Станислав Подольский

ЗАПАХ ПЫЛИ

Вначале возникло щемящее сухое раздражение, похожее на ощущение от не очень сильного, скорее обидного удара по носу, когда опытный и жестокий, но не злобный, товарищ, натянув трухлявую, мягкую от многократного употребления боксерскую перчатку, саданет тебя для начала прямым слева. И первобытный мир двора твоего детства поплывёт кругом, теряя знакомые очертания. И ты опускаешься на реденькую дворовую травку медленно и винтообразно. Пахнет кислой кожей, потом, въевшимся в перчатку, собственной кровью, проступившей из разбитых капиллярчиков носа и вот этим ещё - острым, сухим, обидным...

Или это было похоже на присутствие в воздухе маминой пудры, только без того розового, пряного аромата, выпорхнувшего из драгоценной, красной с золотой решёткой, коробочки с золотой же надписью "Красная Москва".

Мама, мама, где твоя торопливая молодость, пахнущая дорогой пылью и командировками, пугающими тяжелыми духами и вокзалами, тленом и нафталином лежалых документов, плохо выметенными присутственными местами, беженством, краткими триумфами выигранных процессов, опасениями и убогой роскошью на туалетных столиках? Где всё это? Прошло. Остался запах. Вернее, воспоминание о запахе..

Автобус тронулся рывком, и это всё поднялось. То самое вещество или припоминание с сухим царапающим запахом. И было неясно, надо ли стирать и стряхивать его с ноздрей и куртки, и, приподняв верхний люк, спасаться от него в чистой струе встречного воздуха, или следовало, откинувшись на кожелитовую спинку сидения, предаться ускорению и воспоминаниям. Потому что это самое висло над дорогами Донбасса и придонья, когда плечом к плечу, с автоматами между стынущих коленей, в кузове автомашины - машина за машиной - они метались с места на место в поисках воображаемого противника, известного, видно, разве что высшему руководству учениями. И мимо промелькивали перелески и кладбища, станицы и городки, притихшие и, казалось, напуганные тенью неуловимого противника и ревущими ЗИЛами, прорывающимися сквозь красный, зеленый и желтый переполох светофоров по главным улицам. И это вставало впереди них, вокруг них, среди них и шлейфом в несколько километров белоснежно следовало за ними это самое, То о чём напомнил возникший внезапно в полупустом утреннем автобусе призрак запаха.

Автобус вспарывал ясный и холодный воздух предгорий. Нет, это трёхосный военный ЗИЛ подминал под себя белую степную дорогу. А второй взвод первой учебной мотострелковой роты рассыпался редкой цепью из конца в конец этой изжелто-бурой степной вселенной. Курсанты врывались в знакомые посёлки, мчались по лестницам, вламывались в тихие затаившиеся квартиры, где их заждались мамы и дорогие невыносимые запахи их ожидания. Да, да, так это получалось тогда, что маршировали ли они в баню, или делали марш-бросок на 10 километров, или минировали мост и влажный дышащий чернозём поля половецкого - всюду в конце всего, рядом с полковым знаменем, рядом с ящиками динамита ждали их женщины: мама или невеста, сестра или жена, облаченная в резкий удушливый запах ожидания.

Автобус прорывался между двумя горами. Справа взметнулась чёрно-зеленая пила Бештау, слева изгрызенная взрывами безымянная вершинка, вывернувшая наружу ослепительные кости известняков (вывезут её когда-нибудь всю, уложат в ленты дорог, в жерла обжиговых печей, и останется на её месте уродливая яма в степи да белая пыль над степными грейдерами, да белый, сухой, обидный запах...)

Автобус прорывался... Нет это человек прорывался, рвался, спешил, летел все эти годы. Потому что там, в конце дороги был дом, и лестница, и дверь. А за дверью - женщина, невеста, жена, которая ждала его все эти годы. У неё светлое тело Афродиты, похожее на известняки под ослепительным солнцем. Мергели Новороссийска не такие белые, но пахнут они похоже. Похоже пахнет облако цемента над Цемесской бухтой. Похоже, похоже...У неё такая сухая и жаркая щека, что можно обжечься, прикоснувшись случайно. А поскользнувшись взглядом на её плече, не скоро поднимешься: не за что ухватиться на её алебастровом скользком плече - только солнечные блики у самой ключицы на перегибе остро подставят ножку и падешь, загремишь и посыпешься по ласковым склонам её груди вниз-вниз, далеко, без удержу - прямо в чёрные, прямо в синие или бледно-зелёные волны Цемесской бухты...

Она была там - на склонах Новороссийских мергелей. Она была там крановщицей мостового крана на монтаже цементных печей (5X180). Но тогда она была смуглой, как августовские спелые каштаны. И не пахла цементной пудрой. Что же? Кто же выбелил так её облик с тех пор? Новороссийское солнце? Или снега Колымы? Пыль каких дорог обелила её отпечатки в его наболевших от всматривания зрачках, затенённых светофильтрами северной ночи. Возможно, на крайнем севере потерялись её правильные отпечатки и хранятся в коробочке мозга только её негативы, контрастно исполненные в свете Колымского снега или под цвет Колымского тракта, цвет пыли кисейной, высотой до неба и длиной в тысячу километров, между гор, дремлющих, как простертая Афродита: невысоко вздымаются пронзительно-светлые груди, утопают в снегу алебастровые бедра, словно снег на заре - поток её щек, обрамлённый в тяжелую медь, в золотой и карминный - цвета осени и таёжных пожаров - самородок буйствующий многоструйных волос. Как длинны всё-таки эти дороги, эти тракты к Ней - от Колымского тракта до чумацких трактов - все белые насквозь, с образом соли в начале, с солью по пути, ради соли в конце, подобной сияющей Афродите-Киприде. Отчего же после всего не стать Афродите похожей на соль? Отчего не выцвести? Разве она не в конце пути? И разве легче до неё добираться? И разве она менее необходима? И разве дорога к ней не пахнет сухо и раздирающе?

Автобус вырвался наконец из долгой промежности меж двух неравных гор: гордой и негордой, вечной и полусъеденной (но всё равно над ямой, которая от неё останется, в зрачках у некоторых воздвигнется белый, как Афродита или соль, - обелиск, негатив горы). Наступил город, ласковый от зелени и пролитой поливальными машинами влаги. Автобус поскользнулся на асфальте, пошёл вполоборота юзом, выправился, газанул и наддал, лёгкий, жёлтый, грациозный. Тень запаха, мучившая человека всю дорогу, растворилась, смытая запахом дождевой листвы.

Выполнив ритуальный круг пробега по городу, автобус вновь выскочил на белую прямую между гор.

Но того человека в нём уже не было. Были другие, торопящиеся в другую сторону дороги. А тот человек вышел в городе. Медленно и всё же слишком быстро (по сравнению с обычным своим шагом) прошёл он несколько похожих одна на другую (оттого, что они были застроены одинаковыми коттеджами и деревьями) улиц. Он, видимо, очень спешил. И всё же ему было странно спешить и хотелось задержать, растянуть эти последние метры огромного, многоликого и однообразного чумацкого тракта, этого пути за солью и красотой. Дело в том, что он знал Её адрес. И дело в том, что всё миновало: марш-броски и взрывчатка, детство и цемент, Север и Юг, - всё миновало на этом пути к Ней, кроме этих последних метров. И он теперь, торопливо тратя, неимоверно растягивал их.

Вот подъезд. Два десятка ступенек. Обширная дощатая дверь, грубо вымазанная багровой половой краской. Бледный по сравнению с дверью кулак с заусеницами и ссадинами на сгибах суставов. Два-три удара в заколоченное красным пространство. Гул тишины. Пустота. Молчание. Мощный, оглушительный, космический запах пыли и запустения...

Сентябрь 1975г.

поделиться: