Станислав Подольский

НА ЗАВАЛИНКЕ

Я, наверно, уже бессмертен.

Я сижу на завалинке у своего дома, у своего забора, сложенного из дикого песчаника. С незапамятных времен сижу.

Дворик за моей спиной маленький, пустынный, чисто выметенный, желтый от глинистой почвы, сквозной: другой стены у дворика нет, здесь окраина, и сразу за жильем гора начинается.

Живности на дворе никакой нет: зачем трудиться, убирать, ухаживать, суетню терпеть, когда на углу улицы в магазине все есть в убитом ощипанном виде. Да и нужно мне немного. Почти ничего не нужно; воздухом надышусь, солнышком пропитаюсь - вот и славно. Светло и легко - что на сердце, что в голове.

Эдак-то и сижу: греюсь, дышу, глазею. Края у нас солнечные, яркие. Город как бы по внутреннему скату воронки горной расположен. Оттого и солнце весь его заливает, и виден он с моего места весь до крайнего закоулочка. Вот и не скучно мне день на завалинке проводить: то приметишь, о том поразмыслишь. Если долго смотреть и внимательно, видно, как у дороги трава растет, как цветки одуванчика свои огненные головки за солнцем поворачивают, как подорожник широко дышит, как иголки на ветке сосны ржавеют и опадают, чтобы новыми замениться, а восковые шишечки на концах веток набухают и воспаляются, как соски у кормящей матери, когда она долго груди дитёнку не давала.

Бывает дождичком припорошит, а с завалинки не уходишь: хорошо под дождичком. Промокнет одежонка - высохнет, все чище. Промокнут волосы -высохнут, и кажется, что гуще стали, подросли. Пробежит дождевая вода по желобкам тела, по балочкам, по буграм да залысинам - весь, как земля, просвежеешь, задышишь...

Воздуху вот только будто поменьше стало, и запестрел он, воздух-то. Весь пестрый, как вода в озере, в которое много разных рек впадает. У нас здесь две главных реки воздушных: одна с горы, зеленая и цветная от запахов, холодная, утренняя, и сизо-голубая - из города, отработанная, душная, дневная, автомобильная.

Автомобилей много теперь стало - проносятся мимо меня.

Узкие улочки наши для них - как желоба для воды. Улица швыряет машину из стороны в сторону. Кое-где получаются водовороты машин. Иногда машины сталкиваются и перестают быть водой железной, становятся запрудами из покореженной жести, у которых собирается, копится, перехлестывает через край волна автомобильного нетерпения.

Я так долго гляжу на машины, на их мелькающий или ползучий бег, что должен либо не замечать их, либо все время думать о них.

Думаю о машинах часто. Тут действует еще то, наверное, что я хорошо помню время, когда у нас в городе их было немного, почти и не было. Вернее, их было гораздо меньше, чем обычных повозок, телег, конных, воловьих, верблюжьих, ишачьих упряжек. С тех пор кое-что изменилось в городе. И я понимаю, что город теперь выглядит иным не потому, что отстроился, стал многоэтажным, и даже не потому, что ближе к центру разрушены и сняты заборы. Без них, конечно, куда лучше: даже в нашей тесноте появился какой-то простор, просветы появились для глаз, прямее ходить стали. Но главная перемена - это все-таки машины.

С рассвета до глубокой ночи машины проносятся по старым и новым улицам сверкающей вереницей и делают город похожим на карусель или на автогонки - на праздник. От этого, из-за этих красивых металлических животных, как бы чуждых, как бы только мчащихся мимо в совсем другое, ихнее, особое место, в наших старых улицах вдруг проступила древность. Стало видно, как всюду обсыпается штукатурка. Дома и заборы обнажили свое настоящее мясо - камень, кирпичи, туфы, саман, дерево. И все по-своему, все непохоже. Знать, двух одинаковых камней-то не бывает.

Но главное тут - опять-таки машины. Привык я к ним, притерпелся. Так что остановись они вдруг все сразу - не по себе стало бы...

Нет теперь тишины. Тишина теперь намекает на заполночь. А явись эта полночь днем - запахло бы кончиною, катастрофой, войной. Днем живой город гудит, рокочет, торопится, как один цельный мотор, как перегруженный агромадный трактор. Если бы трактор этот заглох, все посчитали бы, что наступил конец света. Потому что тишина нынче - самый громкий крик.

И вот еще люди. Людей в городе нашем не так уж, чтоб много. Но с тех пор, как некоторые из них сели в машины, стало мне казаться, что город как бы переполнился сверх меры народом. Оно и понятно: просвистит один и тот же человек десяток раз мимо, а ты и не замечаешь, что это тот самый. И вот уже их десятки, сотни, тысячи - спешат, мечутся, мельтешат. А раз спешка, значит что-то очень важное, не терпящее задержки происходит, видно, много срочных дел в городе появилось. И вот уже старинный, прежний наш городок становится новым, шумным и незнакомым городом. Многое, многое в городе, да и в людях машины изменили.

Мне даже приходит в мысли, что я, как Бог, или вот ещё, как Земля, прожил целую огромную историю, я, кажется, жил при мамонтах. Потом жил среди людей. И вот кончаю жить при автолюдях. - Как это понять? - Да вот как. Машин, например, тысячи тысяч. И будут миллиарды. А может, уже есть. А я вот как был пешкодрал, так и остаюсь... Да нет, я не сопротивляюсь вовсе, не нарочно я такой. Не отказался бы я влезть в машину. Просто, никак не дорвусь я до нее, хоть и любопытно мне очень. Догадываюсь я, что, как из-за машин изменился вид города, так же и из каждой машины весь мир по-другому выглядит. Вон из автобуса и то все другое, легкое, интересное. А из своей легковушки тем паче. Только ни сосед мой, ни я сам на машину не накопим, не заработаем. А и наскребем за годы, так она стоять у нас будет, потому что на бензин не наберем. А и наберем, так нам это ни к чему: зачем технику такую замечательную на мелочи переводить? Нет-нет, для машин этих, верно, и люди нужны иные-другие, важные люди, деловые, - автолюди.

Вот, думаю я, в чем разница между просто человеком и авточеловеком. Просто человек - он существо открытое, неспешное, задумчивое, пешее. Он прикрыт от ветра, дождя, от жары и камней одной только своей шкурой и тряпкой какой-никакой. Поэтому он осмотрителен и мудр. Поэтому привязан к своему жилищу, к тишине, к родным, к родному. Просто человек - оседлый. Даже кочевники, даже дикари - оседлы все-таки, потому что не рискуют уйти от милого пепелища, из привычного края.

Авточеловек - это машина с человеком в серёдке. Он уверенный и стремительный. Он резкий в суждениях и решениях. Потому что он - защищенный. Его шкура - стальной корпус машины. К тому же некогда ему задумываться: того и гляди влепишься во что-нибудь.

Но с другой стороны он нежнее. Его собственная шкурка-то не такая избитая да дубленая, как просто человека. И вот ему не нужно дома, такого, как просто человеку, - с глинистым двориком, с прутиками, травинками, кузнечиками. Ему хватает квартиры - машины для житья на время, для постоя.

Он ведь не боится непогоды или волков, скажем. А в лесок на шашлыки он в мгновенье домчит, если надо. Да он и с милой ложится, наверно, не рядом на широкой скрипучей лежанке, этот авточеловек, а как бы вбирает её внутрь себя, под общую шкуру машины - где-нибудь на случайной обочине.

Мне кажется, должны уже существовать целые кочующие народы автолюдей. Я их называю для себя никелированными бродягами. Но в слово "бродяга" я не вкладываю презрения. Просто, я их не могу еще понять. Так же, как мамонтов, когда-то. Я ничего о них не знаю: как они живут? Где? Какие их стойбища? Чем они по-настоящему питаются: бутербродами с автолом, запивая соляркой? Как зарабатывают на жизнь? Это, верно, невероятно полезные существа. Им платят уйму денег - вот они и могут содержать в сытости два своих желудка; металлический и животный, вот они и наполняют жаром великим от шести до двенадцати своих цилиндров плюс два предсердия. Вот они и высасывают со свистом древнюю кровь земли. Вот они и пожирают задаром живой воздух всей Земли, отбирая его у малых и беззащитных.

К сожалению, я не разобрался ещё как следует в автолюдях, как и в мамонтах, впрочем. Мамонты погибли от какой-то космической катастрофы, говорят, то-ли от недостатка пищи.. Теперь эти вот автолюди, которые, прежде чем уйти, должны уничтожить меня. Потому что я слишком уж бесполезен, непроизводителен, слишком похож на предмет роскоши или декорацию, слишком много ценного места я занимаю в городе со своим каменным одноэтажным домиком, двориком и завалинкой. Сижу здесь и отнимаю уйму кислорода у автолюдей, уйму солнца впитываю, почти ничего не давая взамен, - как та цикада,

Но возможно... Может, не нужно губить меня? Я всёже могу кое-на-что пригодиться? На какие-нибудь мелкие человеческие услуги, которые не выгодно пока что автоматизировать? Могу, например, чистить им колеса, подавать шланг с бензином, протирать фары, затуманенные дорогой. Хотя, конечно, со временем все смогут выполнять специальные автолюди. А жаль...

Мне приятно находиться в городе автолюдей. Здесь я даже забываю о своем древнем одиночестве. Разнообразное скользкое мелькание автолюдей развлекает меня. Особенно с тех пор, как умер сосед справа и соседка слева от моего домишки. И в их домах никто не живет больше. Говорят, их снесут, чтобы построить на этом месте большой многоэтажный гараж. Конечно же и меня снесут заодно, чтобы не путался под колесами.

И вот с тех пор, как не стало соседей, я всё больше ощущаю себя патриархом, который пережил не только свое поколение, но и потомков. Не знаю, куда девались мои потомки (а они ведь были)?

Дело в том, что нынешние автолюди произошли не от меня, не от таких, как я. Скорее всего, от другого вида существ с задатками автолюдей. Может быть, от кентавров, которые развивались где-то самостоятельно, параллельно и независимо от моего исчезнувшего рода?

Моё бессмертие иногда тяготит меня: мне пустовато всё-таки здесь. И иногда я хочу умереть или как-то иначе исчезнуть, может быть, просто раствориться в утреннем синем с проседью воздухе. В этом моём желании нет отчаяния или героического подъёма. Нет протеста. Я не враждебен автолюдям. Мне просто нечего уже здесь делать. И я, наслаждаясь бесконечным разнообразным мельканием машин и образов - мимо моей завалинки, - жду смерти. Я даже знаю, какая она. Она не похожа на все эти ужасы и скелеты, описанные в древних поэмах и на дверях трансформаторных будок. Скорее всего, она подобна благодатной тени, которая сгущается прямо из прозрачного невесомого тела воздуха вокруг меня, Я словно высыхаю, делаюсь всё легче, но и плотней. Часть меня возвращается в тот самый воздух, которым я так долго питался. Часть меня излучается в виде тепла: я ведь немало впитал его за свою вечность. Тело моё темнеет, всё точнее прилегает к лункам, которые я просидел на завалинке и протер в заборе.

Надеюсь, всё вечное во мне, моя неизменная сущность всё-таки останется в моём городе. Я надеюсь в конце концов сделаться одним из камней моего забора, или стать сухой и чёрной статуей на завалинке. Тогда, верно, и мне найдется место в будущем моего города. Меня поместят в краеведческом музее - на двадцать пятом этаже новейшего супергаража - рядом с берцовой костью моего знакомого мамонта, или в разделе "Следы вымерших цивилизаций", или замесят в бетон при закладке фундамента того самого гаража, который построят в конце концов на месте моего и соседских допотопных одноэтажных домишек...

Январь - март 1971г.

поделиться: