Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
Всё последнее время жизни Михаил Васильевич предпочитал писать о птицах, о малых и тонких событиях большой природы - для детей.
Да он и сам был похож на птицу: большеголовый, весь собранный в тёплый комочек то ли перьев, то ли тёмно-синей, слегка военизированной курточки. Остренький нос (а хотелось сказать - клювик) торчит вперёд как-то, но не угрожающе, а скорее любопытно. Но самое главное - быстрый взгляд круглых, очень широко поставленных глаз: метнёт в тебя этот точный и как бы мимолётный взгляд - и снова уставится в рукопись, которую скорее не пишет, а как бы рассматривает, отрывисто рассказывая своё, любопытное, к слову вспомненное. И снова взглянет - быстро, метко. И оглянется по сторонам - ну, чисто синица на ветке или особенно любимый им степной кеклик.
Познакомился я с Мих.Вас., как его сокращённо называли за глаза некоторые коллеги-писатели, по печальной необходимости. Он был уже в весьма солидном возрасте, не слишком здоров: сердце шалило. А тут ему путёвку дали от литфонда в дом творчества "Коктебель" (восточный Крым). Требовался некоторый дружеский присмотр. Вот и мне - не состоявшему в союзе писателей литератору - отвалили путёвку в Коктебель (разумеется за полную стоимость), чтобы не был Мих.Вас. уж совсем одинок на творческом отдыхе.
Приехали мы в Крым разными поездами, а там встретились, познакомились, стали иногда общаться, преимущественно за тарелкой супа или стаканом чая. Иногда по пути в столовую или обратно возникала беседа: как правило я слушал, а он вспоминал что-то из обычно-необычной своей жизни.
Конечно, показал я Мих.Васу. кое-что из моих писаний. И он подарил мне свою книжечку о птицах. Но главное, самое интересное, случалось, когда соскакивал некий крючочек привычной замкнутости и струился у Мих.Васа. тонкий ручеёк воспоминаний - то ли в ответ на мой вопрос, то ли просто к слову...
Спросишь бывало: "Михаил Васильевич, ну, как Вам мой рассказ?" - Помолчит, метнёт остренький недоверчивый взгляд мне в глаза и сдержанно заметит: "Можешь... Только вот все эти новомодные преувеличения ни к чему. Ну, что это за шея у твоей героини - "двухметровая"?! Ты только представь воочию."
- Мих.Вас., так это же образ, гипербола.
- При чём тут "образ"! Просто - жирафа!
- Мих.Вас., а как Вам такой-то поэт? - Спрашиваю об общем знакомом, весьма известном и многотиражном лит. чиновнике.
- Ну, какой он "поэт"! Штукарь. Ловкач. Таланта нет, зато проныра великий. Нет, не может...
Другой раз вспомнит неожиданно:
- Мы-то начинали в проголодное время: портки, рубашонка. Кто в кирзовых сапогах, кто в галошах - на портянки. На обед - баланда мучная. На сладкое - макуха. Но горели верой в будущее, в правду да справедливость. Иной раз шли на рожон. Обличали... Ну и нас, конечно, подкарауливали, отстреливали... - Кашлянет и снова замкнётся. А потом, в другое время снова заговорит тихим таким голосом:
- В комсомол вступать тогда опасно было. Потому и вступали - лучшие, наперекор - как в новую веру. А из комсомола прямая дорога в партию - тем кто выжил. Работал юнкором. Заметки в районку, в "Терек", "Комсомолец", "Советский пахарь". Печатали охотно, потому что всё из жизни, всё правда. Не всё получалось сразу, но учились на ходу, как говорится. А тут война. Пошёл добровольцем: а как же иначе. Посмотрели - газетчик. Поставили политруком роты противотанковых ружей. О войне походя не расскажешь - писать надо бы. Да уж и есть на эту тему сильные писатели: Василь Быков, Виктор Некрасов, Константин Воробьёв, Виктор Астафьев вот... Самое главное - на войне было хоть и страшное, и всякое-разное, но искреннее: когда кровь и гибель на каждом шагу, не покривляешься, особенно на передовой. Закончил войну редактором фронтовой газеты "За советскую родину"... После войны всё как-то усложнилось... - и взгляд в мою сторону: слушаю ли, могу ли понять, всерьез ли спрашиваю? - Помнится, был я одно время редактором кисловодской городской газеты "Советская здравница". А тут начались аресты в городе. Известно - по разнарядке: надо столько-то "врагов народа" разоблачить. Многих перехватали. Да я и сам чемоданчик с самым необходимым наготове держал: чем чёрт не шутит... Но бог миловал.
И вот партактив городской. Обсуждают одного товарища, точнее "клеймят".
Я его ещё с войны знал: вместе служили одно время. Чистейший человек. А тут выступает секретарь горкома - прямо обвиняет его в мыслимых и немыслимых прегрешениях. И пошли один за другим клевать его ораторы. Единодушно топят. Вижу - пропал человек.
Дошла до меня очередь выступать: редактор городской газеты не может отмолчаться. Ну я и говорю: знаю, мол, такого-то ещё с фронтовых времён как честного инициативного партийца. Не думаю, что он изменился с тех пор. Считаю, несправедливо навешали на него страшные обвинения. Надо глубже разобраться...
В зале гробовое молчание. Товарищ мой, уничтоженный было, как-то очнулся, вижу, голову поникшую приподнял. А тут встаёт в президиуме собрания секретарь горкома и за меня взялся: мол, надо прежде всего разобраться, что за личность этот Усов, идущий против линии партии...
Мне плохо стало: вижу - пропал. Но не могу честного человека чернить - со стаей. Знаю уже, что мне конец, что семья может пострадать, а не могу...
Конечно, после того партактива меня с работы уволили, исключили из партии. Дело движется к гибели - как ни крути. Другой, работы не найти. Все от меня шарахаются. Живу - со дня на день жду ареста... Знаешь, такое настроение - жить не хочется.
Мих.Вас. сокрушённо махнул рукой, вновь переживая те мрачные дни. Помолчал, уставившись тёмными точками глаз куда-то туда - сквозь туман сгустившегося, времени. Мельком взглянул на меня: здесь ли я ещё, слушаю ли? Вздохнул:
- Ну а тут ветер переменился. Или новая волна арестов пошла: сажали тех, кто прежде других сажал. Вся горкомовская бражка была арестована: теперь они оказались троцкистами и врагами народа. Правда, тот человек, за которого я заступился, так и пропал. Скорее всего, его расстреляли: тогда это быстро происходило. Но с меня обвинения сняли. Вызвали в крайком, похвалили, что я "не отступил, смело выступил против шайки антипартийной, не испачкал совести фронтовика". Предложили даже возглавить любую газету края - вплоть до "Ставрополки". Но я уже отгорел. Многое понял. Был слишком потрясён происшедшим. Отказался от почётной должности. Попросил направить меня на педагогическую работу: не было сил взваливать на себя новую громадную ответственность. Тогда-то меня и назначили директором школы в Кисловодске.
И, можно сказать, мне удалось наладить это дело: школа номер один действительно многие годы была первой в городе. Что тут скажешь, люблю ребятишек: они чистые, искренние, живые...
Ещё раз приезжали мы с Мих.Васом в "Коктебель". По-видимому, его знали там, наверху, в руководстве Союза писателей: всегда доставался ему номер в элитном корпусе на первом этаже. Прямо над ним располагался номер знаменитой в своё время поэтессы-фронтовички Юлии Друниной.
Между прочим замечу: у знаменитых членов СП в "Коктебеле" были, как правило, постоянные излюбленные номера. Если "барин" где-то замешкался, не приехал в срок, номер стоял пустой - пусть остальным литераторам, "чёрной кости", мест вовсе не находилось. По этому поводу вспоминается забавный случай. Какой-то "Член Союза" возжелал занять пустующий номер, предназначенный Юлии Друниной. Он орал, брызгал слюной: "Я тоже писатель! Почему я должен жить в теневой комнате без балкона вдали от моря, если этот солнечный воздушный номер стоит пустой!?" "Бунтарю" предложили убираться вовсе, если он не желает разместиться в отдельном номере первого этажа с теневой стороны корпуса: ведь "дом творчества" осаждают толпы писателей, вовсе не имеющих путевок.
Однажды Мих.Вас. не явился на обед. Я подождал немного: мало ли чего, идёт старик потихоньку или выбрался на приморский бульвар полюбоваться расцветшим миндалём либо лебедями. В тот год была довольно тёплая зима, и лебеди не улетели за море, держались в Коктебельском заливе, там где в него спускался Карадаг. Всё же море было неспокойное, птицы голодали настолько, что брали хлеб из рук отдыхающих.
Потом, обеспокоившись всё же, побежал в номер Мих.Васа. Тревога оказалась не напрасной: Михаил Васильевич лежал у себя в номере на полу без сознания. Поднял его кое-как, уложил на кровать. Бросился в медпункт, вызвал дежурную медсестру, она сделала какие-то уколы, Прибежал директор дома творчества. Вызвали скорую из Феодосии (в Планерном пункта скорой помощи не было), отвезли Мих.Васа в кардиологию: у старика оказался очередной обширный инфаркт. Слава Богу, в тот раз его удержали в пределах жизни.
Признаюсь, за время нашего общения он стал мне близким, почти родным человеком. Доброжелательный, много переживший, способный на какой-то тихий, еле уловимый юмор, знавший настоящую цену и смысл жизни, Мих.Вас. неприметно, но явно влиял на окружающих, наполнял пространство общения каким-то особенным смыслом, чувством значимости существования. Его память хранила бездну интересной, часто неожиданной информации. Например, однажды, как обычно, к слову он заметил, мельком испытующе поглядывая на меня:
- Мишу Горбачёва я хорошо знаю: одно время он работал в отделе крайкома, который я тогда возглавлял, инструктором. Неплохой, старательный работник. Но его уровень - райкомовский, в крайнем случае, краевой. Но вот громадная, тяжкая Россия, тем более Советский Союз ему не по плечу: не удержать ему. А ведь он идёт на самый верх.
Разговор этот происходил в 1985 году, если память мне не изменяет. Тогда всё ещё казалось стабильным, не было краха огромного государства. А сколько ещё глубоких и точных наблюдений, пониманий унёс писатель с собой, так и не написав своей главной "Книги Жизни"!
После того инфаркта Мих.Вас. прожил ещё несколько не самых радостных лет: как-то жёстко с ним обходилась судьба, да и близкие его.
Ещё в относительно благополучные годы Мих.Вас. как известный писатель, ветеран ВОВ, заслуженный человек, получил в Ставрополе приличную квартиру. Жильё все советские годы было постоянной головной болью советского народа (не имею в виду "номенклатуру" - С.П.). Строили мало. Люди полжизни стояли в очередях на получение квартиры. Разумеется, скромный, добрый Мих.Вас. поселил у себя семью единственного сына. Увы, сын умер совсем молодым человеком от какой-то срочной болезни. Остались с Мих.Васом невестка и внучка, доченька сына, которую Мих.Вас. нежно любил: единственная веточка его рода.
Невестка, понятно, горела нетерпением занять всю квартиру, возможно, наладить личную жизнь. Обратилась к Мих.Васу, (он рассказывал об этом тихим, как бы надорванным голосом, и я догадался, когда и где надорвал он голос: там, на войне, когда политрук роты противотанковых ружей должен был любой ценой удерживать людей на позиции, поднять их в атаку. С тех самых пор никогда больше он не поднимал голос до крика, разговаривал короткими фразами, почти шёпотом).
"Дедушка, Вы же любите внучку! - говорит невестка. - Уступите ей свой солнечный кабинетик, а Вас мы устроим, в маленькой теневой комнатке (была там кладовка без окон). Вы же всё равно уже не пишете!" - Уступил, конечно. Увы, поистине сказочные персонажи: бедный дедушка, алчная невестка, несмышлёная внучка.
Признаюсь, я мечтал даже забрать Мих.Васа. к себе, но наступили сложные времена конца восьмидесятых. В моей двухкомнатной (комнаты смежные) хрущевке еле теплилась 90-летняя моя матушка, умирала её сестра, моя тётя Аня, жена Юличка моя колотилась, обслуживая всех, я работал в школе и метался по выступлениям, зарабатывая копейки на жизнь. Так что не вышло, не довелось помочь старику-писателю. Больше я с Михаилом Васильевичем не виделся, обстоятельства последних лет его жизни известны мне из рассказа одного из руководителей ставропольской писательской организации.
Шустрый, деятельный Председатель недолюбливал Мих.Васа. за то, что тот не слишком признавал его поэтический дар.
Однажды я показал Председателю свое стихотворение "Учитель", где речь шла об учителе-ветеране, который, уйдя на пенсию, не мог расстаться со школой, каждое утро вставал, как обычно, в шесть, брился, надевал военную форму и шёл в школу, стоял там у входа, пропуская школьников, пока не начинались занятия. А потом возвращался домой и принимался за военные воспоминания, которые хотел издать для своих учеников.
- Да уж, - едко заметил Председатель, - твой "учитель" совсем в маразм впал, за собой следить не может, почти ослеп. А невестка за ним присматривать не особо хочет: сама работает с утра до ночи. Просил он устроить его в дом престарелых., Да там такая очередь! Впрочем, занимаемся.
В богадельню писатель так и не попал. Умер от последнего инфаркта.
Книги только и остались кое-где от Михаила Васильевича. Между прочим, в последнее время своей долгой, по нынешним меркам, трагической жизни Михаил Васильевич Усов писал только о природе, только для детей: о лесах, о птицах и зверушках, о степи - многое он приметил, знал, любил.
Остался в памяти у всех, кому с ним приходилось общаться, скромный, добрый, талантливый, искренний человек, писатель Михаил Васильевич Усов.
Писатель Владимир Маляров, посетивший Мих.Васа перед самой его кончиной, сообщил мне, что лежал Михаил Васильевич всё-таки в той солнечной комнатке-кабинете, где работал над рукописями многие годы: возможно, совесть заговорила у кого-то из близких ему людей...
Апрель 2011 г.