Страницы авторов "Тёмного леса".
Пишите нам! temnyjles@narod.ru
У меня гостит старинный приятель Константин Яковлевич Айзенберг, по-домашнему Котя, хирург-онколог, со своей возлюбленной Лидой, инженером-программистом (но это как раз не имеет значения для данных заметок).
Приехали, свалили чемоданы горой, рухнули в кресла, утомленные дорогой, но умиротворенные встречей.
Котя улыбается кашалотской доброй улыбкой, полной зубов и приязни. Преподнес мне явно дареный армянский коньяк и коробку шоколада моей матушке.
Передохнув слегка, принял душ. Выскочил из ванной пылающий, оживленный. Восхитился моим банным халатом, но когда ему, по кавказскому обычаю, этот халат подарили, предпочел другой, запасной, более махровый и синий, а не коричневый. Таков уж Котя...
На досуге он обожает рассказывать поучительные житейские истории, да не просто рассказывает - разыгрывает. Вот и теперь угощает нас, восхищенных зрителей, экспромтом.
"Смотрите, люди, что делает жизнь с человеком! Ведь он приехал усталым сгорбленным старцем с потухшим взором. - Показывает, шаркая ватными ногами, повиснув печальной малиновой лысиной. - Но через месяц в здешних горах с ежедневным марш-броском на десять километров, с голоданием и овощной диетой под жесточайшим контролем железной Лидочки станет викингом, гвардейцем, могучим израильским коммандос!"
Он выпрямляется, плечи развернуты, грудь колесом, живот втянут, черный берет (мой) напялен набекрень, на смуглом от природы полном лице лучезарная улыбка бравого идиота-парашютиста. Печатает шаг - напролом через чемоданы и стулья. Могуч, несокрушим, страшен.
И я ему верю.
- Жизнь - это поединок - первый завет Вождя, - возглашает Котя.
Как-то на досуге он показал мне свою рукопись-дневник, жгучую событиями, темпом, драматизмом. Но ярче, яростней, нестерпимей устные его рассказы. Котя безвестный гений притчи, актер-одиночка, пламенный импровизатор.
Попытаюсь привести здесь некоторые его импровизации, то, что он сам не желает записывать: ведь ему нужен слушатель, вдохновенный жест, пауза, взрыв...
Довоенного не помню почти. Все начинается с войны, с первого ее акта: растерянность, гибель, "котлы" окружений, бегство. Ростов оставлен. Дорога отступления, залитая серой кашей беженцев и воинских клочьев, - пыльная орущая лента, поток, сель, Терек ревущей плоти.
И - крошечная группа беглецов - обочь дороги в болотной грязи - во главе с тощим длинным евреем. Рядом тащится Котя с разбитыми коленками, с начинающейся гангреной ноги: нечем и некогда дезинфицировать, надо бежать, бежать!
- Дядя, почему мы идем по болоту, а не по дороге, как все люди?
- Мальчик, запомни раз и навсегда, - вещает "Вождь", воздев к небу острый указательный палец и проваливаясь в жижу болотную до колен, - никогда не ходи там, где ходят все!
И через минуту жуткое подтверждение правоты "Вождя": пикирующие юнкерсы, мессера - там, над человеческим потоком дорожным. А здесь - дождь рук, ног, обломков - на голову нежному Коте, но не дождь бомб. Здесь грязь по пояс, распухшее бревно ноги, полуобморок, но - жизнь!
Дикая фигура ополоумевшего "Вождя" с поднятым к небу перстом, волосы дыбом - в полнеба. И жанр на всю будущность: "Заветы Вождя".
Ну вот, Котя явно пришел в себя, воспоминания "закрутились", глаза разгорелись. Повеял ветерок вдохновения. Развернулось чистое грубоватое полотно повествования. Брызнули свежие краски слов, подобные крови из пореза. Началось священнодействие.
- Знаешь ли ты, что немцы несколько раз брали Ростов, - брали, сдавали и снова брали?
В первый раз было так: мы всей семьей прятались в бомбоубежище. Люди в подвале группировались, так сказать, по интересам: соседи с соседями, приятели с приятелями, сослуживцы, интеллигенция, кумушки. Дети играли все вместе, в одной кучке.
Потом явился кто-то с поверхности, - как ветер в листве, прошелестело слово "немцы".
Вмиг произошло непонятное: все задвигались в бомбоубежище, заходили, забормотали. А когда успокоились, то стало видно, что никакие "интересы" никого больше не объединяют, что есть только две группы в подвале: все люди - и мы, евреи, горстка растерянных человеков, отъединенная ото всех незримой стеной, прозрачной, но непроходимой. Дети еще играли кое-где вместе, но постепенно и их растащили родители.
Тогда-то я, восьмилетний мальчик из обеспеченной семьи юристов, понял впервые пронзительно, кто я такой, - пария, отверженный, изгой.
Когда мы наконец выбрались из бомбоубежища, оказалось, что на земле стоит ясный солнечный день. Проходят по улице страшные загадочно-чужие военные. На перекрестке, скажем, Энгельса и Мира торчит приземистый уродливо размалеванный жаба-танк, а возле него элегантный офицер в черном мундире и фуражке с необыкновенно высокой тульей объясняет что-то собравшейся толпе, объясняет, заметь, по-русски, терпеливо, вежливо - "пгопагандигует" (Котя подчеркивает, страшно грассируя: промелькивает страшно знакомая откуда-то интонация. Котя великий мастер интонации, образа, перевоплощения - всего! К примеру, стоит ему провести пальцем под носом, намекая на пышные усы, втянуть голову в плечи и, зажав в правой руке несуществующую трубку, промолвить: "Побэда будэт за нами!" - как жуткий холодок пробегает у вас между лопатками: это Он, вождь садистов и властолюбцев!)...
Так вот, стоит этот "благожелательный" гестаповец и терпеливо пропагандирует гитлеровскую политику "дружбы с населением Северного Кавказа", а тут его и спрашивают из толпы: "А что будет с евреями?"
Мгновенно лицо офицера леденеет, глаза становятся мертвыми и он, словно лязгая затвором автомата, чеканит:
- Евреи - это мусор, яд человечества. Мы, арийцы, освободим вас от банды евреев и коммунистов, угнетавших Россию до сегодняшнего дня.
Он четко развернулся и пошел к танку, цокая подкованными сапогами, словно сейчас же намеревался "очищать" Россию. Пропаганда кончилась.
Бежать из города было поздно, бессмысленно: мы не знали, как далеко ушли наши. Возможно, немцы продвинулись уже на сотни километров за Ростов. Да нас на первом же перекрестке схватили бы.
Мы сидели на узлах в запертой комнате и ждали, когда за нами придут. Папы, правда, уже не было с нами. Папа, адвокат, законник, бывший социал-демократ, бедный, добрый, неловкий, убыл в тридцать шестом в бесконечную "страшно важную командировку". И только после войны, обивая пороги мертвенных кэгэбэшских и прокурорских кабинетов, я узнал... А тогда в забаррикадированной, переполненной бледными родственниками комнате мне казалось, что папа где-то здесь, в соседней комнате за дверью или даже просто за моей спиной сидит понуро. Сидели тетя Шура и тетя Фира, впервые в жизни молчаливые. Сидела мама, адвокат, "динамит", прежде всегда деятельная, неунывающая, а теперь словно в воду опущенная от невозможности хоть что-то спасительное предпринять...
Между прочим, там, в прежней, мирной жизни папа-законник был плохим адвокатом, ибо в беззаконном государстве законность смешна, беспомощна. А вот мама славилась как адвокат, потому что никогда не теряла голову и не знала слово "отступление". Например, когда одного воротилу "теневой экономики" приговорили к "вышке" за присвоение государственных средств "в особо крупных размерах", она подала апелляцию в Верховный суд, хотя дело было, она прекрасно понимала, безнадежное. Более того, она поехала в столицу, чтобы присутствовать на процессе.
На заседании Верховного суда зачитывают приговор городского суда - и она ушам своим не верит: сумма растраты указана в десять раз меньшая (опечатка, видимо, где-то потеряли нуль). Мама немедленно берет слово и, опираясь на прозвучавшую опечатку, громит приговор горнарсуда "за перехлесты", за жестокость приговора, "не свойственную нашему гуманному обществу".
В результате, вместо расстрела - вполне приемлемый срок заключения в лагере общего режима. Приезжает с победой. В городе недоумевают, однако никому в голову не приходит оспаривать решение высокой инстанции. Цветы маме. Поздравления. Слава лучшего адвоката города. Нет отбоя от клиентов...
И вот мама, гений деятельности, римский легионер, - в растерянности скорчилась на кухонной табуретке, уронив голову в ладони.
Дедушка с бабушкой истово молятся в углу "перед кончиной".
В другом углу прижух возле тети Фиры двоюродный мой братец Мотя, тихий, как тень, с девчачьими здоровенными глазами в пушистых лучах ресниц, вечно "примерный", "образцовый", а теперь просто черно-белый, как смерть. И чего он трусит, если его отец, дядя Ося, известно, где-то на фронте!
Только я, восьмилетний сопляк, смело заявляю, что если они придут, я брошусь на них с ножом и, конечно, убью первого, прежде чем... Показываю всем никелированный перочинный ножичек, вызывая слезы мамы. Остальные даже не улыбаются.
Вдруг - стук в дверь.
Все онемели, застыли. Все погибли, заранее.
Ножичек выпадает из моих упавших рук. Никого-то я не зарежу, никого не защищу. Все мы - жертвы, обыкновенные бараны перед закланием.
- Котя! - звучит из-за дверей голос Витьки Прыща, моего уличного приятеля, голос, подобный зову Ангела Небесного, голос возмущенный, слегка плаксивый. - Котька, открывай! Я же знаю, что ты дома! Отдавай "Робинзона"!
Мама распахивает двери. Витьку встречают чуть ли не объятиями. А он все канючит:
- Отдавай "Робинзона"! Мне надо его сдать в библиотеку, потому что в городе снова наши.
Витька Прыщ, кажется, слегка огорчен, что книжку придется сдать в библиотеку...
Эвакуация. Далекий уральский городок. Школа.
Котя - тень прежнего Коти, отстающий ученик, "Камчатка" - во враждебном насмехающемся классе: "Дистрофик! Беженец! Недобиток!"
Молчаливое запоминание всего и всех. Скрюченная в тылу класса за последней партой теневая фигурка - пружина закрученная, два черных ненавидящих глаза и единственное желание - выжить, перетерпеть, отожраться, собраться с силами, жрать, жрать: бураки, корки, мамалыгу, жмых, требуху, что попало...
И вот, через месяц-другой пружина - перетянутая, окрепшая, набравшая весу и стали - на переменке безудержно распрямляется...
- Эй, отвали в сторону, жиденок! - прет на Котю ржавая тьма. Вот он, обидчик, здоровенный сытый верзила-третьегодник. Он все еще сильнее Коти, может быть. Но он не видел летящего на голову человеческого мяса, не сидел в бомбоубежище - один против всего человечества, не ждал стука в дверь: "ЕСЛИ за нами придут, я убью первого же, а потом себя... - А я проглочу мышьяк... - Господи, что мы можем!.. И стук в дверь. И обморок. И выпавший из пальцев ножичек. И столбняк. И громовой шепот из-за двери: "Да чего вы сидите? Наши в городе!"
И пружина распрямляется - вихрь кулаков, коленок, ненависти. И верзила на полу, под беженскими ботинками, растерзанными эвакуацией. И шок одноклассников.
И никаких шепотков, намеков, обид.
И - финяк в кармане...
Возвращение. Развалины Ростова. Проголодь. Клопы. Крысы. Шайки приблатненных подростков, почти готовые громилы с финяками и кастетами в карманах ватников и бушлатов, подобранных на свалках. Все только что из ада, верят в кулак, в "беспредел", в отчаяние...
И вот - еврейский религиозный праздник, "Симхат Тора", радость Торы. Старая полуразрушенная синагога. Невесть откуда стекаются сюда ручейки оставшихся в живых.
Банда подростков, бредущая в надежде поживиться, отнять чтонибудь для брюха у Бога или людей. Злобное неутолимое зрение голодных щенков. Заведомые усмешки на серых губах.
И вдруг - вой, высокий, тонкий, леденящий душу - вырывается из желтой полутьмы синагоги.
Черные доски с именами расстрелянных - десятки тысяч имен - свисают по стенам.
Громадная Тора, тяжкая, темная, вековая - в тонких руках мальчика-служки.
Вой, витающий под сводами, не волчий - пение невидимого кантора.
И ржавый смех, и вымученные безумно-радостные глаза приплясывающих, как на веревочке, евреев под черными списками.
На "Симхат Тора" еврей обязан быть сыт, пьян и счастлив. Поэтому танцующие скелеты евреев изображают бешеное довольство.
У самого входа в синагогу в кругу теней пританцовывает или просто пошатывается человек-жердь, фигура в долгополом траурном (белое с черной каймой) талесе и черной ермолке. Притворяется пьяным или действительно пьян от голода. Распевает веселый гимн: "Их данк дир, гот, вус их бин а ид!" - что означает примерно: Спасибо, Бог, что я еврей! И мне всюду хорошо: там пойму, здесь возьму, всем я кум, всем я сват, всем я друг, всем я свой! Спасибо тебе, Бог, что я еврей!
Жердь падает. Пена появляется на синих губах. Тени вокруг пытаются хохотать, показывают жестами, что тот пьян в стельку...
И вдруг финяки и кастеты начинают жечь нам кожу сквозь карманы. Нестерпимо горят руки и лица: нам становится стыдно себя - здесь. Волосы шевелятся у нас на головах под засаленными кепочками. Мы идем и тут же, сегодня же, выбрасываем финяки и кастеты в Дон, и без того обожравшийся оружием, грязью, кровью.
Вот тогда-то и начинается для нас послевоенная жизнь...
Котя никнет головой, погружается в воспоминания, будто до сих пор блуждает под высокими темными сводами послевоенной ростовской синагоги. Но вот новое воспоминание вырывает его из Великого Отсутствия. Он уже встрепенулся:
- А знаешь, не все было тогда мрачно и безнадежно. Я познакомился однажды с необыкновенным человеком, и он рассказал мне...
В одной книге о фашистских концлагерях попался мне диалог:
Следователь: Как вам удавалось уничтожать миллионы жертв так планомерно, "спокойно"? Не было ли сопротивления, бунтов со стороны жертв?
Обвиняемый: Проблем особых не было. Заключенные вели себя смирно, управлялись, как правило, лицами из собственной среды. Масса даже одергивала скандалистов, в своих интересах, разумеется. Всюду и всегда.
Кроме одного случая, когда лагерь взбунтовался. Эйхман имел большие неприятности...
Лидер восстания - еврей, театральный администратор из Ростова.
Дело в том, что начальник лагеря, садист, помешанный на спорте, заставлял заключенных перепиливать бревно, скажем, за пять минут ножовкой или двуручной пилой, но в одиночку. Награда - жизнь, невыполнение - смерть.
Так он, еврей этот, перепилил. Был "удостоен" плитки шоколада, но отказался:
- Никак нет, герр комендант! Нас прекрасно кормят. Удивление садиста, корчащего джентльмена:
- О, это настоящий спортсмен!
Награда - три плитки шоколада.
В голодном аду человек отказывается от жалкой подачки, делит шоколад ниткой, при всех - на весь барак. Следствие - авторитет у заключенных и начальства.
Возглавляет барак. Создает группу сопротивления. Накапливают оружие: ножи, заточенные штыри, а главное, по винтику добывают и собирают в бараке пулемет. Планируют и осуществляют восстание.
В лагере организована швейная мастерская, привлечены лучшие портные Европы из числа заключенных. Выполняются работы для начальства.
Сшито шикарное кожаное пальто и почтительно предложено в подарок каждому из административной верхушки лагеря. Приходить на примерку и подгонку с интервалом в пятнадцать минут (в расчете на немецкую пунктуальность). За ширмой в мастерской скрывается огромный мясник с ростовской скотобойни. Забивает всю верхушку лагерной власти, как баранов: один удар топором на каждого. Затем тревога, сбор на плацу всех заключенных и охраны "для переклички". А там заключенные расступаются - и охрану расстреливают в упор одной пулеметной лентой, добивают штырями. Минимальные потери при взятии сторожевых вышек. Организованный побег заключенных во все стороны...
Вот он, завет Вождя: "Никогда не ходи там, где ходят все, где тебя ждут!"
- Послушай, Котя, - говорю, - что-то уж больно красиво у тебя все получается, похоже на легенду. Кроме того, мне уже встречались подобные мотивы в одном польском кинофильме. Только там герой был не еврей, а поляк, боксер. Похожая история есть и в повести нашего земляка. Там герой - простой русский парень.
- Да так и надо, - отвечает Котя не сморгнув. - Надо, чтобы у каждого народа был такой Человек. Ведь если бы не было какого-нибудь такого события, то... мы все заслуживали бы загоны, стойла и лагеря, как нелюди, обыкновенный скот! - И продолжает совершенно беззастенчиво, - а все-таки я рассказал подлинную историю, из первых рук полученную. После войны события эти просочились в разные "пгоизведения" (не могу понять, кого пародирует Котя, к месту и не к месту грассируя!), но имени настоящего Героя нигде нет. Да он и не хочет ничего, никакой известности.
Поживает себе тихо в провинции, радуется внукам, саду, выигрывая не спеша поединки: с фашизмом, с честолюбием, с возрастом и болезнями...
Организатор восстания в фашистском концлагере Собибор в Белоруссии Александр Израилевич Печерский, подлинный герой этой главы, пока рассказ издавался, умер и похоронен так же скромно, как жил.
Помни завет Вождя: "Жизнь есть поединок!"
Помню и я один такой скромный поединок...
Во студентах после войны уже я занимался боксом.
И вот соревнования на первенство области. Выставили от мединститута меня: больше некого было - в моем весе. А что я? Опыта в подобных соревнованиях никакого. Противник, здоровенный амбал, сразу почувствовал мое замешательство, прет, как танк. Публика немедленно настроилась против меня - скандеж, вопль: "Бей жида!" О, безнаказанность!
В зале запахло судом линча. Здоровяк-чемпион вконец озверел, наседает, молотит.
А у меня в мозгу - как вспышка: вот они, те самые, которые "очищать Россию" пришли, от которых - по болоту - в беженство, в бездомность, в сиротство. И соскакивает чека. И пружина распрямляется. И приходит то, беженское, какое-то там миллионное дыхание. И я уже не я, а кто-то посланный, несокрушимый, - паровой молот, каток! Бью - и "чемпион" рухает, как громом пораженный. И зал - встал. И - гробовая тишина. И мой хриплый голос: "Ну, кто там еще хочет бить жида? Давай сюда!" И это был не я, а тот Котя, из ростовских развалин послевоенных, с финяком за душой...
И еще одна неожиданность после того боя: моя будущая жена сдалась тогда, стала моей. А ведь за ней полкурса безрезультатно ухлестывало: гимнастка, красавица, лучшая фигурка в институте, аристократка из Прибалтики. Что-то тронуло ее тогда. После поединка, вечером, сама подошла, улыбнулась так восхищенно, беспомощно, что я понял - она моя.
И она стала моей. Никто ничего не мог понять. Все как-то сразу зауважали, хоть кто такой был я тогда - сопливый первокурсник в стареньких клешах...
Впрочем, что бокс! Разве это поединок? Чушь. Забава для сопляков. Бывают поединки куда пострашней, когда мускулы и выносливость не имеют уже никакого значения...
Был в мединституте у нас один профессор, зав. кафедрой (фамилию не назову, не в этом дело). Так вот, он вечно боролся с ректором, тоже профессором. Боролся в научной сфере, конечно.
Конец сороковых, начало пятидесятых. Новая волна репрессий, провокации, сексоты - все закладывают всех. Дело врачей. Ужас в воздухе, в душах: кто следующий?
А следующий - наш ректор. Готовится грандиозное собрание: профессура, студенты, "представители общественности". Все знают уже: будут снимать ректора, "клеймить", снимать, а значит и сажать потом. Ведь были уже разгромные статьи в "Молоте", "осуждающие бугжуазные тенденсии и консепсии" (с ненавистью картавит и шепелявит). Актовый зал переполнен. Атмосфера расправы. Ректор бледный, как покойник, в черном гробовом костюме.
Выступает ближайшая ученица ректора, доцент, кандидат наук. Он поднял ее в свое время чуть ли не на улице, панькался с ней" помог защититься, создал ее, как Бог.
И вот любимая ученица выступает с разоблачением "ошибочного и вредного" учения своего патрона, отрекается, "клеймит" - и голос ее не дрожит, она полна "праведного гнева".
Выступают один за другим могильщики ректора: ученики, сотрудники, секретарь парткома, завхоз, члены студсовета. Старика уже фактически нет, его стерли в порошок - всем все ясно.
Слово дают нашему зав. кафедрой. Называют его имя с пиететом, с дрожью в голосе. Говорят при этом, что "он давно раскусил гнилое нутро ректорской концепции, ее враждебную нашему строю сущность".
Профессор взбирается на трибуну, небольшого роста, тощий, в черном же фрачном костюме, слегка потертом и помятом. Белоснежная манишка, манжеты, седина. Начинает тихим голосом:
- На днях меня вызвали в одно учреждение. Сказали, что я, наконец, могу окончательно расправиться с ложной теорией. Что если я выступлю с разоблачением моего оппонента, то мне будет обеспечена поддержка этого учреждения, что я буду назначен ректором нашего института, которому будет присвоено со временем мое имя...
Зал замер. Тысячи глаз напряженно впились в лицо профессора. Боялись пропустить хоть одно слово - и негромкий голос его был слышен во всех уголках. У "пгедставителей" вытянулись лица. У секретаря парткома отвалилась челюсть, его чуть паралич не хватил...
- Так вот, - продолжает профессор, - я заявляю здесь, с этой ответственной трибуны, что мой всегдашний уважаемый оппонент - кристально честный ученый. И спор наш далеко не окончен - еще не известно, чья концепция верней, хотя я всегда - сколько мне еще отпущено жизни - буду отстаивать свои взгляды. Все, сказанное здесь о моем уважаемом коллеге и оппоненте, - чистый вздор, позорное предательство по отношению к науке и ученому с мировым именем. Особенно стыдно слышать несправедливые обвинения со стороны его учеников... Я говорю все это, потому что считаю лично себя ответственным за то, какими вы, студенты, присутствующие здесь, выйдете отсюда.
Зал взорвался овацией. Студяги просто взвыли от восторга. А профессор сутуло спустился с трибуны и вышел из зала.
Ректора все-таки сняли тогда. И посадили вскоре. А профессора нашего, на удивление всем, долго не трогали. И я потерял его из виду: окончил институт, семья навалилась, работа, поиски жилья...
Но вот прошло время, окончилась бериевщина, вернулись люди из лагерей. Когда уже минуло все, я встретил профессора нашего еще раз.
Ростов. Мединститут. Съезд онкологов. И на трибуне - почти тень старого профессора в том же потертом фрачном костюме, который висит на нем, как на вешалке. Профессор же очень тихим голосом, но отчетливо, обозначая абзацы, разделы - будто лекцию читает - делает доклад о протекании рака желудка на его завершающей стадии:
- Уважаемые коллеги. Редко возникает возможность критического и компетентного описания симптомов данной болезни и сообщения субъективных ощущений больного - изнутри, с точки зрения самого больного. Это-то и является предметом моего краткого сообщения...
Через неделю профессор умер.
После операционной, особенно нашей, онкологической, все эти фильмы ужасов, "остросюжетные" детективы, драмы-трагедии кажутся детской забавой, обыкновенной газировкой.
Плановая операция. Потом ежедневная, но сегодня - первая на новом месте работы.
Операционная нищенская, явный бардак: инструментов мало, ножницы слишком куцые, крови донорской нет на месте - а если кровотечение?!
Взрезал, вскрыл. Опухоль - с головку ребенка - вместо ребенка.
- Стойте! - Молоденькая ассистентка с трясущимися руками. Круглые истеричные глаза, сумасшедшие зрачки над маской...
- Убери руки, сука! Немедленно за кровью! Да заткнись же, падло!
- Ну вот, мужчиной запахло. Теперь Все наладится... - Старая операционная сестра.
Ну-ка, опухоль, кажется, хорошо отделяется...
- Стой! - Хлюпающий звук. - Кровотечение?! "Господи! Спаси ее, Господи! Спаси ее и меня, Господи! Спасс-и-и!
- Пошла! Пошла - легко отделилась! Теперь - вперед!
Схватывать. Шить. Сосуды хорошие, упругие, целые. Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу-у!"
В коллективе доносчик.
Идут операции, а тут донос, анонимка, комиссия, разбирательство. Анонимки осуждены свыше, но "а вдруг!?"... С утра допросы, взаимные обвинения, свинская склока, визг, слюни и слезы - вместо подготовки к операциям. А ведь работа идет по плану. Руки у всех трясутся, в мозгах мгла. Ничтожный шанс на победу, на жизнь - тает. Рушится смысл риска. Стоп!
- Сегодня операции отменить. Сегодня - собрание. После - чай, премии, пайки, грамоты (гипсовые благожелательные улыбки, посулы).
Но и завтра - донос, комиссия, склока.
- Кстати, как ты думаешь, где я сейчас и что я делаю, - вопрошает внезапно Котя.
- Ты гостишь у меня и угощаешь всех нас, восхищенных слушателей, несравненными рассказами своими, - рассыпаюсь я перед Котей мелким восточным бисером.
- Ничего подобного, - прерывает Котя мою тираду, - все в моем Тьмутараканске уверены, что в данный момент я кружу над городом на вертолете без опознавательных знаков и разбрасываю израильские листовки антироссийского содержания. И наверняка кто-то уже пишет донос "куда надо" по этому поводу...
Да-да, зло скрытно, рядится в посредственность, в "такое, как все". А ведь я гниль чую, как пес.
Однажды в купе поезда "на юг" - женщина, массивная, ухоженная, сияющая бижутерией, кольцами, компанейская даже. Не скрывает, что сотрудница "органов", а проще - в обл. тюрьме работает. Даже гордится принадлежностью к "щиту и мечу". Нормальная профессиональная гордость:
- У нас все продумано - сейф, госбанк - мышь не выскользнет.
- Ваша тюрьма, кажется, особая? У вас, говорят, расстреливают? - Спрашиваю, а сам уже чую острый звериный запашок.
- А как же, высшую меру у нас исполняют. Так сказать, карающий меч. Но гуманно, заметьте. Сначала, знаете, ночные допросы, вызовы, уточнения. Можно и обнадежить, намекнуть на пересмотр дела, на послабление, чтобы попривык, успокоился. А потом однажды - раз - в затылок. И все. С одного раза заваливают.
Спокойно, самодовольно так рассказывает. Только глаза кровью наливаются.
Мигом понял: она и "заваливает" - палач. И внимательно глядя в набухшие кровью глаза:
- Гадины! С такими гадинами одним воздухом дышать - отравишься. Гадины. Змеи. Гнилье.
Котя пошел вразнос. Его уже не унять - не надо и просить рассказывать. Образ следует за образом. И все они - он. И он - все они. Это даже не маски: Котя перевоплощается в каждого. Видно даже, как новое чудище выныривает из бездны по имени "Котя" - пострашнее жителя Лох Несс...
В стационар поступил больной, огромный старик, костистый, с безумными голубо-белыми - спиртовой огонь - глазами, Василий Иванович Хрящ, например. Поступил из психиатрички, куда попал после двух убийств. С виду обычный дед. Рассказывает охотно, связно, обстоятельно.
Пошел в ресторан перекусить. А там закрывают уже. Сел, ударил по столу. Подскочила официантка:
- Закрыто уже, товарищ. Блюда кончились. - С вызовом, конечно, как принято.
- Как это кончились? Я - Хрящ. Водки сюда. Борща. Жаркова. Салату. Закусь. Да мигом!
- Гражданин, не кричите на меня. Я милицию вызову.
- Чо? Милицию? Сукина дочка! Попомнишь Хряща!
"Достал именной наган - бац-бац-бац - и все. Готова, горю!"
Во времена военного коммунизма Хрящ был главным особоуполномоченным по хлебозаготовкам на юге у нас. Отличался особой исполнительностью. План перевыполнял. Срывов не было. Заслужил благодарность центральной власти и именное оружие.
"Как собирали хлеб? Да очень просто. Заняли, к примеру, город, село там или станицу. Взяли заложников из местных - кто побогаче да повиднее. Тут уж сиди и принимай товар. А там - кто отпускал заложников, а кто и в расход, так, на всякий случай, чтоб не повадно было. Только у меня по-другому: взял заложников - да и в расход. А там уж бегом тащат, что положено. Не то, знают, всех в расход. Мне верили. Так что амбар заложников - амбар хлеба, да точно в срок. Бац-бац-бац - и все".
Глаза старика сияют невинным голубым безумием. Рассказывает спокойно, улыбчиво даже. После истории с официанткой его все-таки арестовали, наган отобрали. Подержали в кпз, не зная, что с ним делать. Потом вызвали к прокурору города увещевать: старик-то на особом счету и, вроде бы, наказанию не подлежит. Вошел в кабинет бестрепетно.
- Садитесь, закуривайте.
Закурил.
- Что ж это вы буяните? Стрелять? В мирное время? В женщину? Это вам не двадцатые годы! Обидели Вас - пожалуйтесь. Есть ведь законность. Придется вам теперь за вашу партизанщину отвечать.
Верно для придания веса словам, а то и от неуверенности в себе перед голубыми невинными бельмами Васьки Хряща, прокурор достал пистолет, положил перед собой на стол, только тогда закурил.
- Чо? Законность? Сопляк! Да ты знаешь, что мене мандат особоуполномоченного сам Ленин подписал? Ну, ладно, дай-ка еще закурить...
Прокурор полез в ящик стола за папиросами. А Хрящ тем временем хвать со стола пистолет, снятый с предохранителя...
"Бац-бац-бац - и все!"
Умер Хрящ от рака желудка. Метастазы проникли повсюду - в печень, в легкие, в мозг. Операция была бесполезна и ничего не дала.
Мысли Коти прыгают на гигантские расстояния, сцеплены причудливо и связь их не всегда уловима. Вот и теперь из чудовищных двадцатых через смутные шестидесятые он возвратился домой, в катастрофические восьмидесятые, так сказать, где на прилавках - пустыня, в хозяйстве - саботаж, в умах - разброд, в душах - безнадега, где некому и не на кого жаловаться, где черт знает что...
- Один старинный писатель написал когда-то книгу "Грядущий Хам", - бормочет устало Котя. Я предлагаю теорию "Грядущий Хорь". Потому что наш гражданин - это хорь. Наш "сициализм" - это вольера голодных хорей. Наш "сициализм" - это смерть. (Снова в этом "сициализм" промелькнуло что-то издавна знакомое, круглое, лысоватое, хитроватое, хищноватое.)
Наши хори загрызли папу - социал-демократа. Он просто исчез однажды по пути с работы домой еще в тридцать шестом. Всю войну и эвакуацию мама ссылалась на какую-то сверхдлительную "командировку". А когда после войны я подрос и понял все, мое время разделилось между лекциями в мединституте и мрачными приемными государственных хорей с злобно-оловянными глазами:
- Я хочу знать, где мой отец?
- Придите через неделю, месяц, год - через никогда...
Пока не прозвучало дикое: "Расстрелян, как враг народа". Папа, законник, мягкий, вечно-пожилой, стесняющийся всех на свете, - "враг народа"? А эти оловянноглазые, значит, "друзья народа"?...
Наши хори задушили моего брата...
Действительно, двоюродный брат Коти - Митя (а по-домашнему Мотя), искусствовед, тишайший праведник, бессребреник, покончил недавно с собой...
Всю свою жизнь Мотя с великим трудом и любовью собирал материалы о замечательных отечественных художниках. Выпустил несколько монографий, которые мгновенно стали библиографическими редкостями.
Жил Мотя одиноко, болел, грустил. Только любимый труд держал его на поверхности да необходимость заботиться о престарелом отце-инвалиде.
Бурный, энергичный Котя попытался женить робкого Мотю, пристроить его под ласковое крылышко молодой любвеобильной вдовушки. Но Мотя, далеко не уверенный в своей мужской доблести, в последний момент струсил, не явился на помолвку.
И вот недавно ему вдруг вернули одобренную было рецензентами и стоявшую в плане издательства рукопись книги о тончайшем русском художнике - полжизни Мотиной, красу и гордость, так сказать, его уединенного подвижничества.
Рукопись отфутболили, мотивируя отсутствием бумаги, неактуальностью темы. Намекнули при этом, что истинная причина - в "нерусском мышлении русскоязычного автора".
Мотя повесился. Через неделю умер беспризорный старик-отец его. Квартира двухкомнатная в бывшем дворянском особняке, увы, пропала для семьи, как ни старались втиснуть туда какую-то дальнюю тетушку. Разлетелась по наследникам редкостная, три-четыре поколения собираемая и лелеемая Мотина библиотека...
- Увы, увы мне, - стонет Котя. - Нет бабушки с дедушкой, набожных, пугливо-премудрых. Нет мамы-победительницы, папы социал-демократа. Нет доброго всезнайки-братца Моти... Есть доченька-чернобурка с перламутровыми зубками где-то там, за бугром. Есть сынок-волчок с папиным стальным позвоночником, рвущийся за кордон. Есть жена вечноогорченная, но заботливая, всепонимающе-безмолвная. Есть и возлюбленная, преданная и отзывчивая, как волшебный замок из "Аленького цветочка". Есть старенький "Москвичок". Но есть и одышка, сердцебиения, неврозы, наветы, комиссии. - Жизнь как жизнь...
Все уезжают: родичи, соседи, знакомые - все бегут туда, на древнюю родину, в Землю Обетованную. А я все сижу и сижу. А я не могу уехать. А я врос в эту проклятую историю, в эту проклятую бедственную землю так, что, кажется, вырви, выкорчуй меня - тут и помру...
Котя вымотался. Котя без сил. Он готов рухнуть в услужливое кресло, облаченный в дареный синий халат, - с вершин вдохновения в глубину отдохновения, так сказать. Но глаза его еще пылают черным огнем. Он, кажется, не все еще сказал...
И вот он выпрямляется. Грузный живот его невесть куда пропадает. Рука с указующим перстом взлетает к потолку, а халат превращается в бурный бурнус Пророка, и он возвещает страшным голосом:
- Слушайте, люди, Завет Вождя! И не говорите потом, что вы не слышали. Узнайте, люди, последнюю правду этого бедственного света! Страсть побеждает рак! Страсть побеждает мрак! СТРАСТЬ ПОБЕЖДАЕТ СМЕРТЬ! Все...
Котя рухает в кресло, и всем становится ясно, что ни слова не удастся выжать из него сегодня никому, даже Господу Богу, если он явится сюда бороться и вопрошать...
1982 - 1990 гг. г. Кисловодск