напечатал стихи: "Пусть ни одна слеза не упадет на израненную войной (?) землю. Человеческие слезы слишком солоны для того, чтобы ими удобрять землю. А земля должна плодоносить. А дети должны расти. А солнце должно освещать дорогу. Это и есть жизнь..." По-видимому, известный поэт тугоухий, слабовидящий, живущий по остановившимся часам: ведь землю и асфальт в городе изувечили наши танки, землю и асфальт удобрила кровь, а не слезы, дети падали тогда с деревьев, как груши - и разбивались, убитые еще в воздухе, и солнце не освещало тогда, а слепило и сжигало... Всюду шныряла смерть, а не жизнь. Убили даже парикмахершу в парикмахерской и того, кого она собиралась "освежить"...

Роза (хрипло, как бы в сотый раз повторяя): Я прихожу с работы, ложусь на койку и мне наяву начинает сниться то, что я увидела тогда: этот старик... Он весь в крови. Стоя на коленях, он тянет ко мне руки и кряхтит: "Спасите! Спасите..."

Я студентка. Подрабатываю в госпитале ночной няней. И вот их привезли как раз в мое дежурство на нескольких машинах; три десятка мертвых и раненные. Потом еще семь умерли. Оперировали на всех столах под местным наркозом. Их слишком много. Они непрерывно кричат... А мертвых увозят ночами в закрытых "воронках" кто знает куда...

(Истерично.) Ну и черт с ними! Какое мне до них дело. Какая им разница, где их закопают?! Почему я должна переживать весь этот ужас, будто у меня родных убили? Да ну их всех к черту! И вас всех к черту! (Кричит в публику). Ко всем чертям! (Кричит и рыдает).

ПРОСТРАНСТВО ПЯТОЕ
(НАСТУПИВШЕЕ БУДУЩЕЕ)

То же помещение суда. На грубых скамьях сидят знакомые свидетели спиной к свидетелям в зале. Места судьи, прокурора, адвоката по-прежнему занимают куклы. Нити от них тянутся наверх, в темноту. Где-то тикают ходики, А разве они не звучали на всем протяжении спектакля? У меня такое ощущение, что часики звучат повсюду: в каждом живом существе, в каждом свидетеле - маленькие и крупные, торопливые - убегают вперед, и замедленные - отстают на столетия. Слышите? Да что это с вами, гражданин? Одышка? Сердце? Нет? Ах, часы остановились? Как-как? Вы потеряли время? Мне вас искренне жаль! Зашейте карманы на всякий случай!.. Но шутки в сторону: там поднимается свидетель...

Судья (вяло): Что вы имеете сказать, свидетель?

Яков (неуверенно): Я отказываюсь от своих прежних показаний.

Судья. То есть?..

Яков (волнуясь): Столько времени... Столько воды утекло. Я забыл, как это было. Словно это было не со мной, словно я прочел чужую страшную книгу. Все мои предыдущие показания ужасны, не похожи на действительность, вы понимаете? Вы должны меня понять: я был другим. К тому же - потрясение. Газеты не подтверждают. Память стирается. Говорят, всё было не так, как я показывал... Я давно не студент. Вкалываю, как Папа Карло. На хорошем счету у начальства, да и сам не последняя спица в колесе. Ах, как мне надоели все эти "воспоминания", болтовня, фронда... Я хочу работать спокойно и в будущем...

Судья (привычно): Ну вот видите! Я так и знал. Достаточно, садитесь.

В кресле судьи очень приличная кукла, интеллигентная, равнодушная, как и положено судейским. У прокурора густые черные брови (под Л.И.), толстые волосатые руки. Он, кажется, устал обвинять, самоуверен: еще бы, все признаются во всем, что им предписывают, сами. И прокурор, как несговорчивый весовщик на рынке, тускло препирается с адвокатом насчет меры наказания: - Пункт первый. - Да нет, второй. - Ей же богу, первый. - Разрази меня гром, второй... или даже третий.

Дмитрий (неуверенно): А я не отказываюсь. Собственно, я ничего такого не говорил. Честно говоря, я перезабыл всё. Говорят, человек полностью обновляется за семь лет. Прошло уже четырежды семь! А ведь все постарались забыть всё на следующий же день, неделю. Почему же я должен помнить?! Время ушло. Я живу. Читаю газеты... Виделся с Розой. Вон ведь Роза тогда пыталась... А теперь она и не думает ни о чем таком. Ведь не думаешь?

Роза: Что ты! У меня братишка учится, младшенький. Ему ведь надо помогать. И маме: ей пенсии не хватит всех вытащить в люди. Да и свои детки вон какие вымахали. Работа у меня хорошая, зарплата, жилищные условия... Иногда только бывает... тоскливо немного: поселок маленький, сидишь дома после работы, бог знает что передумаешь...

Дмитрий: Вот видите! А тогда она меня спасать со второго этажа выпрыгнула. А потом пыталась с собой... Впрочем, было или не было этого? Может быть, мне просто хотелось, чтобы так было, вот я и понавыдумывал...

Голос из зала (ликующе): Ага, я так и знал! Волоките-ка сюда автора!

Петя (злорадно): Ну, вот и мой черед пришел! Я-то всё преотлично помню. Когда это... тысячная толпа хулиганов прорвалась в город и шли мимо моей калитки... Я все видел. Я многих знаю. Там были такие, у которых свои дома и даже мотоциклы есть.

Марфа: И я видела физиономии, морды тех, что напали на милицию. Да я таких бы расстреливала не задумываясь! Мой-то тогда едва ноги унес. А начальника ихнего дак и вовсе избили до полусмерти... Была б моя воля, я бы их всех...

Судья: Вызывается свидетель 4-й.

Служитель (электромеханически): Умерла родами.

Судья (равнодушно): Вызывается свидетель 5-й.

Служитель (по-прежнему): Выступила на городском партактиве. Была выдворена. Буйное помешательство. Психушка. Лечение. Реабилитация: была выписана в удовлетворительном состоянии, затем инфаркт миокарда. Мгновенная легкая смерть.

Судья (с трудом, механически: видно где-то в аппарате заедает): Свидетель 6-й выз-зывает-сся.

Служитель (долго сипит, бормочет нечленораздельно, наконец включается): Попал в объектив при съемке событий на площади. Исключен из партии. Реабилитирован, восстановлен. Давать показания наотрез отказался.

Судья (довольно гладко): Свидетель 7-й, м-м-м, вызывается для окончательной дачи показаний.

Служитель (чеканит): Попал в объектив. Арестован. Судим. Выпущен по отбытию срока. Проговорился, что собирает компромат о событиях на площади и после... Найден возле дома мертвым. Диагноз экспертизы: инсульт, мгновенная легкая смерть. При свидетеле найден пустой портфель, в котором он обычно, по показаниям родственников, хранил собранные материалы о событиях... (Шипение, треск, помехи).

Автор: Так или иначе все свидетели отказываются от своих прежних показаний: нужно ведь продолжать жить.

Я знавал человека, который двадцать лет прожил за колючей проволокой. Делал там посылочные ящики. Когда вышел на свободу, у него непроизвольно тряслись руки, будто он непрерывно забивал гвозди, а голова покрылась такой белизной, что холодно было смотреть на неё. Первое, что он сделал по освобождению - это купил "на всю мелочь" приличный костюм, побрился, сторговал букет хризантем у торговки, что на углу Московской и Жертв революции, и... посватался к домовладелице (свидетель 10-й), у которой помер недавно муж-милиционер, избитый при известных обстоятельствах.

Человека этого посадили в свое время за "разглашение" каких то сведений, связанных с процессом над забастовщиками. К тому же и анекдоты не к месту в случайной компании. К тому же получение взятки, спровоцированной "органами"...

Теперь он работает почти по прежней специальности - юрисконсультом и, говорят, вполне счастлив.

Что еще? Да, пресса, конечно!

Иногда малыши по дороге из школы забавляются тем, что читают подряд все афиши без точек и запятых. Получается примерно так: парфюмерия курсы кройки и шитья слава победителям 13-го всесоюзного чемпионата требуется дворник принимается в химчистку и т.п.

Взрослые тоже забавляются иной раз после обеда, прочитывая, точнее просматривая великолепные газетные заголовки. Это не только увлекательно, но и поучительно, если вдуматься. К примеру, вот заголовки газетные тех лет, точнее одного только дня 31-го мая:

"Воспитание сердец. Паустовский - это звучание самых нежных труб в сердце НАШЕГО ЧЕЛОВЕКА... Повысить с 1-го июня цены на КРУПНЫЙ РОГАТЫЙ СКОТ... Совместное коммюнике... Речь тов... Речь товарища Модибо Кейто... Счастливого пути, ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ... Мир детям... Уберите мины... ЯД ФАШИЗМА... НЕИЗЛЕЧИМЫЕ ЯЗВЫ... Это - НЕОБХОДИМАЯ МЕРА... Решение правильное... Кто угрожает Греции... Лихорадка... Митинг... Речь... Выступление... Славный подвиг... МИФ И ФАКТЫ... Будем производить БОЛЬШЕ МЯСА... Погребенные под пеплом Хиросимы... Провожаем друзей... Добро пожаловать, гости из Сенегала... Вдвое УВЕЛИЧИМ ПРОИЗВОДСТВО МЯСА... Языком плаката... Идеологическая работа и жизнь... ДОИГРАЛИСЬ... Мы живем в ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ... Откормим 5 ТЫС. СВИНЕЙ!.. Человечество протестует... Рост всемирной армии труда... США - ПОЛИЦЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО... По чужим страницам... Письма о хороших людях... Как белка в колесе... Под небом Африки... Спортивный калейдоскоп... Цемент и КАМЕННОЕ БЕЗРАЗЛИЧИЕ... ХЛЕБА СОЗРЕЛИ... ЖАТВА..."

Нынешние газеты не менее увлекательны, насыщены любопытнейшей информацией.

Яков: Вот уж воистину, как говорится, век живи - век учись: только что в "Литературке" прочел заметку 28-летней давности!

"Литературная газета от 12 сент. 90г.: "В Министерстве обороны СССР (от собственного народа, что ли?) имеется весьма ограниченное количество документов, относящихся к... событиям... Из этих документов следует, что для участия в наведении порядка в городе к 12 часам первого июня были сосредоточены... общей численностью 2975 человек (не считая танков?)... Была очищена от хулиганствующих элементов (ба, да "формулировочки" не ржавеют!) территория... завода... В городе и гарнизоне в это время работала комиссия ЦК ... 2 июня... в городе возобновились беспорядки (ага, значит, демонстрация трудящихся, забастовка "нашего славного правящего рабочего класса" - это по-прежнему "беспорядки"!)... Толпа ... проникла в центр города, прервала железнодорожное сообщение... блокировала здание городской милиции и Госбанка. Был учинен погром (?) в здании горкома партии (это в присутствии 2975 хорошо вооруженных военнослужащих" не считая танков!)... разбойные нападения на подразделения советских войск (иностранными агрессорами, что ли? И что за безрассудство: разбойно нападать на вооруженные подразделения - без оружия!?)... При защите и освобождении... в ответ на террористические действия хулиганствующих элементов было применено оружие (Господи! Да ведь маршала-то обманули! Но как это он за 28 лет не разобрался?)... При наведении порядка убито 24 и ранено 39 человек (слава богу, человек, а не хулиганов и не "элементов"!)... Хулиганствующими элементами (вот снова!) ранено 6 офицеров, 9 солдат (стало быть, 63:15 в пользу армии! не считая 24 смертей. Интересно, а семь расстрелянных по приговору суда вошли сюда? Нет, наверное.)... Что касается причин, установлению виновных в гибели людей, реабилитации... то Министерство обороны... решить эти вопросы неправомочно... (Ну, ясно, подневольные ребята!).

Дмитрий: Сам-то я многое перезабыл. Но читаю с интересом сообщения в нынешней прессе. Собираю даже в папочку: авось на пенсии разберусь - не за горами, чай.

Журнал "Дон", сентябрь 1990 г. МВД сообщает.

... Изучение архивных материалов... 1 июня 1962 г. многие рабочие... не приступили к работе. Поводом к этому послужил ряд нерешенных вопросов социально-экономического характера (м.б. не поводом, а причиной, все-таки? Экие "неточности" допускает МВД. А уж с их-то опытом!) ...Толпа численностью более 6 тыс. (надо же, подсчитали!) человек, подстрекаемая ранее судимыми, хулиганствующими элементами (вот оно: несколько уголовников "завели" на забастовку и беспорядки 6 тыс. кадровых работяг, у которых семьи, расценки, нехватки, житуха от получки до получки: отцы, мужья!)... В город введены подразделения СА и внутренних войск МВД РСФСР (ну, вот еще часть истины: введены, кроме СА, еще и "специалисты")... Однако все меры, принятые... органами, положительных результатов не дали (какие меры-то?)... С утра 2 июня... хулиганствующие элементы (ну, это мы уже слышали!)... Преступники группами нападали на военнослужащих (а вот и следующий шажок от "хулиганствующих элементов" к прямым преступникам - 6 тыс.?)... При этом около ста военнослужащих и сотрудников получили ранения (Что это, МВД и МО настолько разные государства, что не могут договориться о числе пострадавших? Там около 15, здесь около ста! Или дружба - дружбой, а табачок врозь, когда дело пахнет судом и керосином?)... После неоднократных предупреждений и для отражения нападения на особо важные объекты (это горком-то и гадюшник - особо важные, что ли? Ведь убивали-то именно там!)... было применено оружие. В результате 24 человека убито (а умерло раненых? А расстреляно "по суду"? А исковеркано судеб? А душ изувечено?)... В ходе ликвидации... задержаны основные организаторы и активные участники беспорядков (Как, неужто члены... руководители... секретари... командующие?!)... Уголовные дела... 2 августа 1962 г. рассмотрены на открытом заседании Судебной коллегии Верховного суда... На основании ст. 77, 79 УК (вооруженный бандитизм; организация массовых беспорядков, сопровождающихся погромами) 31 чел. осужден к различным срокам лишения свободы, 7 приговорены к исключительной мере наказания (вышка)...

Стало быть, организация эта ни на йоту не изменилась за последние 28 лет. Зато там же - ответ КГБ СССР: "... В 1989 г. КГБ СССР, рассмотрев архивные дела на участников ... событий, направил их для пересмотра в Прокуратуру СССР... для внесения протеста по указанным делам... В случае удовлетворения протеста верховным Судом... КГБ готов принять участие и способствовать установлению истинных причин и обстоятельств гибели граждан...

Слава Богу, наконец-то появилось два нормальных слова: гибель граждан. Неужто Комитет никак не причастен к гибели? И, стало быть, мундир чист, и можно говорить нормальным голосом, называя вещи своими именами?..

В это время на сцене нечто происходит. Некий ветерок, что ли, вторгся. Со всех сторон растет тиканье часов: карманных, стенных, настольных...

Судья (совершенно осипшим механическим голосом): Заседание прекращается по ряду временных причин, до выяснения определенных, то есть не определенных обстоятельств. Свидетели, слушатели, состав суда пока что свободны...

Входит служитель. Обрезает нити, уходящие от кукол вверх. Куклы падают - комьями тряпья. Становится ясно, что кресла по-настоящему пусты, разбирательство шло в отсутствие состава суда.

Всевозможное тиканье перекрывает торжественный ход Главных Государственных Часов, раздаются удары Курантов.

Служитель (неузнаваемым торжественным голосом): Прошу всех встать. Суд идет...

Никто не идет. Кресла судьи, заседателей и прочая по-прежнему пусты.

Раздаются удары сердца, столь мощные, что перекрывают даже бой курантов: мрак, время и сердце...

ПРОСТРАНСТВО ПЕРВОЕ, ТРЕТЬЕ
(БЫТ, ВОСПОМИНАНИЯ)

Яков (безразлично-повествовательно): Я бросил тогда всё. Надеялся: мешки с цементом или сахаром на загривке облегчат то, другое... Все лето спина у меня была то сладкая, то соленая, и волосы тоже. А осенью я вернулся в институт: сдался, как последняя дешёвка. Что ж, от сладких мешков не становилось проще. Подлое тело, которое давно уже сгнило бы где-то под Ростовом, живет себе как ни в чем не бывало: жует, рассуждает, слушает заезжего декламатора, наслаждается движением, по-товарищески подмигивает подбитому моему другу, цепляется к прохожей юбке...

Короче, когда мне приветливо улыбнулся военкомат, я поспешил вернуться в институт, сдал хвосты, поскрипел еще сколько-то, защитился на хор.: "стране нужны инженеры!" (Брехня, никому они не нужны!) И вот он я - инженер-механик...

Так что, если меня спросят когда-нибудь, ну, сынишка, например, как это было, я не смогу ничего рассказать: не помню, не хочу помнить: с этим жить нельзя.

Зато помню многое другое, чепуху какую-нибудь. Помню, например, как сладко спалось под грузовиком однажды в то лето. Было жарко, будто в литейке. Ростов-товарная. Нахичевань. Длинные глухие склады. Долгая очередь автомашин. Несколько бродяг, бичей, бомжей сидят на жел.дор.платформе, свесив ноги. Покуривают. Никто, кажется, не работает. Пусто вокруг.

Наш газон пристраивается в хвост очереди, посреди перекрестка, даже не въехав на грузовой двор. Жарко. Очередь не двигается.

Я бросил доску в пыль в тени "газона": там прохладней, растянулся и уснул случайно, как споткнулся. Не проснулся даже, когда "газон" тронулся и шина мягко погладила меня по щеке: спалось так сладко!

Ничуть не обиделся, когда меня разбудил дружный хохот грузчиков. Они просто надрывались от смеха и никак не могли решить, сколько я выпил и какой надо грузовик на меня накатить, чтобы я проснулся.

Они были такие же потные и зачуханные, как я. Так что обижаться было не на что. Я поднял доску и побрел искать свой "газон"...

Дмитрий: Воспоминания и сны - от них не отскребешься. Столько лет - одно и то же.

Казарма. Я солдат. Побудка. Все бегут. И я бегу со всеми, на ходу застегивая штаны и воротничок гимнастерки.

Потом перед строем ходит почему-то подполковник с красной пропитой мордой и тычет морщинистым пальцем каждому в грудь, в живот, в лицо. Вот он уже передо мной. Его пальцы отвратительно пахнут земляничным мылом. А у меня внутри холодно, я напряженно думаю, как уклониться от подполковничьего пальца. А он - будто догадался - схватил меня за незастегнутую пуговицу и орет: "Товарищ! Наряд вне очереди!" Шагает дальше. Пуговица моя, вырванная "с мясом", застряла у него между пальцами. Зато он никому больше не тычет пальцем в лицо.

Я мучительно размышляю, почему мне всего один наряд вне очереди?..

Потом снова - посыпанный песочком казарменный двор. Чертово солнце.

Я уже не солдат - лейтенант, иду через двор точно по диагонали к железной узорной лестнице старинной казармы. Впереди, передо мной, прыгает и корчит рожи мальчишка в военной форме. Он здесь общий любимчик, цыганистый, веселый, наглый. Его любит ротный и даже батя. Ведь мальчишка здесь единственный.

Я тоже единственный. Поэтому меня не любят. И еще потому, что я замкнутый и вежливый.

Я не люблю фамильярности, и не люблю мальчишку, потому что он всегда кривляется и фамильярничает. Он думает, что раз его все любят, то и подзатыльника ему нельзя дать.

Не выношу любимчиков.

Даю ему подзатыльник.

Шагаю через казарменный двор и думаю, что вот и солнце сегодня злое.

Думаю, что хоть и засыпан двор песком, всё же кое-где пробились травинки, такие звонкие на жёлтом.

Совсем не думаю о том, как встретит меня комбат.

Потом стою навытяжку перед комбатом, а он таращит на меня белесые выгоревшие глаза и орет. Крика не слышу, стою по стойке смирно и гляжу в его лицо пустыми глазами. Лицо комбата наливается красным, словно с него потихоньку сдирают кожу.

Меня здесь терпеть не могут, а мне служить ещё тысячу лет. Но я все равно буду всегда такой - замкнутый и вежливый...

Вот это мне и снится почти каждую ночь.

Автор: На экране мелькают тени - обрывок какого-то не состоявшегося фильма.

Сразу над невысокими крышами провинциального городка течет ясное небо. А в улицы уже осела ночь: там что-то шевелится, кишит - это усталые жители высыпали из домов и перемешивают мрак. Фонари еще не горят, и это почему-то нравится всем.

Купил билет, не глядя, какой там нынче кинофильм. В фойе киношки пустовато. Несколько человек слоняются вдоль стен, разглядывая пожелтевшие кадры из допотопных фильмов и фотки неизвестных "известных киноактеров". Две женщины шепчутся в углу, припав друг к другу: "Ну, это прямо анекдот. Клиентке в парикмахерской, в той, что на углу, рядом с гастрономом, как раз накрасили ресницы, так что глаза закрыты. Она хотела о чем-то спросить, открыла рот - а пуля ей прямо в рот, шальная, конечно, пуля. Прямо, как в поговорке: закрой глаза - открой рот. Парикмахерша от неожиданности - брык с копыт". Женщины тихо испуганно смеются...

На стенах, давно не крашеных, повисли лица, застывшие в фальшивом страдании, насмешке, величии. В крошечной зале кое-кто уже занял места и теперь дремлют в ожидании сеанса. Стулья здесь тоже древние, облезлые, просиженные, схвачены планками в ряды.

Он садится "согласно купленному билету" с краю ряда. Задремывает.

В зал входят еще несколько человек. Сквозь полуприкрытые веки смотрит он на вошедших, встречается с ней взглядом. Глаза их вспыхивают от неожиданности. Оба беспомощно улыбаются.

Она присаживается рядом с ним на краешек стула, спрашивает, отвечает.

В последнюю их встречу шел сильный дождь. Тушь тогда потекла с ее ресниц, и могло показаться, что она оплакивает что-то черными слезами.

Свет погас. Вспыхнул экран. Фильм называется, оказывается, "Разные судьбы". Сытые мордатые "школьники" похожи на неискренних взрослых, которые переоделись школьниками и теперь отчаянно кривляются и пускают слюни. Не досмотрев, они выбираются из духоты кинозала на воздух.

Небо теперь потемнело, но всё еще светится. Фонари горят мутноватыми желтками, ничего, кажется, не освещая.

"Посмотреть бы этот фильм лет десять назад, - бормочет она, почему-то извиняющимся тоном". "Тогда это все показалось бы настоящей революцией!" - Поддерживает он разговор.

Они молча идут в густой толпе, которая невнятно шумит, наподобие неторопливой речки. И ему приятно ощущать на своей руке ее легкую ладонь. "Если бы она не выдумала себя - сложной, резкой, разочарованной", - думает, скорее всего, он. "Все придумывают себя". Он сам придумал себя однажды. Потом что-то не вышло, выдумка развалилась, и это было мучительно. Но он не стал выдумывать себя снова. Живет как попало - "недодуманно", или непридуманно, как горы: их никто не выдумывал, они остались там, дома, в детстве - какие есть.

Вот и общежитие - пахнет извёсткой, сосновыми досками, запустением, ремонтом.

Она принуждённо улыбается. Видно, что ей совсем не хочется улыбаться. Поэтому улыбка у неё как приклеенная, как на рекламе зубной пасты.

У него почему-то горит лицо, ладони набухли огнем, в них отдаются удары крови. Надо прощаться. Он смотрит вокруг: деревья, дома, небо. Бесшумно снуют летучие мыши. Где-то вдали, на окраине, мычит корова, бесконечно, спокойно.

Великая скука вечернего мира.

А что если б школьники вместо "образа Рахметова" изучали бы обыкновенную историю обыкновенного мужчины, который только что укатил на подножке перегруженного вечернего трамвая?..

И вообще, нелепый какой-то спектакль! Появляется человек бог весть откуда и заявляет, что он - свидетель. Сообщает о чем-то, что касается, пожалуй, только его одного. У всех этих "свидетелей" только одно общее: их пути, видите ли, скрестились на какой-то площади, у какого-то памятника, перед каким-то зданием, в какой-то драматический или даже трагический момент. Разве этого достаточно для спектакля? Да все они живут в разных пространствах и в разные времена, если хотите!

Я вот живу во времени, когда в стеклянном зале дворца культуры судят высокого поэта за... тунеядство. Потом его вовсе вытеснят из страны посредственности - для жизни и творчества на чужбине, для увенчания званием лауреата Нобелевской премии. Но пока что в воздухе темном носится страх и летучие мыши...

Спросил художника: "Чем ты питаешься? Тебя ведь не покупают". "Женщинами", - отшутился он. А ведь он не шутил: его кормила любимая женщина, подрабатывая ночами в котельной и сбывая рукоделье. "Так что же, - продолжал художник, - зато критики питаются трупами".

Неужели это тоже XX век, и мы все в нем живем?...

Яков: Мне было 26 лет. Я был холост. Отслужил. Не был судим. Работал механиком в тресте "Горгаз". У меня не было жилья, родных, невесты. И женщины не было, потому что гнусно было встречаться в подворотнях или даже в общежитии, да и нежности для нее у меня не было.

У меня были мертвые.

Первую я увидел еще в раннем детстве: у нас во дворе повесилась женщина.

Тогда всем приходилось несладко. Дворничиха Хрыстя отловила всех кошек и скормила их своим пацанам. Дети ее шныряли в закоулках двора, немытые, лохматые, босые зимой и летом, грызущие то кусок макухи, то "калачики" - зеленые головки дворовой травы.

Но повесилась не Хрыстя, а Леся. Она работала на почтамте или в сберкассе. Мать ее приторговывала на рынке старыми газетами и чаем, горячим зимой и холодным в лето. Отец служил вахтером, был страшно худой и честный, и умер потом от рака, как и мой отец.

Еще у Леси была орава сестер и братьев младших - шумных, бойких, тощих, изобретательных на игры и шкоды.

Леся растратила государственные деньги. Она приоделась. Надарила обновок всей семье. Смеялась, ходила в кино и в филармонию, носила красивые платья. Все считали, что она нашла богатого жениха-снабженца. Завидовали ей. Кто заискивал, кто сторонился.

А потом она повесилась в низеньком сарайчике, где обычно держали кур.

Это было нелегкое время. Но Лесю хоронили в новом крепдешиновом платье с громадными синими цветами по небесно-голубому фону. Лицо у Леси было белое, как хлеб из частной пекарни на Бермамытской, ярко-черные брови, густые спящие ресницы. Она была в гробу жутко красивая, вся в цветах, как невеста...

А вскоре умер и мой отец. Я не видел его мертвым: меня увели из дому, чтобы "предохранить от негативных эмоций". А потом я не отыскал его могилы среди шеренг расплывшихся, поросших бурьяном безымянных бугорков. Зато теперь на месте его кладбища стоит новый микрорайон, так что любое здание можно считать надгробием...

Умер Сталин. Я увидел его в стеклянном гробу, похожего на короткую желтую куклу. Слово "мёртвый", казалось, не касается его. Просто, в тесном сыроватом коридоре, похожем на недостроенный подземный переход, не осталось места для его величия. Миллионы ног шаркали, спускаясь в подземелье, а стройные антрацитовые сапоги всё шагали там, наверху, отбивая его время...

Умирать в моем мире стали чаще. Я стал задумываться о бессмертии: что это?

Однажды в спортлагере на одном из донских островков случилось несчастье: мутно-желтоватая вода выкатила на отмель малыша.

Сбежались люди. Молча стояли, наблюдая безвременную смерть.

Мать мальчика бессмысленно глядела на толпу. А потом приревновала. Закричала на всех, затопала ногами: "Уходите! Что вы смотрите!? Он мой, а не ваш!"

Когда отец малыша побрел вдруг в реку, не снимая брюк и сандалий, она повисла у него на шее, нашептывая: "Слышишь, не надо, не ходи, постой, У меня будет ещё ребенок, ещё мальчик. Послушай..."

Толпа разбрелась, обсуждая происшествие, осуждая женщину за самообладание и жестокость. А она сидела на куске глины над рыдающим в лежку мужем, и глаза её были сухими и черными.

В тот же день они уехали с реки. Малыш лежал на заднем сидении, завернутый в одеяло. Она сама вела машину, потому что боялась, как бы их не задержала автоинспекция. А муж сидел рядом в полуобмороке. Время от времени его тошнило...

Я встретил её однажды через несколько лет на одном литературном вечере. Она читала стихи про какую-то черную раму, за которой всё голубое и яркое. Но в том-то и дело, что за раму не выбраться. И бабочки разбивают о стекла свои стеклярусные глаза и осыпаются радужными листьями на прелый подоконник. Потом она прочла стихи о том, что друзья и любимые равнодушны, как смерть. Её не понимали, критиковали за упадочничество, кое-кто откровенно зевал. Но я знал уже, что она совершенно одинока: мать умерла, муж бросил ее, считая виновной в гибели сына, нового ребенка у неё так и не появилось. У меня болело сердце от её стихов.

Их становилось все больше - моих личных мертвецов.

Белая от солнца площадь. Черные опилки людей - веером от входа в горком - отдельные и одинаковые. Ревущая глотка митинга - позже к вечеру. Неуверенный скользкий радиоголос: "Ми сожалеем... Ми надеемса...". Лепешки грязи на сипящем репродукторе. И мощно - по складам (как учатся говорить): "Хру-ще-ва! Хру-ще-ва!"

Хрущев не приехал: кукуруза, совнархозы, визиты, рукопожатия, Индия, Индонезия, Бирма, Европа, Америка, целина, разоружение, спутник, ракеты на Кубе, карибский кризис, оскудение, пустые прилавки, БЕЛАЯ ПЛОЩАДЬ, публичная порка молодых поэтов, неурожаи, речи: "Наш дорогой Никита Сергеевич"; народные пословицы, "кузькина мать" и туфля - на трибуне ООН, странное произношение "сициализм", странные обещания поместить "нынешнее поколение советских людей" в коммунизм, всё большее расхождение слова и дела - всё вверх дном, с ног на голову, всё - к "лучшему"...

Невеселые письма женщины с голосом Псаффы, с глазами Аленушки.

Съезды, конференции, ожидание, неопределенность, перевыборы. Уверенный голос по радио: "... но не об этом речь. Подумаем о будущем. Наша платформа...". (А ведь друг в заключении: дерзкое хулиганство, в пьяном виде попортил плакат с ложью о перевыполнении, возможно, из тех плакатов, которые я еще грузчиком сваливал во дворе художпрома - тяжёлые, как ворота, сварные щиты - навеки, навсегда, - самая прочная реклама в мире. Государство защищается: пять лет строгого режима за попорченную заведомую ложь).

Новая пятилетка. Новые плакаты в рост пятиэтажек: "Верной дорогой идете, товарищи". Тяжелые брови, тяжелый подбородок, каша во рту, выпадающие челюсти лидера. Замены без перемен. Перемены без обновленья. Речи, поездки, кредиты, раскол, развал. "Ваше слово, товарищ..." - Афган. Саперные лопатки в Тбилиси. Мотыги и автоматы в Фергане. Карабах. Блокада. Саботаж. Тревога. И мёртвые, мёртвые... Может быть, хватит смертей?!..

Но я помню еще эту старую бабку. Да из нее уже труха сыпалась тогда. Я прибегал к ней в закроечную и усаживался на высокий закройщицкий стул. Она разворачивала чистую тряпочку, стелила ее на краешке стола, и мы ужинали ржаным хлебом круто посоленным и с горбушкой, натертой чесночком. Это было ужасно вкусно, я уплетал "за обе щеки". Старушка жевала беззубыми деснами и щеки ее дрожали, как студень, а глаза лучились голубизной.

Потом я растягивался на закроечном столе и проникал в её сказки. Сказки были необычные: вот большая толпа оборванцев тащится по белоснежным пескам. Им нечего есть, у них нет такой роскоши, как черная ржаная горбушка с чесноком, и они хватают растрескавшимися ртами ослепительный песок пустыни, очень похожий на манку, которую выбрасывают иногда в угловом магазинчике - по карточкам. Они жевали песок, падали, корчились от боли, как червяки под солнцем. А впереди шел самый худой и рыжий и говорил им, что лучше сожрать пустыню и выпить море, чем быть рабами... А потом, когда они добрались до щедрой зеленой страны и зажили сыто, и стали есть белый хлеб, как в частной пекарне на Бермамытской, и пить сладкое виноградное вино бесподобное, то убили рыжего и прикололи на крест, как бабочку, чтобы было кому молиться и чтобы он не ушел к другим страждущим и не привел бы их в страну обетованную...

Бабка захрапывала на полуслове, а я висел на кресте и одним глазом (потому что в другом торчал гвоздь, которым меня прибили) вглядывался в желтый полумрак закройщицкой: не придут ли мои друзья и сторонники, чтобы снять меня с креста и воскресить. И я не ошибался, потому что кто-то обязательно приходил, заворачивал меня в знакомое пальто и тащил в родную пустыню. Иногда я просыпался и видел над собой изможденное в багровых жилках от напряжения лицо Отца, и понимал, что меня уносят в рай...

А бабка та была сторожихой в швейной мастерской, что на Ольхово-Набережной. Она выговаривала страшно, как гром, букву "Р" и всегда ждала писем из Франции, где у нее была, по-видимому, дочь.

Много лет добивалась бабка визы на выезд во Францию. Говорят, она получила-таки визу, но умерла в дороге, где-то возле Бреста...

Какой громадный и тихий закат за окном: облака рыхлые и светятся, как пепел на догорающих поленьях...

  Новочеркасск - Кисловодск

  1962 - 1964 - 1990 гг.

Ст. Подольский. Новочеркасск 1962

поделиться: