Станислав Подольский

ВОСКРЕСЕНИЕ

Эти выходные на мокрых тротуарах, в скверах задожденных среди живых деревьев. Освобождение от суши и пыли работы. Холодный промытый воздух и зелёные крапинки листьев березовых: они распускаются первыми. И - никакой цели, ничего впереди, кроме разбега затуманенных улиц. Неясное какое-то, неброское ощущение счастья...

Так было всю эту весну. Так было и сегодня, когда Марка (так звала его мать, хотя в метрике и тем более в паспорте стояло просто "Марк") сидел на низенькой, изрядно порыпанной парковой скамейке, далеко вперед вытянув ноги в польских походных ботинках на толстом каучуковом протекторе.

Судя по всему, Марка никуда не спешил. Можно было подумать, что ему и некуда спешить. Тем более, что мать его жила где-то далеко, так далеко и так подолгу не присылая писем (не считать же письмами коротенькие депеши с лаконичным призывом "подбросить монет сверх плана, ибо задолжала, задыхаюсь и корчусь от голода"), что можно было подумать, что её вовсе нет, не говоря уже об отце, которого и вправду, кажется, не было никогда, хотя мать уверяла, что он всё-таки был, но она его выгнала ещё до Маркиного рождения за жадность, пьянку и участившиеся мордобои.

Короче, Марка, как обычно, был один, никуда не спешил, ни о ком не думал - даже о прохожих, которые поминутно спотыкались о длинные Маркины ноги. Он просто "отмокал".

На асфальтовые дорожки сквера, на перекопанные чёрные клумбы и желтоватые от прошлогодней травы газоны вперемешку с мелким дождичком сыпались сумерки.

Старик появился незаметно. Скорее всего, он так и остался бы незамеченным: Марка без малейшего усилия глядел сквозь него, - если бы не осведомился необыкновенно вежливо:

- Ну, что Вы, молодой человек?... Что Вы смотрите на меня таким холодным и жестоким взглядом?

Марка, правда, ничего не ответил, но подтащил всё же свой взгляд на несколько тысяч километров ближе - и тут заметил старика, его совершенно измятое лицо в несвежем чехольчике седой щетины, без намека на шею растущее из потертого кожаного воротника плаща.

- А я поссать хочу, - доверительно сообщил старик. Он был несомненно пьян и вёл себя вызывающе.

- Поссы, отец.

- Где?

Вопрос был трезвый, так как в сквере было полно народу и, конечно же, не было сортира.

- Где хочешь, - предложил Марка - и старик удалился, вернее, исчез из Маркиного поля зрения.

- Последовал Вашему совету, - съехидничал он, вынырнув из-за скамьи как раз, когда Марка собрался вновь присмотреться к чему-то неясному - за несколько тысяч километров отсюда.

Капли дождя скатывались с кожаной фуражки старика, цеплялись за густую щетину на его щеках, ныряли за ворот довоенного шофёрского реглана.

- Но отчего они нас не любят? - очень тихо, скорбно и как-то сообщнически вопросил старик.

Он грузно бочком опустился на скамейку. Его слова отозвались в маркином воображении двойным, нет, даже многоголосым эхом, целой каруселью образов, откликов, лиц, среди которых метался, дробился, отскакивал, резонировал неожиданный вопрос старика: "Почему они нас не любят?!"

Перед Маркой металось нервное, надорванное криком лицо матери. И вопрос взвивался уже от этого - её лица: "Почему? Почему они нас не любят?"

Вопрос пылающим метеором мчался к бронированному лицу Нинки, врезался в него точно между густых насурмлённых бровей - и Нинка принималась неестественно громко хохотать и отбрасывала вопрос Анатолию. А Анатолий, растерянно затягиваясь папироской с подмешанным к табачку косячком анаши, отпихивал вопрос дальше, к побледневшей, напряженной, как жилочка, Галке. И так далее, дальше, дальше, oт лица к лицу, пока не вернулся к Марке голосом старика:

- Ну отчего же? Сегодня... Вчера... Ну, я... Ну, мне завтра - в могилу. А ты? С кем ты?.. С кем мы живём? И отчего они нас не понимают?

- Наклюкаются и выступають тута! - откликнулась старушка с противоположной - через дорожку - скамейки.

- А?! - повысил голос старик. - Я говорю вам: я есть! Любите меня! Ведь я же - есть. Я - сущий. Я - существо, жив-человек! Любите меня хотя бы за это! Любите его! - он указал на Марку. - Кого же любить? Меня? - вопросил он с горечью. - Вот этого старика? Этот кактус в свиной коже? Он был когда-то конструктором, этот кактус, ведущим конструктором авиазавода. На него донесли ложь. Его сняли. Что ж, он устроился завмагом. - Старик захихикал, повествуя о себе в третьем лице. И продолжал:

- Он ждал сына. Его жена ждала сына. Он стал выпивать, пить. Он стал захлебываться в этом говне. Он стал запойным пьяницей, алкоголиком. Потому что ведущему конструктору авиазавода страшно быть завмагом. Он не думал тогда о сыне. Он был завмагом... A тот, другой... Тот пришёл под видом инспектора. И продавщица, красивая такая... Они вместе... Она потом служила у немцев этой... переводчицей... - Старик начал заговариваться.

Марка понял только, что жена выгнала старика, который тогда не был ещё стариком, а просто запил по-чёрному и, возможно, поколачивал её, беременную на последнем месяце. В одиночестве старик запил ещё крепче и вовсе запустил дела в магазине. И продавщица ему потакала, а там - настучала на него куда следует...

Когда старик через годы вышел из лагеря, то не нашёл ни семьи своей, ни людей, которых знал когда-то...

Наконец старик понёс сущую околесицу:

- Сволочи! А за что они отравили Горького? И с кем жить? Ради кого? Кого любить, я спрашиваю вас? Этих рахитичных уродливых женщин? "Я тебя в милицию! Ты пьюшка!" - передразнил он кого-то тонким хриплым голосом. - Где моя Мария? Где мой ребёнок? Как же теперь не пить?..

Рука его оказалась неожиданно сильной и жесткой, когда он прощался с Маркой, а седая грязноватая щетина колючей проволокой оцарапала щеку Марки.

- Твой поцелуй... Мой поцелуй... - бормотал он сквозь пьяные слезы. (Или это просто скатывались дождевые капли с его вытертой шоферской фуражки?). - Это золото, сынок. Это - настоящее. Ты знаешь, сынок, я люблю тебя... Почему ты выслушал меня, сынок? Ты не подумай, у меня на сердце ничего, кроме этого, кроме сказанного... Мы ещё встретимся? Мы увидимся, сынок?

- Увидимся, отец, - успокоил старика Марка.

Старик уходил без оглядки. На кожаной спине его реглана остро поблескивали капли дождя и блики цветной рекламы. Потом он исчез, свернул за угол, как сквозь землю провалился, - как и не было его: ни имени, ни адреса, - пришелец с неба...

По-прежнему в листьях шуршали капли дождя. Марка поднялся со скамьи, оставив на ней полукруглый сухой след, который мгновенно запестрел влажными пятнышками расшибающихся дождинок. Неторопливо застегнул своё "асфальтовое" плащ-пальто. Побрел куда-то так же бесцельно, как и сидел здесь бог весть сколько времени. Он был на полметра, примерно, выше окружающей толпы, мчащейся в поисках воскресных удовольствий, поэтому перед ним расстилалось относительно свободное пространство. Скорее всего, он чувствовал себя в полном одиночестве над толпой. Он думал, вероятно, о старике: ему виделось вдохновенное лицо старика, озаренное пламенным вопросом: "Отчего они не любят нас?" Потом - лицо матери. "Почему ты не любишь нас?" - спросил он у неё, почему-то причисляя к себе старика. Мать не ответила, а просто отшвырнула вопрос ему же в лицо: "Почему ты не любишь нас?" Марке показалось, что она тоже причисляет старика к себе. "Я люблю", - ответил он и растерялся. Но потом понял, что ничем не выдал себя, потому что всё это - воображение.

Дождь усилился. Толпа на улице быстро поредела. Но до полуночи ещё можно было встретить в городе странного долговязого субъекта, который слонялся, видимо, совершенно бесцельно. Перед ним - куда бы он ни шёл - сияло огромное - во все небо - лицо женщины, отдаленно похожее на материнское, но как-то необыкновенно спокойное, тихое, счастливое какое-то. "Мама Мария, - шептал долговязый. - Мама Мария, мне не нужно отца, мне не нужно, чтобы ты меня любила: я уже вырос из этого, мама Мария. Ты только скажи мне, где мой отец?.."

Воронеж, 22 июня 1968г.

Кисловодск, 22 августа 2004г.

поделиться: